– Спасибо, я знаю, – мягко перебила я. – Не беспокойтесь. Народу было – не протолкнуться. Я хотела прийти пораньше, пока не собрались все желающие ехать на кладбище, но опоздала. Замерла в дверях, раздумывая, как подойти и попрощаться, не привлекая к себе лишнего внимания. Из кухни вышла Зоя Васильевна. Лицо ее было красным и опухшим от слез. Сзади тенью шла Елена Васильевна, озабоченно поглядывая на старшую сестру. Они были похожи друг на друга, но сейчас Зоя казалась высохшей, сморщившейся, будто из нее разом выкачали воздух и осталась только оболочка. Вдова увидела меня и подошла. Ничего не говоря, обхватила руками и снова заплакала. Люди вокруг задвигались, завздыхали. Кто-то громким шепотом подтвердил: «Да-да, это его дочка». Я осторожно обняла Зою Васильевну и, глядя поверх ее плеча, одними губами спросила у Елены Васильевны: – Можно попрощаться? Та поняла, кивнула и, отстранив сестру от меня, ласково, как маленького ребенка, принялась ее уговаривать: – Зоинька, пойдем, моя золотая. Девочке надо проститься. Ты же знаешь, сейчас молиться будут, потом ему лицо закроют… Елена Васильевна повела сестру в глубь квартиры, на ходу махнув рукой: иди, мол. Я тихонько пошла в гостиную. Покойный лежал на столе посреди большой комнаты. Вокруг него и вдоль стен стояли и сидели на стульях незнакомые мне люди, на головах у всех – тюбетейки. Я подошла ближе, боясь взглянуть в мертвое лицо: было страшно увидеть, что сотворила с дядей Аликом смерть. Но опасения оказались напрасными. Казалось, он на минутку прикорнул и вот-вот должен проснуться. Лицо было умиротворенным и даже благостным. Следы тяжкой болезни исчезли, морщины разгладились, щеки порозовели. Папа был совсем не таким: выглядел изможденным, исстрадавшимся. Между бровей пролегла глубокая складка, лицо пожелтело, нос заострился. Губы плотно сжаты, как будто он хотел сказать что-то, но в последний момент передумал. Я приблизилась к телу дяди Алика и легонько погладила его. Наклонилась, поцеловала холодную щеку. Мне казалось, что плакать я не буду, но слезы потекли, как только переступила порог комнаты. «Детка» – так всегда называл меня дядя Алик. Сейчас я и вправду чувствовала себя маленькой девочкой, которая заблудилась и не знает, как поступить, у кого искать защиты. Меня тронули за плечо, я обернулась. Пожилой человек с аккуратной бородой клинышком, наклонившись к моему уху, тихо проговорил, что уже пора, мне следует выйти из комнаты. Я кивнула и, бросив последний взгляд на тело дяди Алика, сделала шаг к двери. Да так и застыла на месте. Покойный смотрел на меня. Голова чуть повернута вправо, губы раздвинуты в подобии улыбки. Глаза широко открыты, и во взгляде столько ненависти, что у меня зашлось сердце. Я никогда в жизни не видела у дяди Алика такого взгляда. Он просто не способен был на столь мощное проявление злобы. Я дико огляделась по сторонам: окружающие вели себя как раньше. Никто не замечал того, что виделось мне. Пожилой мужчина, все еще стоя возле меня, вопросительно смотрел – ждал, когда нервная девица покинет комнату. Остальные начали переглядываться, проявляя нетерпение: чего она застыла и не выходит? Я бы и хотела бежать отсюда куда подальше, но взгляд покойного невидимой нитью тянулся ко мне и удерживал на месте. То, что я чувствовала в эти минуты, сложно было назвать страхом. За последние сутки я уже почти потеряла способность бояться и удивляться чему-либо. Мне казалось, что я одновременно существую в двух мирах: нормальном и зазеркальном, где возможно всякое, как на картине Сальвадора Дали. Было похоже, что я постепенно покидаю наш мир, перемещаясь в потусторонний. Меня все глубже затягивало в нереальность, и сил для сопротивления почти не оставалось. Почему так происходит? Возможно, потому, что иная, запредельная вселенная существует, и по каким-то неведомым причинам иногда открывается избранным. А возможно, просто потому, что я психически больна. И то и другое – ужасно. – Послушайте, – обратился ко мне другой мужчина, – мы понимаем ваше горе, но и вы должны понимать… Он говорил, но я уже не слышала. Потому что в комнате раздался другой голос, хорошо знакомый, но сильно искаженный. – Детка, детка, – проквакало нечто, при жизни бывшее Альбертом Асадовым, – папаше-то привет передать? А уж он как ждет, как ждет… Мы оба ждем! Недолго осталось, совсем недолго! Существо захихикало, закряхтело, завозилось в своем коконе. Руки двигались, силились выпутаться и дотянуться до меня. Правая ладонь уже выпросталась и шевелилась, похожая на бледную рыбину. Голова приподнялась, и изо рта потекла густая темная жидкость. Остро запахло гнилью. Я почувствовала, как кто-то сзади ухватил меня за локоть, и завопила, как никогда в жизни. Кричала, разрывая связки, а труп заходился мерзким хохотом, неуклюже приподнимаясь и усаживаясь на столе. Это было последнее, что я увидела перед тем, как потерять сознание. Очнулась в незнакомой комнате. Пахло нашатырным спиртом, валерианой и еще какими-то медикаментами. Приоткрыла глаза, но тут же закрыла снова. Интересно, где это я? Что произошло? Похоже, придется вставать, хотя и не хочется: слабость нестерпимая. Будто всю ночь вагоны разгружала. Я облизнула губы и снова с трудом разлепила глаза. Возле окна сидела незнакомая пожилая женщина в очках и читала книгу. На ней было цветастое платье, кружевная шаль и черный платок. Черный… Траурный… Я вспомнила. О господи! Лучше бы и не приходила в себя. – Здравствуйте, – прошептала я, преодолевая боль в горле. Женщина вскинулась, отложила книгу, засунув между страниц очки, и подошла к кровати. – Проснулась? И слава богу! – Где я? Я… упала в обморок? Женщина оказалось словоохотливой и, не дожидаясь наводящих вопросов, подробно поведала, что произошло. Она соседка из двадцать шестой. Антонина Федоровна, можно тетя Тоня. Все уехали на кладбище, а ее оставили присмотреть за мной, потому как мне стало плохо. Я зашла попрощаться с покойным, стояла-стояла, да вдруг закричала и упала. Вызвали «Скорую». Врачи сказали, глубокий обморок из-за шока и потрясения. В этом месте соседка прервала рассказ и сочувственно вздохнула, давая понять: она в курсе, что я недавно похоронила отца. Врачи укол сделали да уехали. Сказали, отдыхать надо. Не нервничать. «Да уж, – усмехнулась я про себя, – не нервничать сейчас легче легкого». – Спасибо вам. Домой пойду. – Я попробовала сесть. Голова слегка кружилась, тело ломило. Лицо горело, как при высокой температуре. – Да у тебя жар! – Тетя Тоня положила ладонь мне на лоб. – Точно! Горишь вся! – Простыла, наверное, – пробормотала я. – Ничего, отлежусь. – Как домой-то доберешься? Правда – как? Я нынче безлошадная. При мысли об автобусе меня передернуло. – Ничего, такси вызову. – Такси! Погоди, внуку скажу. Отвезет. Все одно дома сидит! Внук тоже оказался парнем общительным и разговорчивым. Наверное, в бабушку. Всю дорогу развлекал пассажирку рассказами о последней сданной сессии. Говоря о своих подвигах, бурно жестикулировал и вертелся, мало обращая внимания на дорогу. Я вежливо улыбалась и время от времени вставляла «Надо же!» или «Здорово!» В руках сжимала сумку и пол-литровую банку малинового варенья, которая туда не поместилась. – Пропотеешь – и утром как огурчик! – пообещала добрая тетя Тоня, вручая варенье. Прежде чем идти к себе, я решила на всякий случай заглянуть к Татьяне. Вдруг та вернулась из командировки? Долго звонила в знакомую дверь, но никто так и не открыл. Может, позвонить?.. Но эту мысль я отмела сразу. Объяснить все, что происходит, по телефону невозможно. Нужно дождаться приезда подруги. Едва переступив порог своего дома, я напоролась на Азалию. Та стояла, скрестив руки на груди, и насмешливо смотрела на меня. – Как похороны? Чего такая растрепанная? Я молча сняла сапоги и прошла мимо нее в кухню. Сунула в холодильник банку с вареньем, закинула в комнату сумку и направилась в ванную. Температура – не температура, но без душа никак. Требовалось смыть с себя этот чудовищный день. А там уж и чай, и малина, и аспирин в придачу. Легла я рано, еще и десяти не было, и мгновенно заснула. Глубокой ночью, в третьем часу, внезапно пробудилась, как от толчка. Открыла глаза и уставилась в темноту. Голова была ясная, озноб прошел. Что-то меня беспокоило… Это «что-то» имело огромное значение и многое объясняло. Во сне я поняла какую-то важную вещь, а пробудившись, не могла сообразить какую и с досады стукнула кулаком по подушке. Помассировала пальцами виски, постаралась воскресить в памяти сон, но ничего не вышло. Мысль ускользнула, оставив после себя раздражающее ощущение недосказанности. Промучившись некоторое время, я снова уснула, а когда проснулась, было почти одиннадцать. В доме тишина: Азалия уже на работе. Мне бы тоже надо съездить в институт, написать заявление. И машину на ремонт загнать. Однако автомобиль ремонтировать не потребовалось. Я на всякий случай попробовала завести двигатель, и машина послушно тронулась с места. «Что с ней вчера случилось?» – почти безразлично подумала я. Слишком много в последнее время вопросов, на которые нет ответов. На кафедре меня встретили радушно, но слегка настороженно. Коллеги исподтишка поглядывали в мою сторону, а когда замечали ответный взгляд, поспешно отводили глаза. В брошенных украдкой взорах читались жалость и вроде бы даже испуг. То ли Ира разболтала про случившееся в кинотеатре, то ли люди инстинктивно осторожны с теми, на кого валятся несчастья: вдруг это заразно?.. Покончив с формальностями, я попрощалась и спустилась в вестибюль. – Динуша! – Ира, оказывается, пошла за мной. На Косогоровой был белый с черными вставками костюм, который делал ее похожей на пингвина. – Ты как… вообще? – Отлично, – усмехнулась я. Повисла пауза. Ирина вроде хотела что-то сказать и не отваживалась. Но потом все-таки рубанула: – У врача так и не была? Не показывалась? Не обижайся, но сама подумай… – Я не обижаюсь, – прохладно ответила я. – Ты кому-то рассказала про… ну про то? В кинотеатре? – Ты что?! – вскинулась Ира. – Никому я ничего не говорила! От сердца немного отлегло. Значит, просто показалось, что на меня смотрели как на экспонат кунсткамеры. – У тебя горе. Отец, теперь дядя Альберт… Ты так реагируешь, это понятно! Но на себя посмотри! – Косогорова говорила торопливо, наверное, боялась, что я ее остановлю. – Что со мной не так? – Высохла вся, руки… – Что с руками? – вздрогнула я.