— Магические светильники реагируют на движение. — А окно? Во всех камерах окошки у потолка. — Дай ключ. Согнувшись в три погибели, я прижала связку к животу. — Сначала служивых кликнем в помощь. — Ключ! — Сильные мужские руки сомкнулись поверх моих, пальцы Семена скользнули по запястьям. — Ты потратился давеча, нюх вон даже отшибло. — Какая неожиданная забота, — горячие ладони оглаживали мою кожу, лаская, — что ж ты ее к жениху не проявляла? Такой… замечательный… ключ. Подлые приемчики его превосходительство применять изволили, у меня от близости его завсегда слабость, этим он и воспользовался, отобрал связку, отодвинул томную девицу от двери и рявкнул: — Здесь стоять! А я бы, например, присела. Прямо на стылый каменный пол. Открыв камеру, Семен щелкнул пальцами, пуская внутрь летучий огонек. Закрыв руками нос и рот (помогало мало), я вытянула шею. — Так-так… — Крестовский шагнул за огоньком, под его подошвами скрипнули стеклянные осколки, от движения под потолком зажегся светильник в железной оплетке. — Что за каторжане здесь у нас? Взгляд мой сперва выхватил лоскут грязной мешковины, занавесивший окно, коричнево-желтые разводы на полу, драный сапог в центре, миски с подсохшей кашей числом три, жестяную кружку. Арестантов оказалось двое. Мужики лежали на нарах у стены и признаков жизни не подавали. — Покойники? — испугалась я. Шеф скользнул рукою под бороду ближайшего. — Пока нет. — Он брезгливо отер ладонь о колено. — А другой? Но тот уже, постанывая, пытался сесть, тараща налитые кровью глаза, прохрипел: — Води-и-ицы… — Антип? — Я переступила порог, чтоб удостовериться. — Антип Рачков? Извозчик? — Пи-и-ить… дайте пить, барышня… — Это те самые разбойники, что навьим амулетом меня пленить пытались, — сообщила я шефу быстро. А мужику сказала: — Потерпи, болезный, сейчас принесу. Не дожидаясь позволения, побежала я наверх. Старунов, уже закончивший с посетителями, вытянулся во фрунт. — Что ж ты, Иван… — Стеклянный графин на конторке оказался полон, я его схватила. — Живодеры вы уездные! Как же так с живыми людьми возможно? Он молча таращился на меня. — Рот закрой! — велела я. — Ведро возьми, да чтоб вода была чистая, в камеру неси. — Вашбродь… — Исполнять! Я побежала обратно. Крестовский чародеил, пальцы его порхали в воздухе, будто пощипывали невидимые струны, вонь разбавилась привычным мятным запахом. — Быстро обернулась, — похвалил он весело, — я пока увечного пользую, ты целым займись. Увечного? Отдав графин Антипу, я присмотрелась к его подельнику. Ноздря. Точно, такое его прозвище. Каторжанина из себя изображает беглого, оттого что нос перекорежен. — Ах! — раздалось с порога, и Старунов упустил на пол ведро, стал мелко креститься, заголосил. — Это что же деется, люди добрые! От моего шиканья смешался, подхватил ручку ведра (расплескалось там немного), бочком подошел, присел подле на нары Рачкова, зашептал тихонько: — Не знали мы, не ведали, пристав велел сюда не заходить, лично… — Еще! — взревел Антип. — Тише! — придвинула я ведро. — Не мешай. Разбойник захлюпал, как лошадь на водопое. — Бумаги-то я уже когда оформил, чтоб этих, значит, по этапу отправлять. Душегубы, трупов на них с десяток, девять точно. — Иван дрожал и жался ко мне, будто искал защиты. — А пристав велел обождать с недельку, а я… а он… — Обождать… — фыркнул разбойник. — Пристав! — Старунов, — опустил шеф руки и повернулся к нам, — возьми трех конвойных, увечного в больницу транспортировать надобно. — Так точно. Иван убежал, я едва успела подскочить к Семену, чтоб подставить плечо. Тот тяжело оперся на него. — Зорин бы здесь не в пример лучше пригодился. «Конечно, лучше, — думала я возмущенно, — потому что его сила на лечение заточена, а ты, не успев поправиться, сызнова тратишься, себя не бережешь». — Вечно ты, Попович, в неприятности встреваешь. «Я еще и виновата?» — И дружбу водишь со всяким отребьем. «Вот дала бы ироду подзатыльник, да боюсь, не допрыгну». — Волков! Такой чудесный сыскарь! Эталон добродетели! Нас попросили подвинуться, в камере стало многолюдно, служивые перекладывали увечного на носилки. Семен прислонился к стене, меня не отпустив, сказал печально: — Ногу ему отнимать придется, разбойнику этому. Не успей я гангрену купировать, закопали бы с двумя конечностями. — Что вообще происходит? — пискнула я из-под начальственной подмышки. — Объясни. — Ты до сих пор не поняла? И этот, — Крестовский кивнул головой на Рачкова, — до твоего возвращения довольно красноречив был. Твой Волков драгоценный на этих мужиках навий артефакт испытывал. — Чего? Ноздрю унесли, Старунов замыкал процессию, размахивая пустым графином, в камере остались только мы с Антипом. — Чего? — передразнил он меня, вращая глазами. — Того! Сказал, людишки вы пропащие, клейма ставить негде, хоть польза от вас какая будет, дудочку из кармана вынул, пузырек еще с лоскутками… А уж дерется как! Пристав! Как же. Тростью своею так меня отходил, до теперь кровью харкаю! — Григорий Ильич? — переспросила я жалко. — В другую камеру меня отведи, в чистую, — попросил шеф. — Погоди! Господин Волков… — На Ноздрю паразита подсадил. — Твердым нажатием на плечо меня направили к двери. — Этого запри пока, ключ в кармане… Паразит вызрел, покинул тело носителя, изрядно его повредив… Семен подождал, пока я возилась с замками, и опять определил к себе под мышку. — Я ведь не подозревала даже… Как так с живыми людьми? — А он их за людей не держит, — объяснил Крестовский. — А дела свои считает воздаянием благородным. Око за око, зуб за зуб. Но умен, черт, не отнимешь, сообразил, как целый артефакт в человеческой плоти себе вырастить. — Это не он, а мадам Фараония, чародейка, я рассказывала. — Собираешься мое высокое мнение о талантах жениха порушить? Ядовитостью сарказма этой фразы можно было травить клопов целого квартала. — Уверена, — сказала я строго, — что Григорий Ильич предоставит нам объяснения сразу по пробуждении. — Мне. Тебе он покаянное письмо напишет. — Не суть!