Кое-кто уже все для себя решил, но я окончательные выводы делать не готова. Нельзя так рубить сплеча. — Это копия. Модель. Он сделал ее еще в школе, — объясняет Бентон. — У отчима была фотография настоящего робота, она сохранилась с той поры, когда вы с доктором Зальцем выступали перед сенатским подкомитетом. Судя по всему, Илай изобретал и конструировал роботов едва ли не с пеленок. Я спрашиваю, почему «Отуол» принял на работу приемного сына человека, названного клеветником и очернителем. А еще мне интересно, что означает название компании. — О. Т. Уол, — отвечает Бентон. — Игра слов. Фамилия основателя была Уол. — Кстати, и фамилия Илая не Зальц, — добавляет он, словно забыв, что уже называл ее — Гольдман. Илай Гольдман. Но «Отуол» ведь должен был навести справки о нем перед приемом на работу, недоумеваю я. И, наведя справки, установил бы, кто его отчим. — РЭБП — дело давнее. Думаю, в «Отуоле» и понятия не имели, что Илай и его отчим придерживаются сходных взглядов. — И как долго он у них работал? — Три года. — Может быть, три года назад «Отуол» и не занимался ничем таким, что могло бы обеспокоить Илая или его отчима. Мы идем по серому коридору, сопровождаемые внимательным взглядом из-за стеклянной перегородки. Я даже не киваю Филу. Не то настроение. — Илай забил тревогу еще несколько месяцев назад и собирался устроить перед отчимом демонстрацию технологии, которая вызвала его несогласие. Это и была та самая муха. Муха на стене, которая могла и вести разведку, и обнаруживать взрывчатку, и доставлять ее — или наркотики и яды, кто знает? Робот размером с муху, переносящий нановзрывчатку или наркотики? Раздумывая об этом, я иду мимо подчиненных, которых не видела несколько месяцев. Не здороваюсь, не киваю, даже не смотрю ни на кого. — Илай намеревался передать отчиму важную информацию, отправился с ним на встречу и умер. Очень кстати для кого-то. — Вот именно. Тот самый мотив, о котором я упоминал. Наркотики. — И Бентон рассказывает о том, что еще ФБР узнало от Лайама Зальца лишь несколько часов назад. С болью и печалью я слушаю Бентона, представляя молодого человека, столь очарованного своим отчимом, что каждый раз перед встречей с ним Илай переводил свои часы на ту временную зону, в которой жил доктор Зальц. Причуда вполне понятная, принимая во внимание горькое прошлое Илая, в котором не было толком ни дома, ни родителей. Мысленно я снова вижу, как они, человек и собака, идут по парку, и, запуская воображение, представляю, как доктор Зальц появляется из здания, где проходит свадьба, на которую Илая не пригласили. Я представляю, как нобелевский лауреат оглядывается и ищет глазами пасынка, даже не догадываясь, что случилось ужасное, что Илай мертв и уже лежит в пластиковом мешке, никем не опознанный. Молодой мужчина, почти юноша. Мальчик, которого мы с Люси могли встретить на лондонской выставке летом 2001 года. — Кто убил его и за что? — спрашиваю я, когда мы проходим мимо пустого бокса. — Все, что ты рассказал, не дает оснований считать, что Илая убил Джек. — Все указывает на него. Мне очень жаль, но это так. — Не вижу ни причины, ни цели. — Я открываю дверь — день чудесный, солнечный и холодный. — Понимаю, это трудно. — Ради чего? Пары киберперчаток? — Мы идем по заледенелому скользкому снегу. — Микромеханической мухи? Кто убивает инжекторным ножом и почему? — Наркотики. Так или иначе, Илай имел несчастье связаться с Джеком или наоборот. Он принимал средства для наращивания мышечной массы. Очень опасные средства. Вероятно, пользовался ими, а поставщиком был Джонни или кто-то из «Отуола». Мы не знаем. Но тот факт, что Илая убили, когда он вышел из дому с флайботом и направлялся на встречу с отчимом, далеко не случаен. Это мотив. — Но зачем Филдингу флайбот? И что ему за дело до встречи отчима с пасынком? Мы медленно, шажок за шажком, идем к парковочной площадке. — Черт, настоящий каток, — жалуюсь я. О том, чтобы посыпать дорожку песком, никто и не подумал. И вообще, здесь все делается кое-как. — Мне очень жаль, что в этом деле расставлены уже все акценты. Связь — наркотики. Не уличные наркотики. И конечно, «Отуол». Огромные деньги. Война. Потенциальное насилие в международном масштабе. — Если все так, как ты говоришь, то выходит, что Джек шпионил за Илаем. Вмонтировал в наушники записывающее устройство и проследил за ним до Нортон’с-Вудс. Но это имело бы смысл, если бы убийца преследовал цель предотвратить встречу Илая с отчимом. Как еще Джек мог узнать о планах Илая? Только если следил за ним. Или сам, или с чьей-то помощью. — Сомневаюсь, что Джек имел какое-то отношение к наушникам. — Вот и я о том же. Джек не интересовался ни такого рода технологиями, ни компаниями вроде «Отуола». Думаю, ты говоришь не о Джеке. Он слишком нетерпелив, слишком прост, чтобы сделать то, что ты ему приписываешь. — Я едва не сказала «примитивен», потому что эта примитивность всегда была частью его обаяния. Его гедонизм, увлеченность спортом, прямолинейность. — И наушники… Наушники наводят на мысль, что здесь замешан кто-то еще. — Я понимаю твои чувства. Понимаю, почему ты хочешь так думать. — А доктор Зальц знал, что его дорогой пасынок увлекается наркотиками и незаконно владеет оружием? Он, случайно, не упомянул о наушниках? Не назвал людей, с которыми мог быть связан Илай? — О наушниках не знал ничего, о личной жизни Илая — очень мало. Только то, что тот беспокоился о своей безопасности. Знаю, Кей, тебе нелегко это слышать. — А что именно его беспокоило? — Я думаю, что кто-нибудь обязательно поскользнется здесь, сломает что-нибудь и предъявит счет ЦСЭ. — Илай участвовал в опасных проектах, его окружали не слишком хорошие люди. Так описал ситуацию сам доктор Зальц. Объяснить предстоит еще многое, и не совсем то, что ты себе представляешь. — Он знал, что у его пасынка есть незаконное оружие? — повторяю я свой вопрос. — Не знал. Думаю, Илай не сказал ему об этом. — Слишком много предположений. Я останавливаюсь и смотрю на Бентона. Наше дыхание светлыми струйками улетает в холодный воздух. Мы стоим у дальнего края площадки, возле ограждения. — Илай знал, как доктор Зальц относится к оружию. А «глок» ему, возможно, дал или продал Джек. — Или кто-то еще. И кольцо с гербом Донахью ему тоже дал кто-то. И в то, что Илай занимался тхеквондо, поверить трудно. — Я оглядываю чужие внедорожники, но не смотрю на агентов, удобно устроившихся в них. Я вообще ни на кого не смотрю и только заслоняюсь ладонью от солнца. — Он и не занимался, — говорит Бентон. — И футболист, Уолли Джеймисон, тоже не занимался, но пользовался спортзалом. Возможно, Илай тоже бывал в этом спортзале. — Илай совсем не похож на человека, посещающего спортзал. Мускулатура совершенно не развита. Бентон направляет брелок на черный «форд-эксплорер», и дверца открывается с бодрой трелью. — И зачем Джеку его убивать? — снова спрашиваю я, потому что это выглядит бессмыслицей. Но может быть, постичь логику мешает усталость. Недосып, шок, утомление… — Нам неизвестно, чем еще занимался Джек, какие незаконные сделки проворачивал, связан ли как-то с «Отуолом» и Джонни Донахью и какие еще сюрпризы тебя ждут. Нам неизвестно, чем он занимался в ЦСЭ и как зарабатывал деньги, пока тебя не было, — говорит Бентон, открывая мне дверцу. — Я знаю не все, но достаточно, и ты была права, когда спросила, что делал во дворе Марк Бишоп. Во что он играл. Я тогда не смог ответить на твой вопрос. Марк занимался у Джека, как дала понять миссис Донахью, в группе для детей от трех до шести лет. Занятия начались в декабре, и мальчик отрабатывал во дворе свои любимые удары, когда там появился тот, чье имя мы теперь знаем. И опять же, скорее всего, ты была права насчет того, как это произошло. Бентон идет к своей дверце, а я открываю сумочку и нетерпеливо ищу солнцезащитные очки. На коврик падают ручки, помада, тюбик с кремом, но очков, увы, нет. Наверное, оставила где-то. Может быть, в Довере, который я уже почти не помню. Кажется, это было сто лет назад. Сейчас мне просто тошно от всего происходящего, и слова Бентона, что я права насчет чего-то, ничуть меня не радуют. Наплевать, кто там прав, если вообще кто-то прав. Я просто этому не верю. — Марк увидел человека, которому он доверял. Это был его инструктор по тхеквондо. Он вовлек его в некую придуманную игру и убил, — продолжает Бентон, заводя мотор. — А потом придумал, как переложить вину на Джонни. — Вот этого я не говорила. — Я собираю и запихиваю вещи в сумку, набрасываю и защелкиваю ремень безопасности. — Чего этого? — Бентон вводит адрес в джи-пи-эс. — Не говорила, что Джек придумал, как убедить Джонни в том, что это он вогнал гвозди в голову Марка Бишопа. — В салоне тепло, в стекло бьют лучи солнца. Я снимаю куртку и бросаю ее на заднее сиденье, где стоит большая коробка с ярлыком почтовой службы «Федерал экспресс». Кто получатель, меня не интересует, может быть, какой-то агент, знакомый Бентона, может быть, тот самый Дуглас, с которым мне, похоже, предстоит скоро познакомиться. Я еще раз затягиваю ремень, так сильно, что сдавливаю грудь и сердце начинает колотиться. — Я не имел в виду конкретно тебя. Вопросов все еще остается много, — говорит Бентон. — И ты нужна нам, чтобы найти как можно больше ответов. Мы сдаем назад, выезжаем со стоянки и ждем у ворот. Не знаю почему, но я чувствую, что мной манипулируют, меня направляют. Пожалуй, еще никогда я не ощущала себя такой ненужной, как будто я некая досадная помеха, мириться с которой люди вынуждены в силу занимаемой мною должности и требований политкорректности, но которую не принимают всерьез. — Я думал, что видел все. Предупреждаю, Кей, там плохо, — глухо и устало произносит Бентон. 19 Серый каркасный дом со старым каменным фундаментом и погребом построил какой-то морской капитан в далекие уже века. Обращенный к морю, облезлый и ободранный, он стоит одиноко в самом конце узкой, обледенелой улицы, торопливо и кое-как посыпанной песком. Там, где упали сломанные ветви, прихватившая замерзшую землю ледяная корка треснула и поблескивает, как битое стекло под высоким солнцем, слепяще ярким, но скупым на тепло. Бентон едет медленно, высматривая место для парковки, и песок похрустывает под колесами внедорожника. Смотрю из окна на желтую дорогу, неспокойную синеву моря и безмятежную голубизну ясного неба. Спать больше не тянет, да я бы и не уснула, даже если бы попыталась это сделать. В последний раз я поднялась с постели вчера в Делавэре, без четверти пять утра и бодрствую вот уже около тридцати часов. Со мной такое не впервые, и в этом, если подумать, нет ничего особенного для человека моей профессии — люди ведь убивают и умирают не только в определенные, рабочие, часы. Но сегодняшняя бессонница — незнакомая, чужая. К ней примешивается нервное, граничащее с истерией волнение, что и неудивительно после того, как мне сказали — или дали понять, — что значительную часть жизни я прожила рядом с чем-то смертельно опасным и что таковым оно сделалось из-за меня. В столь откровенной форме этого, конечно, никто не выразил, но я знаю, что так оно и есть. Бентон дипломатичен, но меня не проведешь. Он не сказал, что это я виновата в смерти одних, унижении и оскорблении бесчисленного множества других, чьих имен мы, возможно, никогда не узнаем… Он не обвинял меня в гибели подопытных морских свинок, «лабораторных крыс», как выражается Бентон, погибших и пострадавших в ходе научного проекта по изучению особо мощной формы анаболического стероида или тестостерона с добавкой галлюциногена, призванного наращивать силу и мышечную массу и увеличивать агрессивность и бесстрашие. Цель проекта — создать машины для убийства, превратить людей в монстров без лобной коры, не осознающих последствий своих действий людей-роботов, убивающих самым жестоким образом и не чувствующих при этом буквально ничего, даже боли. Бентон поделился тем, что рассказал сегодня утром Лайам Зальц. Доктор Зальц предполагает, что его пасынок участвовал в разработке секретной неразрешенной технологии и, оказавшись свидетелем пугающего результата неудавшегося эксперимента, решился предупредить своего отчима, лауреата Нобелевской премии, чтобы он предпринял шаги по прекращению дальнейших исследований. Но самого Илая остановил Филдинг, использовавший те самые наркотики и, возможно, помогавший распространять их, но самое главное — пристрастившийся к ним из-за своего неудержимого стремления к силе и физической красоте. Таково теоретическое обоснование отвратительных преступлений моего заместителя. Я не верю, что все так просто, и даже допускаю, что дело обстоит совсем не так. Но другие комментарии Бентона представляются вполне убедительными и справедливыми. Я была слишком добра к Филдингу и отказывалась видеть его таким, какой он есть, не желала признавать за ним потенциала серьезной угрозы, а следовательно, сама допустила то, что случилось. Ближе к океану воздух становится теплее, и снег сменяется ледяным дождем. Из-за обрыва линий передачи в районе Салем-Нек подача электричества прекращена и на Уинтер-Айленд, где у Филдинга есть собственность, о существовании которой я и не подозревала. Чтобы попасть туда, нужно проехать мимо основанного Каролиной Пламмер исправительного учреждения для мальчиков, чудного старинного особняка, расположенного на лужайке с видом на море и раскинувшийся вдалеке курортный городок Марблхед. Мысли невольно поворачивают к тому, с чего многое начинается и чем заканчивается. Все идет по кругу. Жизнь Филдинга остановилась здесь, по соседству с живописным местом для детей, которые уже не могут жить со своими родными. Выбрал ли он это место намеренно, чтобы удалиться сюда после выхода на пенсию или с выгодой продать, когда рынок недвижимости полностью восстановится? Сыграла ли при этом какую-то роль, может быть даже подсознательно, близость исправительной школы? Ремонтом дома Филдинг занялся сам, и справился с этим плохо, так что, предупредил Бентон, мне предстояло увидеть свидетельство его дезорганизованности, хаотичности и неспособности к самоконтролю. Мне предстояло увидеть, как жил и чем закончил мой протеже. — Ты еще с нами? — Бентон дотрагивается до моей руки. — Знаю, ты устала. — Все хорошо. — А вот выглядишь не лучшим образом. И плачешь. — Я не плачу. Это солнце. Забыла где-то очки. — Можешь взять мои. — Он поворачивается и смотрит на меня через эти самые очки. Внедорожник осторожно ползет по хрустящей дороге под безжалостно слепящим солнцем. — Спасибо, не надо. — Почему бы тебе не сказать, что с тобой? Другого шанса поговорить в ближайшее время у нас с тобой не будет. Я вижу, ты сердишься на меня.