– Выдать им ляха! – крикнул Чарнота. – Не выдавать, – крикнули другие. – Пусть погодят! Он посол! – На погибель ему! – раздались отдельные голоса. Затем все замолкли, ожидая, что скажут кошевой и Хмельницкий. – Товарищество просит, а ежели что – само возьмет! – повторили депутаты. Казалось, что Скшетуский уже пропал и спасения ему не будет, когда Хмельницкий вдруг наклонился к уху Тугай-бея. – Он твой пленник, – шепнул гетман. – Его татары взяли, он твой. Неужто позволишь его отнять? Это богатый шляхтич, да и князь Ярема за него золотом заплатит. – Давайте ляха! – грознее прежнего требовали казаки. Тугай-бей потянулся на своем седалище и встал. Лицо его во мгновение преобразилось: глаза расширились, словно у лесного кота, зубы оскалились. Внезапно он прыгнул к молодцам, требовавшим выдачи пленного. – Прочь, козлы, собаки неверные! Рабы! С в и н о я д и! – рявкнул он, схватив за бороды двух запорожцев и в ярости эти бороды дергая. – Прочь, пьяницы, твари нечистые! Скоты гнусные! Вы у меня ясырь пришли отнимать, а я вас вот так!.. Козлы! – Говоря это, он рвал бороды все новых молодцев, наконец, поваливши одного, принялся топтать его ногами. – На лицо, рабы, не то ясырями будете! Не то всю вашу Сечь ногами, как вас, потопчу! Дотла спалю, падалью вашей покрою! Перепуганные депутаты пятились – грозный друг показал им, на что способен. И удивительное дело: на Базавлуке стояло всего шесть тысяч ордынцев (правда, за ними был еще хан со всею крымской мощью), но в Сечи ведь находилось много более десяти тысяч молодцев, не считая тех, кого Хмельницкий уже загодя послал на Томаковку, и все-таки ни одного недовольного голоса не услышал Тугай-бей. Стало ясно, что способ, каким грозный мурза оставил за собой пленного, был единственно верным и был точно рассчитан, немедленно укротив запорожцев, которым татарская помощь была крайне необходима. Депутация кинулась на майдан, крича, что с ляхом поиграть не получится, что он пленник Тугай-бея, а Тугай-бей, к а ж е, р о з с е р д и в с я! «Бороды нам повырывал!» – кричали они. На майдане сразу же стали повторять: «Тугай-бей р о з с е р д и в с я!» – «Р о з с е р д и в с я! – горестно кричали толпы. – Р о з с е р д и в с я!» – а спустя некоторое время какой-то пронзительный голос затянул у костра: Гей, гей! Тугай-бей! Розсердився дуже. Гей, гей! Тугай-бей! Не сердися, друже! Сразу же тысяча голосов подхватила: «Гей, гей! Тугай-бей», и так возникла одна из тех песен, которые, можно сказать, вихрь потом разносил по всей Украине и касался ими струн лир и торбанов. Но внезапно песня оборвалась, ибо в ворота со стороны Гассан Баша влетело десятка два каких-то людей и, продираясь сквозь толпу и крича: «С дороги! С дороги!», что было мочи устремилось к дому рады. Атаманы собирались уже разойтись, когда новые эти гости вбежали в горницу. – Письмо гетману! – кричал старый казак. – Откуда вы? – Мы чигиринские. День и ночь с письмом едем. Вот оно. Хмельницкий взял письмо из рук казака и стал читать. Внезапно лицо его преобразилось, он прервал чтение и громким голосом сказал: – Досточтимые господа атаманы! Великий гетман посылает на нас сына Стефана с войском. Война! В комнате тихо зашумели, заговорили. Было ли это проявлением радости или потрясения – неясно. Хмельницкий вышел на середину и упер руки в боки, очи его метали молнии, а голос звучал грозно и повелительно: – Куренные по куреням! Ударить на башне из пушек. Бочки с водкой разбить! Завтра чем свет выступаем! С этой минуты на Сечи кончались сходки, советы атаманов, сеймы и главенствующая роль товарищества. Хмельницкий брал в руки неограниченную власть. Только что опасаясь, что разгулявшееся товарищество не послушается его, он вынужден был хитростью спасать пленника и коварством избавиться от недоброжелателей, а теперь он сделался господином жизни и смерти каждого. Так было всегда. До и после похода, хотя бы гетман уже и бывал выбран, толпа еще навязывала атаманам и кошевому свою волю, противиться которой было небезопасно. Но стоило протрубить поход, и товарищество становилось войском, подчинявшимся воинской дисциплине, куренные – офицерами, а гетман – вождем-диктатором. Вот почему, услыхав приказы Хмельницкого, атаманы сразу бросились по своим куреням. Рада была закончена. Спустя короткое время грохот пушек на воротах, ведущих из Гассан Баша на сечевой майдан, потряс стены сечевого совета и разнесся угрюмым эхом по всему Чертомлыку, возвещая войну. Возвестил он также и начало новой эпохи в истории двух народов, но об этом не знали ни пьяные сечевики, ни сам гетман запорожский. Глава XII Хмельницкий со Скшетуским пошли ночевать к кошевому, а с ними и Тугай-бей, из-за позднего времени решивший на Базавлук не возвращаться. Дикий бей обращался с наместником как с пленным, за которого будет немалый выкуп, а потому трактовал не как невольника и с уважением куда большим, нежели казаков, ибо в свое время встречал его при ханском дворе в качестве княжеского посла. Видя такое, кошевой пригласил Скшетуского в свою хату и соответственно тоже изменил с ним обращение. Старый атаман душой и телом был предан Хмельницкому и на раде, конечно, заметил, что Хмельницкий явно старался пленника спасти. Однако по-настоящему удивился кошевой, когда, едва вошед в хату Хмельницкий обратился к Тугай-бею: – Тугай-бей, сколько выкупа думаешь ты взять за этого пленного? Тугай-бей глянул на Скшетуского и сказал: – Ты говорил, что он человек знатный, а мне известно, что он посол грозного князя, а грозный князь своих в беде не оставит. Бисмиллах! Один заплатит и другой заплатит – получается… И Тугай-бей задумался: – Две тысячи талеров. Хмельницкий спокойно сказал: – Даю тебе эти две тысячи. Татарин некоторое время раздумывал. Его раскосые глаза, казалось, насквозь проникали Хмельницкого. – Ты дашь три, – сказал он. – Почему я должен три давать, если ты собирался взять две? – Потому что, раз тебе захотелось получить его, значит, у тебя свой расчет, а раз свой расчет, дашь три. – Он спас мне жизнь. – Алла! За это стоит накинуть тысячу. В торг вмешался Скшетуский. – Тугай-бей! – сказал он гневно. – Из княжеской казны я ничего тебе посулить не могу, но хоть бы мне и пришлось собственное добро тронуть, я сам три не пожалею. Приблизительно столько составляет моя лихва от князя, да еще деревенька у меня изрядная есть, так что хватит. А гетману этому я ни свободой, ни жизнью обязан быть не желаю. – Да откуда ты знаешь, что я с тобой сделаю? – спросил Хмельницкий. И, поворотившись к Тугай-бею, сказал: – Вот-вот разразится война. Ты пошлешь ко князю, но, пока посланец воротится, много воды в Днепре утечет; я же тебе завтра сам деньги на Базавлук отвезу. – Давай четыре, тогда я с ляхом и говорить не стану, – нетерпеливо ответил Тугай-бей. – Что ж, дам четыре. – Ваша милость, гетман, – сказал кошевой. – Желаешь, я тебе хоть сейчас отсчитаю. У меня тут под стенкой, может, даже и побольше есть. – Завтра отвезешь на Базавлук, – сказал Хмельницкий. Тугай-бей потянулся и зевнул. – Спать охота, – сказал он. – Завтра с утра я тоже на Базавлук еду. Где мне лечь-то? Кошевой указал ему груду овчин у стены. Татарин бросился на постель и тотчас же захрапел, как конь. Хмельницкий несколько раз прошелся по тесной хате. – Сон на очи нейдет. Не уснуть мне. Дай чего-нибудь выпить, кошевой, – сказал он. – Горелки или вина? – Горелки. Не уснуть мне. – Уже брезжит вроде, – сказал кошевой.