— Ничего, — вздохнула я. — Потому что приворот любовный, который на тебя цветочница нацепила, дело вполне обычное. — Чем? — Известно, — я пожала плечами, — ноготки заточены, под ними зелье, оттого девица за перчатку залезть старалась, и потому ты мне велел за букет платить. — Умница, — улыбнулся шеф и щелчком отправил на дорогу красного клопа, в виде которого я означенный приворот наблюдала. — Не растеряла хватки. Обернувшись на возницу, я сказала негромко: — Если я такая умница, может, о деле мне расскажешь? В синих глазах читалась жалость, не высокомерная, а вовсе виноватая; чтоб скрыть ее, Семен привлек меня к себе и шепнул: — Не могу… Я совсем немножко помедлила, прежде чем отстраниться. — Ну, нет так нет, ваше превосходительство. Сани остановились у кладбищенской сторожки, поданную для помощи руку я проигнорировала, спрыгнула с саней сама. — Блохина за оградой… — Молчи, — махнул Семен букетом. — Ступай за мной. Извозчик остался ждать, мы обошли сторожку, увязая в сугробах и хрустя наледью, приблизились к торчащему из снега деревянному кресту. — Здесь, — сказал чародей уверенно и бросил букет вперед, гвоздичные стебли вонзились в наст как ножи. — Эх, Степан… — К Давилову он является, — наябедничала я без благоговения, — во снах, просит праха не тревожить. — Неужели? — удивилось начальство. — К Евсею Харитоновичу? — Губешкину еще стращает, но ее молчаливо. — А это уже любопытно. — Крестовский посмотрел на могилу. — Только эти двое? — Может, еще кто удостоен, мне не сказывали. — Понятно… Пошли. — В город? — Рано. Сперва давай по кладбищу прогуляемся. Романтичного в прогулке не было ровным счетом ничего. Шеф изображал экскурсанта, ходил от памятника к памятнику, читал выбитые на граните либо мраморе эпитафии, шевеля губами, подсчитывал годы жизни усопших. Горожане и после упокоения находились в соответствии прижизненному своему статусу, мещане лежали отдельно от купцов, последние же еще ранжировались по богатству. Позолоты в гильдейском секторе было столько, что в глазах рябило. — Любопытно, — проговорила я, заметив в отдалении могильщиков за работой, — отчего священника при них нет. Разве на месте отпевать не положено? — Положено, — согласился Семен. — Прости, если мои прикосновения тебе теперь неприятны, но будь любезна мне плечо свое предложить. — Чего? — Слабость, — объяснил он и тяжело оперся на мое плечо. Я-то спрашивала о другом, о том, отчего вдруг чародей решил, что мне близость его противна, но решила не настаивать. Крестовский едва шел, но повел, несмотря на слабость, не к саням, а через главные ворота, мимо сторожки обратно к могиле Блохина. За время нашего отсутствия гвоздики вымахали в длину локтей на пять, лианно оплели крест и сменили цвет на иссиня-черный. — Понятно, — вздохнул Семен, и я заметила блеснувшие в его глазах слезы. Кое-как загрузившись в сани, даже извозчику пришлось подсоблять шефу, мы поехали в город. Крестовский, не скрываясь, плакал, а я сидела тише мыши и сдерживалась, чтоб самой не разреветься. Таким я шефа не видела никогда. — С возрастом, Попович, — сказал наконец чародей, — нападает на мужчин нездоровая сентиментальность. — А нельзя в преклонном тридцатилетием возрасте толику предусмотрительности получить? — хмыкнула я. — Чтоб не скрести силы по донышку, а в казематах пару дней поспать, прежде чем чардеить направо и налево? — Посплю, — пообещали мне. — Отправлю тебя в столицу и… «А присмотрит кто? За тобою и за приказом?» — хотелось спросить, но промолчала. Он все уже решил, в Крыжовене меня видеть не желает. От недоверия либо из необходимости простушку-нечародейку от опасности уберечь. После расскажет. И с личными темами я приставать к нему не буду. Не ко времени. В Мокошь-граде расстанемся. Подумаешь, на недельку дольше пострадаю. Семен уютно дремал на моем плече, и я не отказала себе в удовольствии сунуть нос в его волосы. Мята и ваниль, немножко дубовой коры, чуточку дыма, знакомые все запахи, приятные. Век бы так сидела. За городской заставой я велела извозчику править к богадельне. — Куда? — переспросил Семен, открыв глаза. — Ах, прощаться. — Здесь сойду, — предложила я, — а ты в приказ поезжай. — Даже не надейся от меня избавиться. Было сказано — ни на шаг. Малышня обступила нас, радостно галдя. Дети в новых нарядных костюмчиках, умытые, причесанные, сытые. Перфектно-то как! Крестовский посмотрел на меня удивленно. — Геля! — кричал Мишка. — Что за новый фраер? — Стыдись, отрок Степанов, не фраер, а целое его превосходительство, начальник мой из столицы. — Чародей? — Костыль сбросил под ноги ворох искорок. — А так могет? Шеф признался, что не могет, и блаженненький Митька в утешение отдал ему почти не обгрызенный леденец. — Евангелина Романовна! — Квашнина помахала с вершины лестницы. — В кабинет проходите. Одарив бывшую мадам Фараонию быстрым взглядом, Семен вернулся к своему леденцу. — Одна ступай, я здесь подожду. Беседа наша с директрисой затянулась почти на час, я рассказала о приказных новостях, она о приютских. Мой скорый отъезд Елизавету Афанасьевну удивил и не обрадовал. — А Грегори наш воин как же? — спросила она шаловливо. — Так и бросишь страдальца? Посмотрев на свой перстень, я призналась в том, что Волков с арестантами вытворял. — И что? — удивилась Квашнина. — Его пассию обидели, он отомстил. По-мужски это, по-джентльменски. А то, что не по закону, так и… Поморщившись от запаха жженого сахара (именно так мне квашнинское чародейсво пахло), я перебила: — Господин Волков вовсе не заезжий аглицкий стихоплет, а чиновник. — Что ж, чиновникам и любить нельзя? — Она вперила в меня взгляд, хмыкнула. — То-то, погляжу, тебя примерный чиновник что болонку дрессирует. Оберег на моей груди потеплел и завибрировал, директриса отшатнулась в испуге. — Прости, Гелюшка, дуру старую! Попрощались мы дружески, поцеловались даже троекратно. Елизавета Афанасьевна пообещала за Гриней присмотреть и посулила нам с ним скорую встречу, так как всенепременно Григорий Ильич оправдаться передо мною способ изыщет. Я спустилась по главной лестнице, на душе было отчего-то неспокойно. Крестовского обнаружила в углу вестибюля на кожаном диванчике, окруженного приютской ребятней. Митька сидел у него на коленях, сосал конфету и играл чародейской сапфировой серьгой. Встретив мой взгляд, Семен изобразил комическую сокрушенность и весело подмигнул. — Начальник сказывал, ты прощаться пришла, — подошли ко мне Мишка с Костиком. — Уезжаю. — Я обняла пацанов по очереди. — Писать буду. — Рыжий твой тоже обещал, что напишешь. — Мишка всхлипнул. — А Костылю в ноги каких-то стрел пустил. — Щекотит, — прислушался к себе калека, — и вроде как огнем туда-сюда тилибомкает. Семен Аристархович говорит, у меня каналы силы не туда пошли, оттого ходилки усохли, сказал, тренировать их и чародейски и по-простому. — Перфектно! Приближающийся Крестовский дробился в десяток маленьких Семенов сквозь накатившие на меня умильные слезы. Шел он медленно, но не только потому, что приноравливался к шажочкам блаженненького малыша, я видела, что каждый шаг дается чародею с трудом. Подскочив к Семену, я подставила плечо. — Устал дяденька, — пропел Митька тоненько, поднял ко рту облизанную палочку, дунул и протянул чародею целехонького леденцового петушка. — На-кась, поправься. Крестовский угощение взял, присел на корточки и взял мальчишку за плечи. — Запомни, Дмитрий, никогда так больше не делай. — Ты кушай, дяденька. Нешто не понял, без тебя так не сдюжу? Сироты, окружившие нас со всех сторон, настороженно примолкли. Семен поднял на меня абсолютно несчастные глаза, вздохнул, вернулся к Митьке.