— Неужели так трудно поставить изгородь для Сока? Тогда можно будет выпускать его, не боясь, что он случайно убежит. — Ты же сказала мне, что он не любит бегать, — говорит Бентон и открывает входную дверь. Вдалеке проступают темные силуэты парка Нортон’с-Вудс. Деревянное здание с трехъярусной металлической крышей почти сливается с темнотой. Внутри ни единого огонька. Я с печалью смотрю на штаб-квартиру Американской академии искусств и наук и думаю о Лайаме Зальце и его убитом пасынке. Думаю о том, что где-то лежит изуродованный корпус его флайбота, замерзший и бездыханный, как сказала Люси, потому что солнце не может добраться до него и подзарядить его батареи. Что-то подсказывает мне, что его уже нашли. Может быть, ФБР. Может быть, люди из АПИ или Пентагона. А может, и Дона Кинкейд. — По-моему, ему нужна какая-нибудь обувка, — говорю я. — Для собак на зиму делают такие специальные башмачки, ему без них никак не обойтись, потому что иначе он обязательно порежет лапы на снегу. — Далеко по такому холоду он не уйдет, — говорит Бентон и открывает дверь. Пронзительно верещит сигнализация. — Поверь мне. Гулять с ним в такую погоду — намучаешься. Надеюсь, он не гадит в квартире, а просится наружу. — Еще ему понадобится пара комбинезончиков. Странно, если узнаю, что Илай или Дона не купили ему ничего на зиму. Но здесь, у нас, борзой без одежды не обойтись. Не лучший край для собак этой породы, но никуда не денешься, Сок. Ты не бойся, о тебе позаботятся, не допустят, чтобы ты голодал или мерз. Бентон нажимает код на пульте и сразу, как только дверь за нами закрывается, переустанавливает сигнализацию. Сок жмется к моим ногам. — Разведи огонь, а я приготовлю что-нибудь выпить, — говорю я Бентону. — Потом я сделаю цыпленка с рисом или, может, треску и квиноа, но только попозже. Он и без того весь день ел курятину с рисом, и я не хочу, чтобы его стошнило. А ты что бы хотел на ужин? Или, может, правильнее будет спросить, что съедобного есть в нашем доме? — В холодильнике все еще лежит пицца. Я зажигаю свет. Витражные окна вдоль лестницы темны, но снаружи, подсвечиваемые из дома, смотрятся, видимо, потрясающе. Я представляю подсвеченные французские пейзажи, которые увижу, когда ночью выведу Сока прогуляться, представляю, как он будет рад. Весной и летом, когда потеплеет, мы будем играть с ним на заднем дворе. Как будут светиться окна по ночам, какой мирной и спокойной будет картина. Я буду жить на окраине Гарварда и возвращаться домой из офиса к моему старому псу, разобью розовый сад на заднем дворе. Звучит превосходно. — Мне пока ничего не готовь, — говорит Бентон, снимая пальто. — Всему свой черед. А вот выпью с удовольствием. И что-нибудь покрепче. Он идет в гостиную. Сок, клацая когтями по голому полу, следует за мной на кухню, потом ступает на ковер. На кухне он жмется к моим ногам. Я открываю шкафчики над мойкой. Куда бы я ни шагнула, пес от меня не отстает и постоянно жмется к ногам. Я достаю из шкафчика стаканы, из холодильника лед. Беру бутылку превосходного виски, «Гленморанджи» двадцатипятилетней выдержки, рождественский подарок Джейми Бергер. Разливаю виски по стаканам, а сердце сжимается от боли. Я думаю о том, что Люси и Бергер расстались, вспоминаю о давно умерших людях; о том, что Филдинг сделал со своей женой, и о том, что теперь он мертв. Он все время медленно убивал себя, а потом кто-то довершил это дело за него — приставил дуло «глока» к левому уху и спустил курок. Скорее всего, он стоял тогда возле аппарата криогенной заморозки, где хранил добытую тайком сперму, которую продавал потом женам, матерям и любовницам тех мужчин, что умерли молодыми. Кто же был тот, кому Филдинг доверял настолько, что разрешил зайти в свой подвал, с кем поделился своей тайной и, возможно, всем, что имел, и кого впустил в свой дом? Я вспоминаю, что говорил его прежний начальник в Чикаго. Что рад переезду Джека в Массачусетс, потому что там он будет ближе к семье. Правда, при этом он не имел в виду Люси, Марино и меня, никого из нас, ни даже его жену и двоих детей. У меня возникает ощущение, что шеф имел в виду того, о чьем существовании я до этого не знала. Не будь я такой эгоисткой, возможно, поняла бы раньше. Это вполне в моем духе — придавать такое значение жизни Филдинга, а ведь он вообще не думал обо мне, когда говорил своему бывшему шефу о своей семье. По всей видимости, Филдинг имел в виду дочь от той женщины, с которой у него впервые был секс, терапевта с ранчо неподалеку от Атланты. Она родила ему дочь, которую он бросил точно так же, как много лет спустя бросили и его самого. Девочка была с отягощенной наследственностью, которая, по словам Бентона, непременно приведет ее в тюрьму, если она не умрет раньше. В прошлом году она приехала сюда из Беркли, а Филдинг вернулся в наши края из Чикаго. — Тысяча девятьсот семьдесят восьмой, — произношу я и отправляюсь в темную и уютную гостиную со встроенными книжными шкафами. Свет выключен, лишь в камине горит огонь. Когда Бентон ворошит угли кочергой, вверх взлетают искры. — Она того же возраста, что и Люси. А ей сейчас тридцать один. Я протягаю мужу стакан с доброй порцией виски и кубиками льда. В свете камина цвет виски обретает цвет меди. — Думаешь, это она? Дона Кинкейд — биологическая дочь Филдинга? Я думаю, что да. Надеюсь, ты этого не знал. — Клянусь, не знал. Если это действительно так. — А ты не думал о Доне Кинкейд? О ребенке, которого Филдингу родила женщина, которая сейчас в тюрьме. — Нет. Не забывай, Кей, времени прошло всего ничего. — Мы садимся рядышком на диван, после чего Сок устраивается у меня на коленях. — До прошлой недели на Филдинга никто не обращал внимания. По крайней мере, никто не замечал за ним ничего криминального, ничего, связанного с насилием. Да, мне следовало взять на себя хлопоты по поиску приемного ребенка, — говорит Бентон, и в его голосе слышится недовольство самим собой. — Знаю, что рано или поздно я все равно занялся бы этим, но тогда это дело не казалось мне настолько важным. — Я знаю и не хочу тебя ни в чем обвинять. Тебе незачем оправдываться. — Изучая архивы, я выяснил, что ребенка, девочку, отдали на удочерение, несмотря на то что ее мать впервые оказалась в тюрьме. Этим занималось Агентство по усыновлению детей в Атланте. Видимо, как и все все приемные дети, она, повзрослев, решила выяснить, кто ее биологические родители. — Для такой умной девушки это было нетрудно. — Господи! — Бентон делает глоток виски. — Таким вещам чаще всего не придают слишком большого значения. Всегда кажется, что с этим можно подождать. — Знаю. Так и есть. На этой детали обычно не акцентируют внимания. Мы сидим на диване, глядя на огонь в камине. Сок по-прежнему лежит у меня на коленях. Похоже, пес уже привязался ко мне. Не выпускает меня из вида, постоянно прикасается ко мне, чтобы убедиться, что я никуда не исчезла и он снова не останется один в заброшенном доме, где происходят ужасные вещи. — Думаю, весьма высока вероятность того, что анализ ДНК расскажет нам кое-что о Доне Кинкейд, — продолжает Бентон ровным, спокойным голосом. — Жаль, что мы не узнали этого раньше, но ведь тогда просто не было причин обращать на это внимание. — Ну что ты заладил одно и то же. С какой стати ты стал бы этим заниматься? Кто мог знать, что с нашим делом следует увязать факт удочерения девочки в подростковом возрасте? — Пожалуй, ты права. Я знал, что он писал Кэтлин Лоулер, отправлял ей письма по электронной почте, но в этом нет ничего криминального и подозрительного. В них ни разу не упоминалась особа по имени Дона, лишь их общий интерес. Я вспоминаю фразу об их общем интересе. Подумал, что он, черт его побери, имел в виду какое-то преступление, может быть старое преступление, и то, как оно изменило их, — грустно говорит Бентон, пытаясь во всем разобраться и рассуждая вслух. — Теперь мне приходится задаваться вопросом о том, был ли общим интересом их ребенок, может быть, та же самая Дона Кинкейд? Печально, что Джек так и не смог перевернуть эту страницу своей жизни, что сохранил связь с Кэтлин Лоулер, что она не порвала с ним. А теперь вот дочь, которая унаследовала от него ум и все черты характера, как лучшие, так и худшие. И лишь одному дьяволу известно, где может находиться эта девица, которая никогда не жила с отцом и которая до своего совершеннолетия, по всей видимости, даже не знала о его существовании. Безусловно, с нашей стороны это всего лишь предположения. — Не совсем. Это что-то вроде аутопсии. В большинстве своем показывает то, что ты уже знаешь. — Боюсь, что и мы могли бы знать. Могли бы. И в итоге — вот такой ужас… Знаешь, все эти разговоры о дурном семени и отцовских грехах… — Правильнее было бы сказать, что в данном случае речь идет о материнских грехах. — А ведь надо было только сделать несколько звонков, — говорит Бентон, отпивая из стакана, и садится перед камином. Его взгляд прикован к огню. Он сердится на себя. Ему неприятна сама мысль о том, что он мог что-то упустить. Считает, что прежде всего нужно было искать младенца, которого больше тридцати лет назад родила заключенная в тюрьме женщина. А я считаю, что ему не следует винить себя. Откуда ему было знать, что эта история впоследствии может иметь какое-то значение? — Джек никогда не говорил мне о Доне Кинкейд или о брошенной дочери, абсолютно ничего такого. Я даже представления об этом не имела. — От виски становится тепло, и я продолжаю поглаживать Сока, чувствуя под рукой ребра и испытывая грусть, которая поселилась во мне и не желает покидать. — Я серьезно сомневаюсь в том, что она когда-либо жила с ним, разве только совсем недавно. Во всяком случае, не в Ричмонде, это абсолютно исключено. Не похоже, чтобы его жены позволили дочери, родившейся в результате этой преступной связи, стать частью их жизни, если предположить, что они о ней знали. По всей вероятности, он ничего не рассказывал им, разве что ссылался на трудности с делами, связанными с мертвыми детьми. Если, конечно, он вообще что-то рассказывал своим женщинам. — Но тебе-то он сказал. — Я не его женщина. Я была его начальством. — Но это далеко не все. — Прошу тебя, не заводи снова старую пластинку, Бентон. В конце концов, это просто становится смешно. Я знаю, ты не в настроении, и мы оба устали. — Мне все время кажется, что ты не совсем откровенна со мной. Мне все равно, что ты тогда делала. Я не имею права совать нос в твою прошлую жизнь. — Нет. Тебе не все равно. И ты имеешь право знать все, что хочешь. Но сколько раз мне тебе повторять, что между нами ничего не было? — Я помню первый раз, когда мы с тобой были вместе. — Как старомодно это звучит. Словно влюбленная парочка из пятидесятых в воскресный вечер. — Я беру его за руку. — 1982-й. Итальянский ресторан. Помнишь заведение Джо? — Каждый раз, когда я выходила куда-нибудь в свет вместе с копами, веселье всегда заканчивалось именно там. Нет ничего лучше огромной тарелки спагетти после того, как ты побывал на месте убийства. — Ты недолго была начальством, — говорит Бентон, устремив взгляд на огонь и нежно поглаживая мою руку. Получается, что мы вдвоем поглаживаем Сока. — Я спросил тебя про Джека, потому что ты так заботливо относилась к нему, так его оберегала, была так внимательна. Мне это казалось странным. Я пытался понять, но ты всегда уклонялась от объяснений. А я никогда не забывал об этом. — Дело не в нем, — отвечаю я. — Дело во мне самой. — Это все из-за Бриггса. Трудно быть в подчинении у такого человека. Я не в том смысле. Не обязательно быть под ним или кем-то другим. Можно быть и сверху. — Какая ж ты язва. — Да, язва. Мы с тобой слишком устали, вот и обижаемся на шутки. Прости. — В любом случае в том, что произошло, виновата я. Поэтому и не виню ни его, ни кого-то другого. Он был тогда богом. Для таких, как я. Я ведь не знала жизни. Ходила в школу, училась, думала о резидентуре — боже, сколько лет впереди, как долгий сон, в котором есть только работа, работа и постоянный недосып. Я, разумеется, делала то, что мне приказывали те, в чьих руках была сосредоточена власть. Я даже никаких вопросов не задавала. Мне казалось, что я недостойна быть врачом. Мой удел — торговать в бакалейном магазинчике отца, стать женой и матерью, жить просто, как и все в нашей семье. — Джон Бриггс был самым влиятельным человеком из всех, кого я когда-либо знал. Теперь я понимаю почему, — говорит Бентон, и я думаю, что он знает Бриггса лучше, чем мне представлялось. Интересно, как часто они разговаривали друг с другом в последние полгода, причем не только о Филдинге, но и обо всем остальном? — Пожалуйста, не позволяй ему запугивать тебя, — говорю я. Интересно, что Бентон знает о Бриггсе и, самое главное, что Бентон знает обо мне. — Мое прошлое, все, что с ним связано, больше не важны. В любом случае все дело в моем восприятии. Именно таким я и хотела видеть его — влиятельным, властным. Мне так было нужно. Тогда. — Потому что твой отец ни могущественным, ни властным не был. Все те годы он болел, и ты заботилась о нем, брала на себя ответственность. Ты хотела, чтобы когда-нибудь хотя бы раз кто-то позаботился и о тебе. — И когда ты получаешь то, что хочешь, угадай, что обычно происходит? Джон был очень внимателен. Он так заботился обо мне. Или, вернее сказать, я сама заботилась о себе. Меня уговорили, убедили пойти против собственной совести и участвовать в нехорошем деле. — Политика, — произносит Бентон таким тоном, как будто все точно знает. — Хочешь знать, что тогда случилось? — спрашиваю я и смотрю на мужа. Отблески пламени из камина играют на его красивом лице. — По-моему, если военные оплачивают обучение в медицинской или юридической школе, должник расплачивается двумя годами службы за каждый год учебы. Так что, если только у меня не совсем плохо с математикой, ты должна правительству США восемь лет. — Шесть. Я закончила школу Хопкинса за три года. — О’кей. Но отслужила сколько, год? И каждый раз, когда я спрашивал об этом, ты заводила одну и ту же песню о том, что Институт патологии начал программу по подготовке специалистов в Вирджинии и на тебя возложили ответственность за ее осуществление. — Мы действительно начали внедрять эту программу. В то время было не так уж много мест для желающих специализироваться в судебной медицине. Поэтому мы и добавили в нее Ричмонд. Теперь в ней и мы, Кембрижский центр судебной экспертизы. Мы скоро все наладим. Как только мне дадут отмашку. — Политика, — повторяет Бентон и отпивает из стакана. — Ты всегда винишь себя в чем-то, и я очень долго считал, что это из-за Джека. Потому что у тебя был с ним роман, который был похож на тот, что нанес ему первую душевную травму. Властная женщина, его начальница, вступает с ним в сексуальные отношения и снова делает его жертвой, невольно возвращая его на место первого преступления. Такое ты себе простить не могла. — Вот только ничего такого и не было. — Точно? — Точно. — И все же что-то ты сделала. — Он не намерен останавливаться, пока я не выложу все. — Да, сделала. Но это было еще до Джека. — Ты сделала то, что тебе приказали, Кей. И ты не должна мучить этим себя, — говорит он, потому что знает. Разумеется, знает. — Я никогда не говорила их семьям, — отвечаю я, и Бентон молчит. — В Кейптауне убили двух женщин. Я не могла позвонить их родственникам и рассказать о том, что на самом деле случилось. Они считали произошедшее проявлением расизма, делом рук белых экстремистов во времена апартеида. В ту пору уровень преступности был довольно высокий, черные часто убивали белых. Такое положение вполне устраивало некоторых политиков. Они хотели, чтобы так все и оставалось. Чем больше, тем лучше.