– Ты по-прежнему куришь тайком? – Малин поднимает брови, кивая на окурок на земле. Я не отвечаю, только хлопаю ее по плечу. В паре метров от Малин стоит Гуннар Вийк по прозвищу Дайте. Я кошусь в его сторону. Борода седая и растрепанная, веки такие тяжелые, что непонятно, как ему что-то удается разглядеть из-под них и очков в тонкой стальной оправе. Живот распирает рубашку с коротким рукавом. Из-под коротковатых синтетических брюк торчат голые опухшие лодыжки. На ногах – старые коричневые сандалии. Гуннар – настоящая легенда. Он потомственный полицейский. Члены его семьи дорого заплатили за возможность работать в полиции. Но больше всего он известен как главный полицейский Казанова. Если верить слухам, волочился за каждой юбкой. И загнав свою добычу в угол, подавлял жалкие попытки сопротивления своей коронной репликой: «Дай этому случиться». Разумеется, слухи распространяются быстро, и вскоре умники из полиции дали ему прозвище «Дай-этому-случиться». С годами прозвище сократили для удобства, и он сначала превратился в «Дай-этому», а потом в «Дайте». Мы здороваемся. Мы раньше не работали вместе, но знаем друг друга, хоть и поверхностно. Гуннар неплохой полицейский, хоть с годами и стал нытиком. Его коллеги говорят, что он особенно угрюм, когда ни с кем не встречается. – Что тут у нас? – спрашиваю я. – Мужчина. На вид лет двадцать, – отвечает Дайте, теребя бороду. – Тело обнаружил рыбак. – А мы тут зачем? Вопрос не праздный. Оперативное отделение не расследует обычные убийства. – Мы думаем, что его смерть связана с расследованием, которое сейчас проводится. И к тому же в стокгольмской полиции не хватает ресурсов. Они попросили нас помочь. – Личность жертвы установлена? – Не совсем, – говорит она, щурясь от солнца. Я чувствую на себе ее взгляд. Я, должно быть, выгляжу ужасно. Небритый, немытый, неподготовленный. Я совсем не похож на прежнего Манфреда. Он бы никогда не пришел на работу в таком виде. Прежний Манфред носил рубашки и костюмы-тройки. В кармане пиджака у него всегда был шелковый платок, и он благоухал, как парфюмерная лавка. Прежний Манфред носил до блеска начищенные итальянские туфли из мягкой телячьей кожи и эксклюзивный, но неброский «Ролекс» модели пятидесятых годов. Но прежнего Манфреда больше нет. – Идем? – говорит Малин и направляется ко входу. Судмедэксперт Самира Хан обнимает меня при встрече. Она маленькая и хрупкая, как ребенок. Длинная темная коса аккуратно лежит между лопаток. – Как ты исхудал! – восклицает она, сжимая мне руку повыше локтя и потом шепотом добавляет: – Как она? – По-прежнему в коме. Самира кивает и поправляет фартук. – Это чтобы мозг мог восстановиться, – поясняет она. – Послушай, дети в этом возрасте способны восстанавливаться очень быстро. И мозг обладает фантастическими способностями компенсировать утрату функций. Я киваю. Все это я уже слышал раньше. Мы идем в зал для вскрытия. – Так кто, вы думаете, покойный? – спрашивает у Малин Самира. – Мы думаем, что это может быть Юханнес Ахонен, – говорит Дайте, закладывая за губу снюс. – Но это предположение основано на том, что у мертвеца такая же татуировка. Самира кивает. – Придется дождаться заключения судебного ортодонта и результатов ДНК-анализа, чтобы точно установить личность. Она открывает дверь и пропускает нас вперед. Характерный удушающий запах смерти ударяет мне в лицо. Краем глаза я вижу, как морщится Малин. Дайте, напротив, и бровью не повел. Просто прошел в палату, даже не вынимая рук из карманов. – Посмотрим? – спрашивает Самира, надевает очки и полиэтиленовый фартук и подходит к столу для вскрытия. На столе из нержавеющей стали лежит тело мужчины. Разбухшее и посиневшее. Кожа в некоторых местах потрескалась и напоминает тонкий зеленый брезент, небрежно накинутый на что-то белесое и бесформенное. Когда я подхожу к столу, что-то внутри меня сжимается. Может, потому что мои чувства в расстройстве – обычно я так остро не реагирую на покойников. Словно холодная рука шарит в груди в поисках сердца. Я боюсь, что Надя тоже когда-то окажется на таком столе. Я знаю, что этот мужчина тоже чей-то ребенок. Я зажмуриваюсь. – Вскрытие будем проводить во второй половине дня, – говорит Самира, натягивая перчатки. – Но я подумала, что, возможно, вы захотите взглянуть на него пораньше. Она продолжает: – Как вам уже известно, тело было завернуто в покрывало и обмотано железной цепью. Когда ткани разлагаются, в грудной клетке и животе образуются газы – прежде всего метан и углекислый газ. Из-за этого тела утопленников часто всплывают на поверхность. В этом случае тело нарочно обвязали утяжелителями, чтобы оно не всплыло. Но это не означает, что он был убит. До вскрытия я не могу назвать причину смерти. Пока могу только сказать, что тело подверглось насильственным действиям, поскольку обе ноги, таз и спина сломаны. – И кто-то отрезал ему руку, – добавляет Малин, кивая на отсутствующую левую руку. – Необязательно, – возражает Самира. – Руки и ноги имеют тенденцию отваливаться, когда тело долго лежит в воде. Это могло произойти само по себе, по вине животного или механизма, например, лодочного пропеллера. Дайте кивает, хмыкает, сводит кустистые брови. – А это что за белое вещество? – спрашивает Малин. Самира касается пальцами воскообразной субстанции, местами покрывающей тело. – Адипоцир, или трупный воск. Образуется путем гидролиза из жира, когда тело долго находится в холодной воде. – Черт, – бормочет Малин, но замолкает при виде недовольной мины Дайте. – Когда он умер? – спрашивает он, делая заметки в блокноте. – Я бы предпочла отложить этот вопрос, – тянет с ответом Самира. – Много факторов влияют на то, как быстро тело разлагается в воде: температура, содержание соли, кислорода, и так далее. Но предварительно могу предположить, что смерть наступила месяц-два назад. Трупный воск образуется не сразу. – А татуировка, из-за которой вы решили, что это Юханнес… – интересуюсь я. – Ахонен, – вставляет Дайте. Самира поднимает руку покойного, чтобы мы могли разглядеть что-то темное на коже. – Смотрите, – говорит она. Дайте наклоняется вперед. Малин тоже, но я вижу, что ее взгляд обращен к двери, а лицо побледнело. – Татуировка? – уточняю я. – Да, – отвечает Самира. – Ничего не видно, – жалуется Малин. – У вас что, глаз нет? – фыркает Дайте, почесывая кончик носа. – Это птица. Самира кивает. – Орел. Возможно, орлан-белохвост или беркут. Они очень похожи. У Юханнеса Ахонена была такая же. Она идет к письменному столу, снимает перчатки и бросает в желтый мусорный пакет с надписью «Опасные отходы», потом листает папку с бумагами. – Вот, – протягивает она мне пачку фотографий. На первой фотографии татуировка орла с характерным изгибом клюва и распростертыми крыльями, словно тот собирается приземлиться или вонзить когти в добычу. На другой – тело, завернутое в клетчатое покрывало и перетянутое грубой ржавой цепью, в звеньях которой запутались водоросли. – На снимке увеличенная татуировка Ахонена, которую взяли с «Фейсбука», – поясняет Самира. – Сегодня этих татуировок пруд пруди, – комментирует Дайте, выдвигая вперед челюсть. – Каждый второй придурок имеет татуировку. И наверняка таких орлов тоже как собак нерезаных. – Не сомневаюсь, – отвечает Самира. – Но выяснять это – ваша работа. Можете забрать снимки. Я распечатала их для вас. – Что нам известно об Ахонене? – спрашиваю я.