Семен махнул рукой, ледяное крошево на нем шевельнулось с перестуком. — Ступайте, Попович, наверх. Я через… Отодвинув засов, я распахнула дверь и заорала: — Давилов! Евсей Харитонович, стоящий, оказывается, на пороге, отшатнулся. — Ваше высоко… — Регистратор с ужасом смотрел через мое плечо. — Вы уже здесь? Прекрасно. Будьте любезны, на почтамт… Минуточку, я денег на марку дам. — Сумочка лежала на постели, я вернулась за ней, бросила Крестовскому: — Заканчивайте плескаться, нас дело ждет. — А вы за дверью обождите, — протянул шеф с угрозой в голосе и стал медленно вставать. Пискнув дуэтом с Давидовым, я выбежала в коридор. Евсей Харитонович вытер испарину не особо чистым носовым платочком. — Однако… — Чародей, — пожала я плечами, — что с него взять? — И то правда. Выслушав мои указания, регистратор отправился их выполнять. Я же вернулась в камеру за шубой. — Сызнова без стука, — укорил меня Крестовский, повязывающий шелковый галстук на вороте белоснежной свежей сорочки. — А если бы я голый был? — Пришлось бы делать вид, что голых мужчин мне доселе видеть не приходилось, — хихикнула я. Шеф веселья не разделял. — Избавьте меня, Попович, от описания ваших темпераментных похождений. Шубу я надевала сама. — Боитесь, что на их фоне ваши поблекнут? — Евангелина Романовна… — Семен Аристархович… Мы вышли из камеры, толкаясь плечами, я проиграла полшага, потому что ниже ростом, хлипче и вовсе барышня. Шеф оглянулся, фыркнул на «мизогина» и вопросительно посмотрел на мои уши по очереди. Я тряхнула сумочкой. Он кивнул и повел пригласительно рукою: — Дамы вперед. — Дамы, которые сейчас начальствуют. — Горделиво это уточнив, я заперла камеру и пошла наверх первой. Работа в приказе уже началась, группка просителей окружала конторку, конвойные определяли в арестантскую клеть новичков. Поздоровавшись со Старуновым, я сообщила, что направляюсь в известный ему терем по известной же надобности и что сопроводит меня господин Крестовский, посему больше людей пока не требуется. Шеф потряс в воздухе планшетом, то ли в подтверждение моих слов, то ли с целью меня им огреть. На крыльце сказал, глядя в слякотную мглу: — Далеко ехать? Может, пока Федор запрягает, позавтракаем? — Лучше Григория Ильича проведать, — возразила я, вдруг вспомнив о роли влюбленной. — Разделимся? Мне — кофе с плюшками, вам — привычное лобзание. И, не дожидаясь ответа, Крестовский сбежал с крыльца, направляясь мимо торговых рядов к ресторации. — Обождите! Припустив за ним почти бегом, уголком глаза я отмечала любопытство редких прохожих. Балаган продолжался. Даже без «жужи» в ухе было понятно, что слухи уже распространились и поведение мое выглядит именно так, как должно. Каблучки ботильонов вязли в площадной грязи, подол запачкался и потяжелел от влаги. Завтра надеть мне будет нечего. И обуть. Обтерев подошвы о коврик перед входом в ресторацию, чем чистоты обуви вовсе не достигла, я вошла за шефом в натопленную залу заведения. Он разделся у вешалки, поправил перед зеркалом галстук, прошел к дальнему столику. Я разоблачилась, сбросив шубу на руки халдея. Тот, узнав меня, поинтересовался о здоровье Григория Ильича, просил передать поклон, заверил, что завтрак господам столичным чиновникам будет подан немедленно. Я спросила, что говорят в городе об убийстве купца первой гильдии Бобруйского. Выслушала ответ: актерка, Дуська которая, не выдержала измывательств, Гаврила-то Степаныч, земля ему пухом, затейник был по этим самым делам, до обмороков пассий залюбливал, видно, чего-то совсем уж непотребное измыслил, отчего актерка не выдержала и голову, значит, с плеч… — Минуточку, — замерла я на полдороге к столику. — Чью голову? — Купеческую, — перекрестился официант. — Ножиком чик-чик… Вам кашку с маслом, или, напротив, с молочком топленым? Меня замутило. Только топленого молочка мне при безголовом трупе не хватает. Сглотнув, сказала строго: — Постную, на воде, и чаю без сахара. — А мне, пожалуй, кофе, — сообщил громко Крестовский. — И сдобы свежей, чего успели уже напечь, все несите. Следующие три четверти часа я с отвращением наблюдала обильный завтрак здорового берендийского мужчины, аппетитом не обделенного, и выслушивала пространные комментарии по каждому из предложенных блюд. Семену Аристарховичу было вкусно, мне нет. Когда мучения мои уже подходили к концу, то есть господин Крестовский, убедившись, что кофейник опустел, передумал просить добавки, случилось ужасное. Официант, уже довольно долго беседующий с кем-то на улице, с нашего места видно не было, с кем именно, быстрым шагом подошел к столику и негромко осведомился: — Евангелина Романовна, прошу прощения, господин Зябликов вам знаком? — Ни в малейшей степени. Счет, будьте любезны. — Он настаивает, — перебил халдей, — форменный скандал у заведения устроил. Зябликов Геродот Христофорович. — Не знаю никаких Геродотов! — Поднявшись, я даже ногою топнула. — Извольте… Официант рассыпался в извинениях: — Скандал ведь! Кричит, страдаю, руки на себя наложу, пусть, кричит, ответственность на себя возьмет после всего, что меж нами приключилось. — Какую еще ответственность? — Овладетельную, — прошептал халдей, густо покраснев. — Попович, — сказал Крестовский кисло, — посмотрите на этого страдальца, пока я заплачу. Вдруг овладели да запамятовали. С вашей насыщенной жизнью это неудивительно. Сдернув с вешалки шубу, я вышла на крыльцо, вокруг которого столпилось с десяток зевак. Сбоку у перил стоял извозчик, а в коляске, распрямившись во весь рост, сидел покалеченный мною давеча корнет Герочка. Узнала я его не сразу, очень уж уродовал смазливого юнца распухший до безобразия нос. — Явилась, — прокомментировал кто-то внизу, — сердцеедка столичная. — Глазищами так и жжет. Может, она эта… Цирцея, колдунья, то есть? — А может, — значительно повела я взглядом по смутно различимым лицам, — кто-нибудь за словесное оскорбление мундира в клетке посидеть желает? — Не-э… — проговорили без испуга. — Цирцея блондинка была, а эта рыжая. — И вовсе не блондинка, брунетка даже, баба-то была восточная, жарких кровей, ее просто в мраморе ваяли, а мрамор… Герочка, спустившись с коляски, прохромал к крыльцу, рухнул на колени и ступень за ступенью пополз ко мне: — Госпожа! Евангелина Романовна… Ева… Хозяйка… Спор о мастях и скульптурах затих, публика внимала представлению. — Геродот? — спросила, ощущая приближение обморока, когда страдалец, преодолев последнюю ступеньку, распластался и сделал попытку расцеловать носки моих ботильонов. — Герочка, только ват Герочка, ваш раб, ваш холуй, госпожа моя… — Он приподнялся на локте, дернул себя за ворот, открывая шею, на ней я, будто сквозь туман, разглядела зеленоватую, толщиной с палец цепь, изображающую змею, кусающую себя за хвост. — Пропал мужик, — решили в толпе, — ноги ей целует. Зря целуешь, Чижиков, у ей жених при чинах. — И вовсе не Чижиков, Зябликов. Он же кричал: Зябликов, корнет в отставке. — Вот сей момент ему столичная Цирцея еще одну отставку даст. — Довольно. — Спокойный баритон Семена прозвучал небесным гласом. — Вы, юноша, ползите внутрь, в ресторацию. А вы, господа, расходитесь, представление на сегодня окончено. Пошатнувшись, я почти упала на руки Крестовского, он меня удержал, повел в тепло и сухость. — Воды! Нет, лучше коньяку барышне Попович принесите. Да что ж вы под ногами путаетесь, Геродот Христофорович? Встаньте. И губы оботрите. Евангелина Романовна вам эту пару обуви после подарит для беспрепятственных лобзаний. Помоет, может, перед этим. Пейте! Горячий шарик оцарапал горло, я закашлялась, щедро оросив шелковый галстук Крестовского коньячными брызгами. — Семен! Это не я! Это нелепо… немыслимо… — Успокойтесь, Попович. — Семен выпрямился, оставив меня сидеть на стуле, занял соседний. — Оправдываться передо мною нужды нет. Как гласит народная берендийская мудрость, муж и жена — одна сатана. Ваш почти муж уже подобные манипуляции… Моргая, будто со сна, я повела глазами. Мы находились в ресторанном алькове, отделенном от залы плотными атласными портьерами. Халдей придерживал их двумя руками, Герочка сидел подле его ног на полу. Семен придвинул через стол рюмку. Приняв ее, я громко выдохнула, зажмурилась от крепости и пожелала, чтоб все исчезло. Но, видимо, тому, кто нынче занимался исполнением желаний чиновных барышень, на меня разнарядки не поступило. — Геродот, — вздохнула я, — зачем ты на себя навий артефакт напялил? Вопрошаемый вместо ответа дернулся атаковать поцелуями мои ботильоны, но, к счастью, был удержан за шиворот бдительным официантом.