Князь долго глядел воеводе в глаза и с нажимом сказал: – Побежденным явите милосердие, они его примут с благодарностью и помнить будут, у победителей же в презрении пребудете. Видит Бог, народу этому никто никогда кривд не учинял! Но уж коли случилось, что разгорелся мятеж, так его не переговорами, но кровью гасить следует. Иначе позор нам и погибель! – Тем скорейшая, если на собственный страх и риск войну вести будем, – ответил воевода. – Значит ли это, что ты, сударь, дальше со мною не пойдешь? – Ваша княжеская милость! Бога призываю в свидетели, что не будет это от недоброжелательства к вам, но совесть не позволяет мне на верную смерть людей своих выставлять, ибо кровь их драгоценна и Речи Посполитой еще понадобится. Князь помолчал и мгновение спустя обратился к своим полковникам: – Вы, старые товарищи, не покинете меня, правда? Услыхав это, полковники, словно бы единым порывом и побуждением движимые, бросились ко князю. Одни целовали его одежды, другие обнимали колени, третьи, воздевая руки, восклицали: – Мы с тобой до последнего дыхания, до последней капли крови! – Веди! Приказывай! Без жалованья служить станем! – Ваша княжеская милость! И мне с тобою умереть дозволь! – кричал, закрасневшись, как девушка, молодой пан Аксак. Видя такое, даже воевода киевский растрогался, а князь ходил от одного к другому, голову каждого стискивая, и благодарил. Великое воодушевление охватило молодых и старых. Очи воинов сверкали огнем, руки сами собой хватались за сабли. – С вами жить, с вами умирать! – говорил князь. – Мы победим! – кричали офицеры. – На Кривоноса! К Полонному! Кто желает, пускай уходит. Обойдемся и сами. Не хотим ни славою, ни смертью делиться. – Милостивые государи! – сказал наконец князь. – Воля моя такова: прежде чем двинуться на Кривоноса, нам следует устроить себе хотя бы краткую передышку, дабы силы восстановить. Ведь уже третий месяц мы с коней почти не слезаем. От труждений, усталости и переменчивости обстоятельств нас просто ноги не несут. Лошадей нет, пехота босиком шагает. Так что следует нам двинуться к Збаражу: там отъедимся и отдохнем, а между тем хоть сколько-нибудь солдат к нам соберется. Тогда с новыми силами снова и в огонь пойдем. – Когда ваша княжеская милость прикажет выступить? – спросил Зацвилиховский. – Не мешкая, старый солдат, не мешкая! И князь обратился к воеводе: – А ты, сударь, куда пойти намереваешься? – К Глинянам, ибо слыхал, что там сбор всем войскам. – В таком случае мы вас до спокойных мест проводим, чтобы вам какая неприятность не приключилась. Воевода ничего не ответил, потому что стало ему как-то не по себе. Он покидал князя, а князь между тем предлагал ему свое попечение и намеревался проводить. Была ли в словах князя ирония – воевода не знал, однако, несмотря ни на что, он от решения своего не отказался, хотя княжьи полковники все недружелюбней глядели, и было ясно, что в любом другом, менее дисциплинированном войске, против него поднялся бы немалый ропот. Поэтому он поклонился и вышел. Полковники тоже разошлись по хоругвям проверить готовность к походу. С князем остался только Скшетуский. – Хороши солдаты в полках тех? – спросил князь. – Такие отменные, что лучше и не бывает. Драгуны снаряжены на немецкий лад, а в пешей гвардии – сплошь ветераны с немецкой войны. Я было даже подумал, что это triarii[112] римские. – Много их? – С драгунами два полка, всего три тысячи. – Жаль, жаль. Большие дела можно было бы с этакими подкреплениями совершить! На лице князя сделалась заметна досада. Помолчав, он словно бы сам себе сказал: – Неудачные выбраны региментарии в годину катастрофы! Остророг – еще бы ничего, ежели б красноречием да латынью можно было войну заговорить. Конецпольский, свойственник мой, он ратолюбивый, да молод слишком и неопытен, а Заславский всех хуже. Я его давно знаю. Это человек молодушный и мелкотравчатый. Его дело не войском руководить, а над жбаном дремать да на пузо себе поплевывать… Открыто этого я говорить не стану, чтобы не сочли, что меня invidia обуревает, но бедствия предвижу страшные. И вот именно теперь люди эти взяли кормило власти в свои руки! Господи, Господи, да минует нас чаша сия! Что же будет с отечеством нашим? Как подумаю об этом, смерти скорейшей жажду, ибо очень уж устал и говорю тебе: скоро меня не станет. Душа рвется воевать, а телу сил не хватает. – Ваша княжеская милость должны о здоровье своем заботиться. Все отечество премного в том заинтересовано, а лишения, по всему видно, весьма вашу княжескую милость подточили. – Отечество, надо полагать, иначе думает, когда меня обходит, а теперь и саблю из рук моих выбивает. – Даст Бог, королевич Карл митру на корону сменит, а уж он будет знать, кого вознести, а кого извести. Ваша же княжеская милость слишком могущественны, чтобы себя в расчет не принимать. – Что ж, пойду и я своей дорогой. Князь, возможно, упустил из виду, что, как и прочие королята, проводит собственную политику, но если б он и отдавал себе отчет в этом, все равно бы от своего не отступился, ибо в том, что спасает достоинство Речи Посполитой, был уверен твердо. И снова воцарилось молчание, которое вскорости было нарушено конским ржаньем и голосами обозных труб. Хоругви строились для похода. Звуки эти вырвали князя из задумчивости, он тряхнул головой, словно бы желая горести и худые мысли стряхнуть, и сказал: – А дорога спокойно прошла? – Наткнулся я в мшинецких лесах на шайку мужичья человек в двести, которую и уничтожил. – Прекрасно. А пленных взял? Это теперь важно. – Взял, но… – Но велел их допросить, да? – Нет, ваша княжеская милость! Я их отпустил. Иеремия с удивлением глянул на Скшетуского, и брови его тотчас же сдвинулись. – Как? Уж не примкнул ли и ты к мирной партии? Что это значит? – Языка я, ваша княжеская милость, привез, потому что среди мужичья был переодетый шляхтич, и он в живых оставлен. Остальных же отпустил, потому что Господь ниспослал мне милость и радость. Готов понести наказание. Шляхтич этот – пан Заглоба, каковой мне сообщил известия о княжне. Князь быстро подошел к Скшетускому. – Жива? Здорова? – Слава всевышнему! Так точно! – А где она? – В Баре. – Это же могучая фортеция. Мальчик мой! – Князь протянул руки и, сжав голову пана Скшетуского, поцеловал его несколько раз в лоб. – Радуюсь твоей радостью, потому что люблю тебя, как сына. Пан Ян горячо поцеловал княжью руку, и хотя давно уже готов был кровь за господина своего пролить, но сейчас словно бы заново почувствовал, что прикажи князь – и он кинется даже в геенну огненную. Так этот грозный и лютый Иеремия умел завоевывать рыцарские сердца. – Ну тогда оно неудивительно, что ты мужиков отпустил. Сойдет это тебе безнаказанно. Однако же тертый калач твой шляхтич! Он ее, значит, с самого с Заднепровья в Бар довел? Слава богу! В нынешние нелегкие времена и для меня это истинное утешение. Пройдоха он, должно быть, каких мало! А подать-ка мне сюда этого Заглобу! Пан Ян живо кинулся к двери, но та внезапно распахнулась сама, и появилась в ней огненная голова Вершулла, посланного с надворными татарами в далекий разъезд. – Ваша княжеская милость! – проговорил он, запыхавшись. – Кривонос Полонное взял, людей десять тысяч всех до единого истребил. И женщин, и детей! Полковники снова начали сходиться и тесниться вокруг Вершулла, прибежал и киевский воевода, а князь стоял потрясенный, потому что такого известия он никак не ожидал. – Там же сплошь русь заперлась! Не может такого быть! – Ни одной живой души в городе не осталось. – Слыхал, сударь, – сказал князь, обращаясь к воеводе. – Вот и веди переговоры с неприятелем, который даже своих не щадит! Воевода засопел и сказал: – Собачьи души! Раз так, тогда черт с ним со всем! Я с вашей княжеской милостью дальше пойду! – Брат ты мне, значит! – сказал князь. – Да здравствует воевода киевский! – закричал старый Зацвилиховский. – Да здравствует согласие! А князь снова обратился к Вершуллу: – Куда они из Полонного пойдут? Известно? – Похоже, на Староконстантинов. – Боже! Значит, полки Осинского и Корицкого пропали, с пехотой они уйти не успеют. Забудем же обиду и поспешим на помощь. В седло! В седло! Лицо князя просияло радостью, а румянец снова покрыл впалые щеки, ибо стезя славы вновь открылась перед Иеремией Вишневецким.