— Коляску одолжите? — обернулась я с порога. — Погоди! — Фараония со скрипом поднялась. — Одну не пущу, вместе поедем. Именно этого предложения от Елизаветы Афанасьевны я и ожидала. Директриса призвала колокольчиком лакея, велела запрягать, распахнула дверцу смежной гардеробной комнатенки, где вперемешку с одеждой лежали на полках и подставках разнообразные предметы чародейского мастерства. — Я тебя, Гелюшка, прекрасно понимаю, — говорила Квашнина, надевая богатую горностаевую шубу, — сама молодая была, что такое любовь девичья, прекрасно помню. — Не из любви ерепенюсь, — возразила я, переминаясь на пороге, — то есть не только из-за нее. За правду я и за справедливость. — Еще службу свою сыскарскую сюда приплети! — С ней что не так? — Да то, девчонка, что ты своими действиями прямые приказы начальства не исполняешь. Тебе Крестовский что велел? А ты? — Я, Елизавета Афанасьевна, как раз служебному протоколу следую, в отличие от его превосходительства. Это он статусом своим пренебрег, чтоб дорогих людей защитить. Мы уже шли быстрым шагом по пустынному коридору, Фараония из-за роста своего высоченного меня опережала. Обернувшись через плечо, она с издевкой спросила: — То есть Семен Аристархович тебя любит? — Нет! — Догнав женщину, я взяла ее под руку. — Нет, любить можно только равных, а я, к сожалению, ему не ровня, так, барышня забавная из простушек, чуть полезнее собаки-ищейки. Семен Блохина покойного оберегает. Коляска у директрисы была богатая, целый экипаж, запряженный четверкою вороных орлейцев. Чародейка сама взобралась на облучок править, я рядышком уселась. Щелкнул звонко кнут, застучали копыта, подпрыгнули ритмично рессоры. Эдак мы минут за сорок до места домчим. — Ничего не понимаю, Гелюшка, — говорила Квашнина. — Не поспеваю умишком своим стариковским за твоими размышлениями. Мимо нас проносились вывески лавочек, фонари, заколоченные ставни. Время было не особо позднее, к девяти приближалось, но город будто вымер. Тут даже не гнум догадается, что-то нехорошее грядет. Придерживаясь за каретную финтифлюшку, я привстала и поглядела назад. Геродот Христофорович следовал верхом в арьергарде. — К Тузу ступайте, Зябликов! — прокричала я. — Никак не возможно… госпожа моя строгая… — Сядь, — велела Фараония, дернув меня за полу пальто, — упадешь еще. Ну едет и едет твой корнет. — Он врун, Елизавета Афанасьевна, и соглядатай, самим барином ко мне приставленный. — Отчего так решила? — Вот вы скажите, человек, на которого навий артефакт надет, как далеко от своего хозяина удалиться может? — До полуверсты, и то болезненно это. — А Герочка вполне спокойно в больничке лечился, пока я убийство купца расследовала. Я специально на карте города линейкой мерила. Второе: подчиненный приказ хозяина как исполняет? То есть добуквенно, правда? А Зябликову госпожой меня величать я запретила, однако же вопит. — Ну и зачем он при тебе, как думаешь? — Это просто. Барин решил, что моя скромная персона ему для торга с Крестовским пригодится, он, видимо, тоже любовь между нами вообразил. — Вот, кстати, про любовь ты мне не уточнила. Что-то там про ровню плела. Крестовский, что ли, навроде, тьфу, Хруща? По мужескому роду сохнет? Скабрезно хохотнув на фантазии старушки, я погрустнела. — К Блохину у шефа больше чем любовь — дружба и ответственность. Если бы не это, он реверансы с вашей хтонью разводить не стал, по-простому бы действовал. — Это как? — Доставил бы некроманту покойника, позволил сосуд занять, да и тюкнул бы обоих, пока хтонь в новом теле не обжилась. — Если бы это было так просто… — Это просто, — перебила я сердито, — перфектно просто! Если не пытаться посмертно боевого товарища обелить, не бояться, что все его делишки на свет полезут, и не опасаться над трупом надругательства. — Ты ревнуешь, Геля? — Да, ревную! Но вовсе не потому, что Семен меня на свой идиотический мужской долг променял. Обидно мне, что ровней себе не считает, не советуется, а перед готовым решением ставит. Ему ведь, болвану высокомерному, даже в голову не пришло покойником-приставом торговаться, у него, болвана, под это думалка не заточена! Там про честь все больше, про заветы чародейские, про воинское братство. — Запнувшись, я заозиралась. — Мы почему на Гильдейскую приехали? — Грегори-воина будить, — ответила Фараония. — Пусть тросточкой своей двум слабым женщинам подсобит. Ворота бобруйского терема были настежь распахнуты, чародейка направила туда экипаж. — Случилось чего? — бормотала я, удивляясь безлюдию. — Где слуги? Где все? Открыв незапертую дверь, мы вошли в дверь, Квашнина подняла над головою руку с чародейским светильничком. — Ау! — позвала я. — Есть кто? — Позвольте, госпожа моя… — Зябликов щелкнул чем-то у стенки, все люстры первого этажа зажглись одновременно. — Есть от Герочки толк? — Помолчите. Достав из сумочки револьвер, я обошла комнаты и убедилась, что людей в них не наблюдается, а наблюдаются следы отчаянной разрушительной драки: перевернутая поломанная мебель, сорванные портьеры, исцарапанный паркет. — Евангелина Романовна! — Нюта Бобруйская осторожно спускалась по лестнице, моргая от яркого света. — Это вы? — Где все? Что произошло? — Нас пятеро всего в доме осталось, — ответила девушка, — забаррикадировались в женском крыле, — махнула она рукой наверх. — Я с Григорием Ильичом и охрана, прочие, как все началось, кто куда разбежались. Фараония уже поднималась на второй этаж, Герочка почтительно замер в ожидании. Я спрятала оружие и приобняла барышню за худые плечи. — Что началось? Нюта всхлипнула: — Маньку забрали. — Кто? — Не знаю-у… Только стемнело, полезли отовсюду… страшные, без лиц… Она принялась рыдать, и больше ничего я от нее не добилась. Марию Гавриловну пленили какие-то страшилы, и господина Хруща с нею, потому что защищать барышню ринулся. Это мне сообщил уже начальник охраны, он и двое его подручных охраняли доставленного из приказа Волкова, поэтому нападение прошляпили. Девушки устроили Григория Ильича в смежной с моей спальней комнате, там он и лежал, укрытый до подбородка атласным нарядным одеяльцем. В комнате пахло жженым сахаром, Фараония колдовала, перебирая по-паучьи усеянными перстнями пальцами. — Не желает наш Гриня пробуждаться. Анна Гавриловна, перестав плакать, подошла к постели, поправила одеяльце. Вела себя барышня по-хозяйски и несколько ревниво, нравился ей красавец наш спящий, чрезвычайно нравился. Оттого и охрану к нему приставила, и не бросила одного, когда похищение сестрицы приключилось. Досадно даже, что Волков девичьего героизма не понимает, дрыхнет безмятежно, на усилия чародейки не реагирует. Устало вздохнув, Фараония опустилась в кресло. — Сплоховала я, Елизавета Афанасьевна, — пожаловалась ей. — Мне велели Марию Гавриловну беречь. Не уберегла. Чтоб как-то унять раздражение, я принялась мерять шагами комнату. — Идиотка, форменная идиотка… Зябликов, опасливо покосившись на охранников, сидящих рядком у стены, тронул навершие трости. — Руки прочь! — рявкнула Квашнина, а мне сказала успокаивающе: — Бывает. Думаешь, беременную нашу барин уволок? — Ему это зачем? — Известное дело, в ней Степкин плод, из него тоже сосуд получиться может. Только выходит тогда, что с Крестовским у него не сладилось, значит… Встретив ее взгляд, я едва заметно указала головой на дверь, приглашая на тайную беседу. Чародейка мне подмигнула и, кряхтя, стала подниматься из кресла. — В уборную мне надобно. Гелюшка, деточка, сопроводи старуху. Нет, нет, подальше какую, дела у меня громкие, а тут господа мужеского пола, не хочется их слух оскорбить. Мы вышли из спальни, я затолкала Фараонию в музыкальный салон, закрыла за нами двери и зашептала: — Плохо все, очень плохо! И я в этом виновата, решила, что Крестовский меня при Мане для виду оставил, а это архиважно было. И что теперь? Некромант может прямо в Манькином животе овеществиться или родов ждать будет? — Теоретически… — начала чародейка, но я ее перебила: — Нам до рассвета Марию Гавриловну освободить надобно.