– Причаровала, гляжу, тебя эта полячка, – пробормотала Горпына. – Ой, причаровала! – печально ответил казак. – Чтоб мне от шальной пули пасть, на колу собачью жизнь окончить… Одна она нужна мне, и больше никто, а я ей не нужен! – Дурной! Она ж твоя! – сердито воскликнула Горпына. – Замолчи! – вскричал казак в ярости. – А если она на себя руки наложит? Да я тебя разорву, себя искалечу, башку разобью об камень, на людей кидаться, как пес, буду. Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, за Ягорлык убежал, людей бы своих бросил! Хоть на край света, лишь бы с ней… С ней хочу жить, возле нее подохнуть… Вот оно как! А она себя ножом! И из-за кого? Из-за меня! Ножом себя, понимаешь? – Ничего ей не станется. Не помрет. – Помрет – я тебя к двери приколочу. – Нету над ней твоей воли. – Нету, нету. Пусть бы уж меня ножом пырнула, хоть бы убила, и то лучше. – Глупая ляшка. Нет бы ей прилепиться к тебе по доброй воле! Где она краше сыщет? – Помоги ты мне, а я тебе дукатов горшок насыплю и в придачу еще один – жемчугу. Мы в Баре много чего взяли, да и прежде брали. – Богат ты, как князь Ярема, и славен. Говорят, тебя сам Кривонос боится. Казак махнул рукой. – Ч т о с т о г о, к о л и с е р ц е б о л и т ь… И снова настало молчанье. Берег реки делался все более дик и пустынен. Белый свет луны причудливо искажал очертания скал и деревьев. Наконец Горпына сказала: – Вот оно, Вражье урочище. Дальше всем бы рядом лучше быть. – Почему? – Гиблое место. Они придержали коней, и минуту спустя едущие позади их догнали. Богун привстал в стременах и заглянул в люльку. – С п и т ь? – спросил он. – С п и т ь, – ответил старый казак, – с о л о д к о, я к д и т и н а. – Я ей сон-травы дала, – сказала ведьма. – Полегче, осторожно, – повторял Богун, не сводя глаз со спящей, – щ о б в и ї ї н е р о з б у д и л и. М i с я ц ь ї й п р о с т о в л и ч к о з а г л я д а е, с е р д е н ь к у м о й о м у. – Т и х о с в i т и т ь, н е р о з б у д и т ь, – шепнул один из казаков. И отряд двинулся дальше. Вскоре подъехали к Вражьему урочищу. Это был холм над самой рекой, невысокий и облый, точно круглый, лежащий на земле щит. Луна заливала его светом, озаряя белые, разбросанные повсюду камни. Кое-где они лежали поврозь, кое-где кучами, словно развалины каких-то строений, остатки разрушенных храмов и замков. Кое-где из земли, наподобие кладбищенских надгробий, торчали каменные плиты. Весь холм представлялся одной гигантской руиной. Быть может, когда-то встарь, во времена Ягеллы, здесь и кипела жизнь, но сейчас холм этот и вся окрестность, до самого Рашкова, были глухой пустынею, в которой селился лишь дикий зверь да по ночам водила свои хороводы нечистая сила. И впрямь, едва путники одолели половину склона, легкий до сих пор ветерок превратился в настоящий вихрь, который с мрачным, зловещим свистом пронесся над взгорьем, и почудилось молодцам, будто послышались из развалин словно вырывающиеся из сгнетенных грудей тяжкие вздохи, смех, рыдания, детский плач и жалобные стоны. Холм стал оживать, перекликаться разными голосами. Из-за камней, казалось, выглядывали высокие темные фигуры: диковинных очертаний тени беззвучно скользили меж валунов, вдали мерцали во мраке, точно волчьи глаза, какие-то огоньки, ко всему еще с другого конца взгорья, где теснее всего громоздились камни, донесся низкий горловой вой, которому другие голоса тотчас стали вторить. – С i р о м а х и? – прошептал молодой казак, обращаясь к старому есаулу. – Упыри, – ответил есаул еще тише. – О! Г о с п о д и п о м и л у й! – вскричали в страхе остальные, сдергивая шапки и истово крестясь. Лошади начали храпеть и прясть ушами. Горпына, ехавшая впереди всех, вполголоса бормотала непонятные слова, будто сатанинскую молитву читала. Лишь когда достигли противоположной оконечности взгорья, она обернулась и сказала: – Ну, все. Здесь уже тихо. Заклятьем пришлось отгонять, а то они голодные больно. Все облегченно вздохнули. Богун с Горпыной снова поехали вперед, а казаки, минуту назад боявшиеся даже перевести дух, зашептались. Каждый стал вспоминать разные встречи с духами либо с упырями. – Когда б не Горпына, не прошли бы, – сказал один. – Сильна в i д ь м а. – А наш атаман и д i д ь к а не боится. Ухом не повел, глазом не моргнул, только на свою зазнобу оглядывался. – Приключись с ним, что со мною было, не больно бы хорохорился, – сказал старый есаул. – А что же с вами, отец Овсивой, приключилось? – Ехал я раз из Рейментаровки в Гуляйполе, а дело было ночью. Еду мимо кладбища, вдруг б а ч у, что-то сзаду с могилы прыг на кульбаку. Оборачиваюсь: дите, бледное-бледное, аж синее!.. Видать, татары в полон вели с матерью и помер младенец неокрещенным. Глазенки, как свечки, горят, и плачет тихонечко, плачет! Перескочил с седла ко мне на спину и, чую, кусает за ухом. О Г о с п о д и! Упырь, не иначе. Только недаром я в Валахии долго служил – там упырей куда больше даже, чем людей, и каждый с ними управляться умеет. Спрыгнул я с коня и кинжалом в землю. «Сгинь! Пропади!» – а он охнул, ухватился за рукоять кинжала и по острею под дернину утек. Начертил я на земле крест и поехал. – Неужто в Валахии упырей столько? – Считай, каждый второй валах как помрет – в упыря обращается, и валашские самые изо всех вредные. Их там б р у к о л а к а м и зовут. – А кто сильнее: д i д ь к о или упырь? – Д i д ь к о сильней, а упырь злее. Д i д ь к а одолеешь, он тебе служить будет, а от упырей проку никакого – только и глядят, где бы крови напиться. Но д i д ь к о завсегда атаман над ними. – А Горпына д i д ь к а м и верховодит. – Это точно. Покуда жива – верховодит. Не имей она над ними силы, атаман бы ей своей зозули не отдал, б р у к о л а к и девичью кровушку страсть как любят. – А я слыхал, им к невинной душе доступа нету. – К душе нету, а к телу – очень даже есть. – Ой, упаси Господь! Она же раскрасавица прямо! Кровь с молоком! Знал наш б а т ь к о, что брать в Баре. Овсивой прищелкнул языком. – Чего и говорить. Чисто золото л я ш к а… – А мне эту л я ш к у жалко, – сказал молодой казак. – Когда мы ее в люльку клали, она белы рученьки свои сложила и так просила, так просила: «У б и й, к а ж е, н е г у б и, к а ж е, н е щ а с л и в о ї!» – Не будет ей плохо. Тут подъехала Горпына, и разговор оборвался. – Эй, молодцы, – сказала ведьма, – вот и Татарский Разлог. Да не бойтесь вы, здесь только одна ночь в году страшная, а Чертов яр и мой хутор уже близко. И вправду, скоро послышался собачий лай. Отряд вступил в горловину яра, идущего от реки под прямым углом и такого узкого, что четверо конных едва могли ехать рядом. По дну яра, словно змея, переливчато блестя в лунном свете, быстро бежал к реке ручеек. По мере того как всадники продвигались вперед, крутые, обрывистые склоны расступались, образуя полого поднимающуюся, довольно большую долину, с боков замкнутую скалами. Кое-где росли высокие деревья. Ветра здесь не было. Долгие черные тени от дерев ложились на землю, а на прогалинах, залитых лунным светом, сверкали какие-то белые округлые и продолговатые предметы, в которых казаки, к ужасу своему, распознали людские черепа и кости. Молодцы, то и дело крестясь, пугливо озирались. Внезапно вдалеке блеснул за деревьями огонек, и тотчас прибежали две собаки, огромные, черные, страшные, с горящими как угли глазами; завидев людей и лошадей, они начали громко лаять. Лишь услышав голос Горпыны, они унялись и, тяжело дыша и хрипя, стали бегать вокруг всадников. – Жуть какая, – шептали казаки. – Это не псы, – уверенно пробормотал старый Овсивой. Тем временем из-за дерев показалась хата, за нею конюшня и дальше, на пригорке, еще какое-то строенье. Хата выглядела добротной и просторной, окошки ее светились. – Вот и мой двор, – сказала Богуну Горпына, – а там мельница, что зерна, кроме нашего, не мелет, да я в о р о ж и х а, на воде ворожу. Поворожу и тебе. Молодица в горнице жить будет. Может, захочешь стены прибрать – тогда лучше ее пока на другую половину перенести. Стой! Слезай с коней! Всадники остановились, а Горпына крикнула: – Черемис! Угу! Угу! Черемис! Какая-то фигура с пучком горящих лучин в руке появилась на пороге хаты и, поднявши кверху огонь, молча уставилась на казаков. Это был уродливый старик, маленький, почти карлик, с плоским квадратным лицом и раскосыми, узкими, как щелки, глазами. – Ты что за дьявол? – спросил Богун. – Без толку спрашиваешь – у него язык отрезан, – сказала великанша. – А ну, подойди поближе. – Слушай, – продолжала девка, – а если княжну на мельницу отнести пока? Молодцы твои будут горницу прибирать да гвозди заколачивать, как бы не разбудили. Казаки, спешившись, стали осторожно отвязывать люльку. Богун сам заботливо за всем присматривал и сам, вставши в головах, поддерживал люльку, когда ее переносили на мельницу. Карлик шел впереди и светил лучиной. Княжна, напоенная Горпыниным сонным зельем, не пробудилась, только веки ее от света лучины легонько вздрагивали. Лицо в красных отблесках уже не казалось мертвенно-бледным. А возможно, девушку баюкали чудные сны, ибо она улыбалась сладко во время странного этого шествия, похожего на похороны. Богун смотрел на нее, и казалось ему, сердце вот-вот выскочит у него из груди. «М и л е н ь к а моя, пташка моя!» – шептал атаман тихо и грозно, хотя прекрасные черты его лица смягчились, тронутые пламенем любви, которая, вспыхнув, разгоралась в его душе все сильнее, – так огонь, забытый путником, разгораясь, охватывает дикие степи. Идущая рядом Горпына говорила: – Проспится – здоровой станет. Рана заживет, будет здоровая… – Слава Богу! Слава Богу! – отвечал атаман.