Одинокое ранчо, или Повесть о Льяно-Эстакадо Глава 1. «Шляпы долой!» В городе Чиуауа, столице северных провинций Мексики – городе, состоящем, по большей части, из грязи и расположенном посреди обширных пустынных равнин, которые обрамляют могучие багряные горы, равнин, население коих столь же скудно, сколь их лесной покров, – в старинном городе Чиуауа разворачивается первая сцена нашей истории. Менее двадцати тысяч человек нашли приют в стенах этой северо-мексиканской метрополии, столь же малое количество обитает и в ее округе. Некогда плотность населения была выше, но томагавк команча и копье апача прореживали потомков конкистадоров до тех пор, пока сельские дома не стало разделять изрядное пространство, а количество руин не сравнялось, если не превысило, с числом обитаемых жилищ. Но одновременно слово «Чиуауа» навевает странные и удивительные воспоминания. Когда слышишь это название, всплывает целая вереница причудливых образов, картин из приграничной жизни, совершенно отличных от тех, что присущи тому же захватывающему периоду из истории англо-американского фронтира. Мы видим монаха в капюшоне и с крестом, и солдата, следующего за ним по пятам с мечом; старинное здание миссии с церковью и казармой гарнизона; свирепого дикаря, поддавшегося уговорам бросить кочевую жизнь и обратившегося в гнущего спину пеона, чтобы спустя какое-то время восстать против системы рабства, которую даже религия не могла сделать терпимой. Мы видим неофита, поднявшего руку на своего духовного наставника и угнетателя одновременно. Мятеж этот был потоплен в крови и огне, в результате чего и миссия и военный cuartel[2] пришли в запустение, а краснокожий возвратился к своим скитаниям. Такова история города Чиуауа и поселений в его округе. Но не вся она является хроникой давно минувших времен. Значительная ее часть применима и к дням сегодняшним – да, подобные сцены разыгрываются даже сейчас. Несколько лет тому назад странник, въезжающий в городские ворота, мог видеть несколько десятков приколоченных к перекладине предметов, очень похожих друг на друга и колыхающихся на ветру. Предметы эти напоминают пучки волос: длинных, густых и черных, словно вырванных из лошадиного хвоста или гривы. Но взялись они не оттуда – это людские волосы, а кусок кожи, на котором этот пучок удерживался, был содран с черепа человека! Это так называемые скальпы – скальпы индейцев, призванные показать, что диким команчам и апачам не все сходит с рук. Рядом другие объекты, имеющие форму раковины – их подвесили рядками или низками, словно сушащийся перец. И нет сомнения, что как от перца, владельцы этих украшений плакали, лишаясь их, ибо это человеческие уши! Эти жуткие сувениры представляют собой «платежные документы», предъявленные шайкой, подвиги которой уже запечатлены этим же самым пером. То трофеи «Охотников за скальпами», подтверждающие количество истребленных индейцев. Они находились там менее четверти века назад, развеваемые суховеем, реющим над равнинами Чиуауа. И насколько автору известно, пребывают на своем месте и до сей поры – эти же самые, либо иные такие же кровавые свидетельства, повешенные взамен или в дополнение. Но не об охотниках за скальпами пойдет теперь речь, а только о Чиуауа. Да и о нем распространяться особо не будем. Одна-единственная сцена, разыгрывающаяся сейчас на улицах города – вот и весь кусочек чиуауанской жизни, который будет изображен в этой повести. Это зрелище представляет собой религиозную процессию – явление далеко не диковинное в Чиуауа, да и в любом мексиканском поселении. Напротив, оно настолько привычно, что увидеть его можно, по меньшей мере, раз в неделю. Относится оно к самым величественным сценам, потому что воспроизводит историю распятия Христа. В церемонии задействованы горожане всех классов, принимают в ней участие и солдаты. Роль вдохновителя и главного организатора исполняет, естественно, черное и белое духовенство. Ему такая инсценировка приносит хлеб – пусть даже и без масла, которого в Чиуауа не сыщешь, – умножает влияние и доходы благодаря продаже оловянных крестиков, изображений Богоматери и бесчисленного количества святых. В función[3] участвуют обычные персонажи из Писания: Избавитель, влекомый к месту Страстей; крест, покоящийся на плечах мускулистого, смуглого Симона; Пилат-мучитель; Иуда-предатель – короче говоря, все более-менее выдающиеся лица, присутствовавшие, насколько нам известно, при событии, когда Сын Человеческий пострадал за грехи наши. В Чиуауа есть, или по крайней мере был, американский отель – или заведение, содержащееся на американский манер, хотя на деле представляющее собой обычную мексиканскую гостиницу-посаду. Среди его постояльцев числился один господин, чужой как в этом городе, так и в стране. Его одежда и внешность в целом выдавали, что он из Штатов, и по тем же самым признакам можно утверждать о принадлежности сего джентльмена к южной группе оных. Если точнее, это кентуккиец, но в отличие от стереотипа, сложившегося о «кейнтуках» (как их называли на Западе), как людях высоких, плотных и дородных, человек этот был среднего роста, а телосложением мог потягаться с Аполлоном Бельведерским. Фигура его была крепко сбита, с соразмерными конечностями, лицо приятно, а черты привлекательны, но одновременно выражали уверенность и отвагу. Он носил дорогую гуаякильскую шляпу, а пальто – ей под стать, что свидетельствовало о его респектабельности. Все в нем говорило о человеке с достатком, а стиль и манеры безошибочно указывали на то, что перед нами прирожденный джентльмен. Зачем оказался он в Чиуауа или откуда прибыл, никто не знал, да и не желал знать. Ограничимся тем, что он сейчас там и смотрит на процессию, проходящую мимо посады. Взирает он на нее без особого удивления – скорее всего, ему уже доводилось видеть подобное прежде. Нельзя проделать долгий путь по Мексике, не натолкнувшись на церемонию подобного рода. Заинтересовало ли его это шествие или нет, но вскоре было замечено, что наблюдает он за ним не в надлежащей по меркам этой страны манере. Выглядывая из-за колонны на крыльце гостиницы, американец не счел нужным снять шляпу. Быть может, занимай он позицию более открытую взорам, то не поступил бы так. Фрэнк Хэмерсли – ибо так зовут этого джентльмена – не принадлежит к людям, склонным привлекать к себе внимание напускной бравадой, и, даже будучи протестантом самого либерального толка, избегает хоть в чем-то оскорбить чувства людей, принадлежащих к другому вероисповеданию. Пусть даже речь об этих проклятых римских католиках в этой проклятой Богом стране. То, что его «гуаякиль» остается у него на привычном месте, объясняется элементарной забывчивостью – ему даже в мысли не пришло снять головной убор. Молча наблюдая за процессией, он ловит на себе осуждающие взгляды и слышит негромкий гул тянущейся мимо толпы. Он понимает достаточно, чтобы узнать причину недовольства, но одновременно не желает унижать себя слишком поспешным подчинением. Гордый американец среди людей, которых приучен презирать, в том числе и за дурацкие суеверия – стоит ли удивляться, что Хэмерсли чувствует себя слегка задетым и изрядно рассерженным. Довольно склонять голову, думает он, намереваясь укрыться глубже за колонной. Но слишком поздно. На него падает острый взгляд фанатика – фанатика, имеющего власть требовать покорности. Некий офицер, бородатый и шикарно одетый, едет впереди отряда улан. Стремительно поворачивает коня и гонит его к крыльцу посады. В следующую секунду его обнаженная сабля описывает круг над покрытой головой кентуккийца. – Gringo! Alto su sombrero! Abajo! A sus rodillas! [4] – такие слова срываются с прячущихся за пышными усами губ копейщика. Поскольку они не достигают цели, то тут же подкрепляются ударом сабли, который был нанесен плашмя, но с достаточной точностью и силой, чтобы «гуаякиль» завертелся по камням мостовой, а его хозяин вжался в стену. Но отшатнулся он исключительно по причине неожиданности такого поступка. Через мгновение «гринго» выхватывает револьвер, и секунду спустя пуля выбила бы мозг дерзкого обидчика, если бы третий из участников сцены не подскочил сзади и не положил ладонь на руку кентуккийцу, предотвратив выстрел. Поначалу Хэмерсли воспринимает это как появление очередного неприятеля, но в следующий момент осознает, что это было вмешательство друга – по крайней мере, миротворца, настаивающего на соблюдении правил. – Вы не правы, капитан Урага, – заявляет незнакомец, обращаясь к офицеру. – Этот господин – чужестранец и не знаком с нашими обычаями. – Тогда еретику самое время выучить их, и тем самым выразить уважение к святой церкви. Но по какому праву вы вмешиваетесь, полковник Миранда? – Во-первых, по праву человечности, во-вторых, по законам гостеприимства, а в-третьих, потому что я старше вас по званию. – Ба, вы заблуждаетесь! Не забывайте, сеньор коронель, что вы находитесь не на территории своего округа. Будь мы в Альбукерке, я бы подчинялся вашим приказам. Но тут Чиуауа. – Чиуауа или нет, но вы ответите за свое самоуправство. Не воображайте, что ваш покровитель Санта-Анна является диктатором с полномочиями, способными покрыть гнусное поведение, подобное вашему. Вы запамятовали, капитан Урага, что получили свои полномочия от нового правительства – правительства, которое считает себя ответственным за соблюдение не только писаных законов, но и кодекса чести. А также дипломатических приличий в отношении великой республики, гражданином коей этот господин, как я догадываюсь, является. – Ба! – снова восклицает расфуфыренный нахал. – Растрачивайте свои слова перед теми, кто будет их слушать. Я не намерен останавливать процессию ни ради вас, ни ради вашего протеже-янки. Поэтому можете оба убираться к черту. Выдав это милостивое разрешение, уланский капитан пришпоривает коня и снова занимает место во главе отряда. Толпа, которую собрал этот волнующий эпизод, вскоре рассеивается, тем более что иностранный джентльмен, сопровождаемый своим благородным защитником, исчезает с крыльца, удалившись в гостиницу. Процессия все идет, и ее неодолимая привлекательность манит ротозеев за собой. Большинство из них вскоре забывает сцену, которая в стране, где «закон не гарантирует жизни», является событием слишком частым, чтобы размышлять о нем или помнить сколько-нибудь продолжительное время. Глава 2. Друг в опасности Молодой кентуккиец наполовину цепенеет от перенесенного оскорбления. Горделивая кровь гражданина-республиканца кипит в жилах. Как ему поступить? В замешательстве перед этой дилеммой он адресует этот вопрос господину, который, вне всякого сомнения, уберег его только что от совершения убийства. Господин этот совершенно незнаком Фрэнку – он никогда не встречал его прежде. На вид лет тридцати, на голове широкополая шляпа, суконная куртка, штаны-кальсонерос с разрезами, талия перехвачена красным креповым шарфом – короче говоря, костюм мексиканского ранчеро. Однако угадывается в его обличье нечто военное, что согласовывается с тем обращением, которое использовал капитан улан. – Кабальеро, если собственная безопасность хоть что-то значит для вас, – отвечает полковник, – я бы советовал не раздувать имевший недавно место инцидент, как бы сильно ни задел он вас, в чем у меня нет сомнений. – Простите, сеньор, но ни за что на свете не могу я последовать вашему совету. Даже ради спасения жизни. Я ведь американец, кентуккиец. Мы не принимаем удары, не дав хоть что-то взамен. С меня причитается сдача. – Если вы надеетесь расквитаться при помощи закона, вынужден предупредить – едва ли стоит на него рассчитывать. – Это мне известно. Закон! Я о нем даже не думал. Я джентльмен, и насколько понимаю, капитан Урага тоже считает себя таковым, поэтому не откажется предоставить мне обычную сатисфакцию. – Может и откажется, и даже, скорее всего, так. Под тем предлогом, что вы иностранец, всего лишь варвар: Tejano[5] или гринго, как он вас называет. – Я здесь одинок. Как мне поступить? – кентуккиец обращается наполовину сам к себе, и лицо его выражает крайнюю степень досады. – Fuez[6], сеньор! – отзывается мексиканский полковник. – Если вы настаиваете на desafio [7], то думаю, что могу ее вам устроить. В результате своего вмешательства я чувствую себя до некоторой степени втянутым, и если вы согласитесь взять меня секундантом, полагаю, смогу поручиться за то, что капитан Урага не посмеет нам отказать. – Полковник Миранда – так, понимаю, вас зовут? Стоит ли мне пытаться выразить свою благодарность за такое великодушие? Я не могу, не способен. Вы устранили главное препятствие на моем пути – я ведь чужак не только для вас, но и для всех прочих тут. В Чиуауа я прибыл только вчера и не знаю ни души в этом городе. – Довольно. Отсутствие секунданта не омрачит вашу дуэль. Для начала, могу ли я поинтересоваться, насколько искусны вы в обращении с клинком? – Достаточно, что бы поставить на это умение мою жизнь. – Я спросил, потому как именно это оружие, скорее всего, выберет ваш противник. Вызывать предстоит вам, поэтому выбор, естественно, за ним, а он будет настаивать на холодном оружии по причине, которая вас, возможно, позабавит. Среди нас, мексиканских дворян, бытует поверье, будто вы, американцы, несколько gauche[8] в обращении с рапирой, тогда как про вашу ловкость по части пистолетов нам известно. Я считаю капитана Урагу трусом, которому нет равных среди носящих эполеты, однако он встретится с вами из-за меня. А быть может, отважился бы и так, будучи уверен в том, что вы – плохой фехтовальщик. – Тут его может ожидать разочарование. – Рад это слышать. Теперь остается только выслушать ваши инструкции. Я готов действовать. Инструкции получены, и не проходит и двух часов, как капитан Хиль Урага из Сакатекасского уланского полка уже получает вызов от кентуккийца, носителем которого выступает полковник Миранда. При таком раскладе уланскому офицеру не остается иного выбора, как согласиться, что он и делает с холодной уверенностью, причину которой Миранда угадал. «Техано, – думает капитан. – Что известно ему о шпаге?» И шпаги были определены в качестве оружия. Знай офицер сакатекасских улан про то, что его будущий противник провел значительную часть жизни среди креолов Нового Орлеана, он не был бы так уверен в незыблемости своих шансов. Нам нет нужды описывать дуэль, которая, в отличие от многих других поединков, велась с обеих сторон с угрюмой и смертоносной решимостью. Довольно отметить, что молодой кентуккиец выказал искусство, лишившее Хиля Урагу передних зубов и оставившее на его щеке уродливый шрам. Офицер сумел выкрикнуть изуродованным ртом «Basta!»[9], и на этом все кончилось. – Сеньор Хэмерсли, – промолвил человек, так кстати ставший другом Фрэнка, когда вернувшись с поединка, оба распивали в посаде бутылочку вина из Пасо. – Могу я поинтересоваться, куда намерены вы отправиться, покинув Чиуауа? – В Санта-Фе, что в Нью-Мексико. А оттуда в Соединенные Штаты с одним из возвращающихся караванов. – И когда собираетесь выехать? – Что до этого, то временем я не связан. Караван, с которым я пойду через прерии, не тронется в путь еще полгода. А до Санта-Фе ведь не более месяца пути, не так ли? – Даже менее. Вопрос не в том, когда вы прибудете туда, а когда уедете отсюда. Советую выступить немедля. Согласен, двух дней маловато для осмотра достопримечательностей даже такого маленького городка как Чиуауа. Но одну из них вы уже видели, и я думаю, ей можно ограничиться. Если вы внемлете моему совету, то удовольствуетесь уже достигнутым и отряхнете густую пыль Чиуауа со своих ног прежде, чем очередные двадцать четыре часа успеют пролететь у вас над головой. – Но почему, полковник Миранда? – Потому что чем дольше вы остаетесь здесь, тем больше рискуете расстаться с жизнью. Вы не знаете характера человека, с которым скрестили клинки. Я же знаю. Пусть он и надел мундир нашей армии, но это простой salteador[10]. И трус, как я вам уже говорил. Урага ни за что не стал бы драться с вами, дай я ему хоть малейший шанс улизнуть. Возможно, им руководило искушение одержать легкую победу благодаря вашему предполагаемому недостатку умения. Это дало бы ему повод похвастать в обществе местных дам, ведь капитан Хиль считает себя великим сердцеедом. Вы пожизненно изувечили ему физиономию, и пока эта жизнь длится, он не забудет и не простит вас. Часть этой ненависти распространится и на меня, а потому обоим нам следует его остерегаться. – Но как он способен нам навредить? – Кабальеро, этот вопрос показывает, что вы пробыли в нашей стране слишком недолгое время и не знаете ее порядков. У нас в Мексике заведены вещи, которые среди вашего народа не в ходу. Имейте в виду, что стилеты тут продаются задешево, как и рука убийцы, которая им пользуется. Вы меня понимаете? – Вполне. Но как посоветуете вы мне поступить? – Так же, как намереваюсь поступить сам – уехать из Чиуауа сегодня же. Нам по пути до Альбукерке, где вы благополучно избегнете сей небольшой угрозы. Оттуда мой путь лежит в город Мехико, по правительственным делам. При мне имеется эскорт, и если вы не против, он с удовольствием возьмет под охрану и вас.