Спустя примерно час все было кончено. Возле могилы не осталось никого, кроме меня. Я сидела прямо на снегу, глядя на черный гранитный памятник – мамин. Отец всегда хотел быть похороненным возле нее. Азалия заикнулась было о новом кладбище за городом, но тут решительность проявила тетя Нелли: она помнила папины слова на этот счет и хотела исполнить его волю. Теперь папа с мамой навсегда вместе. Им отворились двери в вечность, и они знают самую главную тайну, ту, что открывается только после смерти. Сознание неизбывного одиночества и оглушающее, тяжкое горе вдруг тонким клинком воткнулись в мой измученный мозг, и я наконец заплакала. А начав, не могла остановиться. Скорчилась на истоптанном снегу и выла, как потерянная собачонка, захлебываясь слезами. В голове вспыхивали и гасли обрывки мыслей. Папы нет и больше не будет. Он никогда не придет. Не спросит, как дела. Не засмеется. Не произнесет громко в телефонную трубку свое всегдашнее: «Да, слушаю». Не обнимет. Я не услышу его голоса, не поцелую в колючую щеку, не почитаю своих стихов. Никогда не смогу сказать ему, как сильно люблю, и не сумею попросить прощения. И он не ответит мне: «Брось ты, это же такая ерунда в масштабе жизни». У него больше нет этой жизни. Наверное, и даже наверняка, есть другая, но этой-то точно нет. И масштабы у него теперь совсем иные. Мне до них не дотянуться. Я любила отца какой-то суеверной любовью, как язычник, припадающий к своему деревянному идолу, и всегда, всю свою жизнь боялась потерять его. Ведь он был моим миром, моим другом и соратником, и я никогда не мыслила себя в отрыве от него. Мне казалось, мы спаяны навечно, и если его не будет, в этот же миг не станет и меня. Все было стабильно, справедливо, правильно при одном условии: папа – в пределах досягаемости. Даже когда мы отдалились друг от друга в прошлом году, он все равно – был. А сейчас, когда его не стало окончательно, я каждую секунду ощущала жуткую, неисправимую пустоту. Как можно приучить себя жить с такой дырой в сердце? Это похоже на ампутацию части души. Оторванная часть ныла и дергалась, заставляя меня мучиться от фантомной боли. Я плакала и плакала, но слезы не приносили облегчения, только делали больнее, рыдания царапали, рвали горло и душу. Глава 2 Мама умерла, когда мне было четыре года. Самое яркое и четкое детское воспоминание связано как раз с ее смертью: я помню, как папа, стоя на коленях, обхватил руками гроб, и плечи его тряслись от рыданий. Я почти не помню маму – так, чтобы самостоятельно, своей собственной памятью, а не по фотографиям и папиным рассказам. И в этом заключается весь ужас и огромная несправедливость. Помню свою безграничную любовь к маме, но не ее саму! В памяти осталось ощущение заботы, тепла и покоя, мягкость светлых пушистых волос и невыразимо уютный и родной запах. Никогда не признаваясь в этом отцу, зная, как больно будет ему это услышать, я всю жизнь тосковала по маме. Практически не помнила ее присутствия, но остро ощущала отсутствие. У нее обнаружилось редкое страшное заболевание – рассеянный склероз. Последний год своей недолгой жизни она провела в Москве, в больнице. Мы с папой приезжали туда навестить ее, когда врачи разрешали. Мне вспоминается палата с тремя койками, раковина в углу и то, как солнечные лучи косыми полосками лежали на желтом линолеуме. От этого пол нагревался: получалась одна полоска теплая, другая прохладная. Я ходила по полу в одних носочках и ступнями ощущала то тепло, то холод. Мама прижимала мою голову к своей груди, целовала в макушку и что-то говорила, теперь уже не вспомнить, что именно. Однажды я почувствовала, как на руку мне упала теплая капля, подняла голову и обнаружила, что мама плачет. Никогда раньше я не видела, чтобы кто-то из взрослых плакал! Так растерялась, что тоже заревела. Потом, когда стала чуть старше, я спросила отца, почему мама тогда плакала: ей было больно? А папа ответил, что нет, она рыдала вовсе не от боли. Маме было страшно. – Она боялась умирать? Умирать страшно? – с детской прямотой поинтересовалась я. Отец помолчал минутку, а потом ответил: – Нет, дочь, я думаю, пугает не смерть сама по себе. Мама ведь просто ушла в иной мир. Люди не исчезают бесследно, они уходят туда, где мы уже не можем их видеть. Но они видят тех, кто остался жить. Мама плакала, потому что очень боялась за тебя и меня. Ей было невыносимо оставлять нас здесь одних. Сейчас мне двадцать четыре. Именно столько, сколько было маме, когда она умерла. Я буду стареть, покрываться морщинами, седеть, горбиться, сохнуть или болезненно поправляться, а мама навсегда останется юной и прекрасной. Для нее земное время остановилось. Как-то раз, ребенком, я услышала от кого-то, что называть дочь именем матери – очень плохая примета. Смертоносная. Мать отдает дочери свою жизнь и потому умирает молодой. Мою маму тоже звали Диной. В тот день я прибежала домой зареванная. Рыдала в голос и кричала: «Зачем вы меня так назвали?! Разве мало было других имен?» Мне казалось, если бы меня назвали, например, Наташей, Светой или хотя бы Дианой, изменили одну-единственную буковку, то мама была бы сейчас жива! Папа тогда долго не мог меня успокоить. Разве можно растолковать охваченному отчаянием и болью ребенку глобальные вещи вроде божьего промысла, судьбы, предначертания? Тем более если и сам нет-нет да и усомнишься в справедливости мироустройства, при котором любимая жена уходит так рано, оставляя мужа и крошку-дочь… После кладбища мы – я, тетя Нелли и Азалия – приехали домой. Туда, где я раньше жила с отцом и откуда осенью сбежала в съемную «хрущобу». Поначалу вместе с Азалией собиралась добрая половина ее знакомых и родственников, но мачеха заявила, что ей нужно «прийти в себя». На кладбище вдова внезапно заголосила, запричитала и сделала точно рассчитанную попытку броситься в раскрытую могилу. Несколько пар рук обхватили ее, удержали, оттащили от края. Кто-то зарыдал, кто-то принялся совать ей в рот какие-то капли… Дешевый спектакль. Мы втроем сидели на просторной кухне: пили чай, отогревались. Чаек был так себе, жидковат. Зато к нему прилагались пирожные. Разумеется, не собственного производства, а из супермаркета. Азалия любила обильно поесть, но терпеть не могла готовить. А если и бралась, то получалось черт-те что. Поэтому папа готовил сам, у него это отлично получалось. Азалия своей кулинарной неумелостью гордилась, усматривая в этом признаки аристократизма. Каждый раз давала понять, что кастрюлями и сковородками гремят женщины попроще и поплоше. Замотанные и затравленные бытом тетки. Я не раз слышала, как она произносит: – Шоколад и коньяк – вот моя еда. И не надо часами у плиты стоять, чтобы приготовить! Сейчас она деловито, кусок за куском, укладывала в себя пирожные и запивала чаем. Папина смерть, как видно, не лишила ее аппетита. Зрелище было почти неприличное, меня даже замутило. Я сделала глубокий вдох, чтобы отогнать подступающую дурноту, отвернулась от Азалии и огляделась по сторонам, словно оказалась тут впервые. В каком-то смысле так оно и было. Кухня, как и вся папина квартира, была отремонтирована в полном соответствии со вкусами новой хозяйки. Теперь здесь было броско, модно, современно, престижно, дорого… По мнению Азалии, квартира «приведена в нормальный вид». А мне теперь казалось, будто я нахожусь в салоне интерьеров. Или на съемках сериала про жизнь богатых и знаменитых. И всюду, на всех мало-мальски пригодных поверхностях, стояли свечи, свечки и свечечки. Большие и маленькие. Разноцветные, в тяжелых подсвечниках и на изящных подставках. Ароматизированные, необычной формы, простые. – Динуша, ты ведь теперь опять сюда переберешься? – Тетя Нелли совершенно по-отцовски сдвинула брови, так что между ними пролегла вертикальная складка. Сняла очки, и ее глаза сразу стали казаться меньше, а лицо моложе. Не успела я рта раскрыть, как Азалия тут же встряла со своей репликой: – А как же? Зачем деньги на съемное жилье тратить? Которых, между прочим, и нет… Деньги за мою квартиру платил отец. Кроме того, каждый месяц, с тех пор как я поступила в институт, переводил мне на карточку определенную сумму. И продолжал помогать деньгами до последнего времени. Моей зарплаты хватило бы ровно на три недели проживания в арендованной квартире, при этом на еду, бензин и прочее уже ничего не оставалось бы. Конечно, деньги у меня пока были, тратила я всегда мало, однако снимать жилье в сложившейся ситуации – непозволительная роскошь. И, конечно, Азалия не преминула об этом напомнить. Я разозлилась, но как-то вяло: энергии на сильные эмоции не хватало. Надо было крикнуть: «Не будь тебя, наглая ты стерва, не было бы и ссоры с отцом! И уходить из дому мне бы не понадобилось! И вообще, папа, может, был бы жив!» Вместо этого я тихо – правда, как мне казалось, с некоторым вызовом пробормотала: – Конечно, я сюда перееду. Это же и мой дом. Слова прозвучали жалко и повисли в воздухе. Тетя Нелли звякнула чашкой о блюдце и неуклюже заметила: – Вы, девочки, теперь должны держаться вместе. Горе объединяет. Азалия вдруг горячо поддержала ее: – Конечно, Неличка, а как же иначе? Я Диночку теперь от себя не отпущу, она мне как дочь! Вот лицемерка гадкая! Да будь у нее такая возможность, Азалия прямо сейчас пинком вышибла бы меня за дверь: наша неприязнь всегда была взаимной и стойкой. Даже тетя Нелли, и та несколько опешила от столь явной демонстрации фальшивых чувств, но быстро взяла себя в руки и принялась петь дифирамбы душевным качествам снохи. Я сидела и молча смотрела на Азалию. До встречи с ней у отца, конечно, были женщины. Не могло не быть у здорового, сильного и молодого мужчины. А с годами, по мере роста его благосостояния, количество желающих прибрать к рукам интересного состоятельного вдовца, наверное, только увеличивалось. Но я ни разу не видела ни одной из его пассий. Отец никого и никогда не приводил домой, не брал на дачу, не возил на отдых летом. С Азалией он познакомился в марте прошлого года, почти за год до смерти. Она на своей «Приоре» задела папин автомобиль, когда парковалась. Я сильно сомневаюсь, что это вышло случайно. Они начали общаться: сначала по поводу машин и страховки, дальше – больше. Азалия тоже была вдовой: муж умер восемь лет назад. Детей у нее не было. Уже в июне она переехала в нашу квартиру, а в начале августа они с папой поженились. На свадьбу отец подарил жене новую машину. Судьбоносная «Приора» была продана и забыта. И что отец нашел в этой женщине? Хотя, если честно признаться, мужчинам Азалия нравится. Вроде и фигурой не вышла: кургузая, с короткими полными ногами, тумбообразная, как в анекдоте: 90–90–90, где талию делать будем? Лицо словно бы мельчает книзу с каждой чертой: высокий крутой лоб, широкие скулы, светло-карие глаза чуть навыкате, острый нос с горбинкой, маленький рот с мелкими хищными зубками, крохотный подбородок. Но чего не отнять, так это умения себя подать. Ухоженная, мягкокожая, сдобная. Рассыпчатый томный смех. Пышные блестящие волосы. Ленивая сексуальная грация. Протяжные, манящие интонации низкого голоса. Я резко поднялась и выплеснула в мойку остывший чай. – Теть Нель, я пойду, наверное. – Наклонилась и мазнула губами по теткиной щеке. От щеки сладко пахло пудрой. Коротко взглянула на мачеху, кивнула ей и вышла из кухни. Азалия проводила меня душераздирающим вздохом и выразительным поднятием четко прорисованных бровей. Я увидела, как тетка понимающе покачала головой и смерила меня осуждающим взглядом. Я шла по коридору, а в спину мне неслось: – За что? Неличка, ну вот скажи – за что она так со мной? Разве я заслуживаю? – Аличка, да что же ты такое… – завела Нелли. – Погоди, погоди, – говорила Азалия глухим от слез голосом, но достаточно громко, чтобы я тоже слышала. – Ты человек, который может посмотреть на ситуацию непредвзято. Скажи, что я ей сделала?! Гоню ее из дому? Нет! Обижаю ее, оскорбляю? Нет! Виновата только в том, что ее отец выбрал меня. Неличка, я и сейчас так его люблю! Просто не знаю, как мне дальше жить без него. А в такой вот обстановке… Не могу… Она перестала сдерживаться и разрыдалась, уронив голову на руки. Возле двери в свою комнату я оглянулась и увидела, что тетя Нелли тоже заплакала и принялась поглаживать Азалию по волосам. Я понимаю тетку: должно быть, ей больно, обидно за брата, которого не понимала собственная дочь, а еще, конечно, очень неловко. Азалию она, в сущности, практически не знает, видит второй раз в жизни. В июле, на свадьбе, новая родственница произвела на тетю Нелли благоприятное впечатление. Она не скрывала восхищения снохой и радости при виде отца: он тогда выглядел просто чудесно – сияющие глаза, ликующая улыбка. Должно быть, Азалия показалась ей женщиной умной, даже лучше того – мудрой, интеллигентной, душевной. Она многим такой казалась. Больше Азалия и тетя Нелли не виделись вплоть до похорон. Но каждый раз во время телефонных разговоров папа взахлеб рассказывал сестре о своей Аличке. Мою неприязнь к новой папиной избраннице Нелли считает проявлением эгоизма, ревности и самовлюбленности. Она очень на меня сердится и стыдится за мое поведение. – Аличка, милая моя, успокойся. Что ты, перестань, пожалуйста, – беспомощно бормотала она. – Дина еще совсем девчонка. Избалованная, конечно. Но ведь без матери росла, Наиль ей и за маму, и за папу… Не обижайся на нее. – Разве я обижаюсь?! – почти выкрикнула Азалия. Я зашла к себе и закрыла дверь, но все равно слышала, как мачеха дрожащим от слез голосом громко говорит: – Просто… Неужели нельзя хоть на какое-то время забыть о конфликте? Ради памяти отца! – Да, Аличка, да. – Тетя Нелли невольно тоже стала говорить громче. Я стояла, привалившись к двери, и зачем-то слушала весь этот бред. – Наиль, конечно, избаловал ее. Я всегда говорила: нужно жениться, у ребенка должна быть мать. Тем более у девочки! Так радовалась, что он наконец-то женился. Поздновато, конечно, Дина уже выросла… Ой, то есть я сказала не в том смысле, что ему надо было кого-то другого пораньше выбрать, а просто… – Тетка совсем запуталась в словах и замолчала.