Кудацкие пушки не палили. «Что это? – подумал Кречовский. – Первый штурм отбит? Или же Кудак взяли?» Но такого быть не может! Нет! Просто отброшенное казачьё затаилось где-нибудь подальше от крепости и зализывает раны, а кривой Гродзицкий поглядывает на них из бойниц, поточнее наводя пушки. Завтра они снова пойдут на приступ и снова сломают зубы. Меж тем совсем поутрело. Кречовский поднял людей на своем байдаке и послал лодку за Фликом. Тот незамедлительно прибыл. – Сударь полковник! – сказал Кречовский. – Если до вечера каштелян не подойдет, а к ночи штурм не повторится, мы двинемся крепости на помощь. – Мои люди готовы, – ответил Флик. – Раздай же им порох и пули. – Уже роздано. – Ночью высадимся на берег и безо всякого шума пойдем степью. Нападем неожиданно. – Gut! Sehr gut![64] Но не проплыть ли на байдаках еще немного? До крепости мили четыре. Для пехоты неблизко. – Пехота сядет на запасных лошадей. – Sehr gut! – Пускай люди тихо сидят по камышам, на берег не выходят и шума не поднимают. Огня не зажигать, а то нас дым выдаст. Неприятель не должен знать о нас ничего. – Туман такой, что и дыма не увидят. И точно, сама река и рукав ее, заросший очеретом, в котором скрывались байдаки, и степи – всё, куда ни погляди, было погружено в белый непроглядный туман. Правда, пока что было раннее утро, а потом туман мог рассеяться и степные пространства открыть. Флик отплыл. Люди на байдаках потихоньку просыпались; тотчас же было объявлено распоряжение Кречовского сидеть тихо, так что за утреннюю еду принимались без обычного бивачного гама. Пройди кто-нибудь берегом или проплыви по реке, ему бы даже в голову не пришло, что в излучине этой находится несколько тысяч человек. Коней, чтобы не ржали, кормили с руки. Байдаки, скрытые туманом, затаившись, стояли в камышовой чащобе. То и дело прошмыгивала лишь маленькая двухвесельная лодчонка, развозившая сухари и приказы, но в остальном царило гробовое молчание. Внезапно вдоль всего рукава в травах, тростнике, камышах и прибрежных зарослях послышались странные и многочисленные голоса: – Пугу! Пугу! Молчание… – Пугу! Пугу! И снова наступила тишина, словно бы голоса эти, окликавшие с берега, ждали ответа. Ответа не было. Призывы прозвучали и в третий раз, но уже резче и нетерпеливее: – Пугу! Пугу! Тогда со стороны челнов из тумана раздался голос Кречовского: – Кто еще там? – Казак с лугу! У солдат, затаившихся на байдаках, беспокойно забились сердца. Им этот таинственный оклик был хорошо знаком. С его помощью запорожцы опознавали друг друга на зимовниках. Этим же самым манером в военное время приглашали на переговоры реестровых и городовых собратьев, среди которых было немало тайно принадлежавших к братству. Снова раздался голос Кречовского: – Чего надо? – Богдан Хмельницкий, гетман запорожский, предупреждает, что пушки наведены на излучину. – Передайте гетману запорожскому, что наши наведены на берег. – Пугу! Пугу! – Чего еще надо? – Богдан Хмельницкий, гетман запорожский, приглашает на разговор друга своего, пана полковника Кречовского. – Пускай сперва заложников выставит. – Десять куренных. – Идет! В ту же секунду берег излучины, точно цветами, зацвел фигурами запорожцев, вскочивших на ноги из трав, где они, затаившись, прятались. Издали, со стороны степи, появилась их конница и пушки, над которыми развевались десятки и сотни стягов, знамен и бунчуков. Шли отряды под барабан и с песней. Все это скорее походило на радостное привечание, чем на столкновение враждебных друг другу войск. Солдаты с байдаков ответили криками. Тем временем подошли челны, доставившие куренных атаманов. Кречовский сел в один из них и направился к берегу. Там ему подвели коня и сразу же препроводили к Хмельницкому. Тот, завидев его, снял шапку, а затем радушно приветствовал. – Любезный полковник! – сказал он. – Старый друг мой и кум! Когда коронный гетман велел тебе ловить меня и доставить, ты этого делать не стал, а меня надоумил спастись бегством, за каковой твой поступок я обязан тебе благодарностью и братской любовью. Сказав это, он чуть ли не с почтением протянул руку, но темное лицо Кречовского осталось холодно, точно лед. – Теперь же, когда ты, досточтимый гетман, спасся, – сказал он, – ты поднял восстание. – За свои это, твои и всей Украины обиды иду я взыскивать с привилегиями королевскими в руках, оставаясь в надежде, что государь наш милостивый не поставит мне это в вину. Кречовский, быстро заглядывая в глаза Хмельницкому, с нажимом сказал: – Кудак осадил? – Я? Ума я лишился, что ли? Кудак я обошел и даже ни разу не выстрелил, хотя кривой старик оповестил о себе пушками. Мне на Украйну спешно было, не в Кудак; к тебе спешно было, к старому другу и благодетелю моему. – Чего тебе от меня надобно? – Давай отъедем маленько в степь, там и поговорим. Оба тронули коней и поехали. Отсутствовали они около часа. По возвращении лицо Кречовского было бледно и страшно. Он почти тотчас же стал прощаться с Хмельницким, сказавшим ему напутно: – Двое нас будет на Украйне, а над нами только король, и более никого. Кречовский вернулся к байдакам. Старый Барабаш, Флик и весь казацкий чин ожидали его с нетерпением. – Ну что? Ну что? – послышалось со всех сторон. – Всем высадиться на берег! – повелительным тоном скомандовал Кречовский. Барабаш поднял заспанные веки, какое-то странное пламя сверкнуло в глазах старика. – Как это? – спросил он. – Всем на берег! Мы сдаемся! Кровь прихлынула на бледное и пожелтевшее лицо Барабаша. Он поднялся с места, на котором сидел, выпрямился, и внезапно этот сгорбленный, одряхлевший человек преобразился в исполина, полного сил и бодрости. – Измена! – рявкнул он. – Измена! – повторил Флик, хватаясь за рукоять рапиры. Но прежде чем он ее выхватил, Кречовский свистнул саблей и одним ударом уложил его на палубе. Затем он спрыгнул с байдака в челнок, стоявший рядом, где четверо запорожцев держали весла наготове, и крикнул: – Греби между байдаков! Челнок помчался стрелой, а Кречовский, выпрямившись, с горящим взором и шапкой на окровавленной сабле, кричал могучим голосом: – Дети! Не станем убивать своих! Слава Богдану Хмельницкому, гетману запорожскому! – Слава! – откликнулись сотни и тысячи голосов. – На погибель ляхам!