— Очень рада тебя видеть, Мэри. Я направляюсь домой. Если никуда не торопишься, приглашаю на кофе. — Никуда не тороплюсь. Свободна, как вольная птица. Для кофе во мне места нет, но с удовольствием посещу твою квартиру и, в частности, твой туалет. Она снова засмеялась. — Еще один недостаток мужского гардероба? — Самый существенный, — вздохнув, подтвердила я. — Идем. На улицах уже почти рассвело, но когда мы свернули во двор, на нас вновь навалилась тьма. Вокруг двора, середину которого отмечал капающий гидрант, толпился десяток домов. Один из них выделялся своим видом. Попавшая в этот дом бомба не вызвала пожара, но перекрытия обрушились. Со стен свешивались оборванные обои, в двадцати футах над уровнем мостовой зацепилась углом рамы за крюк картина. Я окинула взглядом окна уцелевших домов. Дети, множество детей абсолютно во всех домах, на всех этажах. Исцарапанные, в болячках, с постоянно беременными матерями и без отцов — или с вечно пьяными отцами… Вероника не случайно выбрала место проживания — это был упрек своей семье и себе самой, своеобразный зарок, данный населяющей эти трущобы бедноте. Но какое им всем дело до ее самоутверждения? — Ронни, наверное, мое общество тебя компрометирует?.. Может, мне волосы распустить, чтобы стало ясно, что я женщина? — Да кому какое дело, Мэри? Брось… Она вытащила ключ, подобрала с пола бутылку с молоком и ввела меня в чистую, весьма просто обставленную квартиру. В помещении стояла пышная, обильно осыпанная украшениями рождественская елка, но комната не выглядела от этого веселее. Напротив, елка смотрелась как-то печально в этом безрадостном интерьере. Я уже упомянула тягу Ронни Биконсфилд к прекрасному. Она обладала также и средствами, позволяющими удовлетворять эту наклонность, причем делала она это не из стяжательства или жадности — Ронни была одной из самых бескорыстных известных мне личностей — а из любви к совершенству. Дядя ее герцог, дед был советником королевы Виктории; в семье имелись три адвоката и один член верховного суда, отец — какая-то важная в Лондоне шишка, а мать посвящает все время искусству. Вероника в одиночку старается представить эту оторванную от земли семью на поверхности нашей грешной планеты. Уже на младших курсах она участвовала во всяческих проектах вроде обучения азбуке неграмотных женщин или в кампаниях против жестокого обращения с животными. Внешность Ронни — главный источник ее огорчений. Низкорослая, коренастая — даже толстая, с широким носом и негнущимися волосами… Ее можно было бы назвать уродкой, если бы не глаза, светившиеся добротой и юмором. Но теперь и глаза угасли. Верхний этаж ее дома более соответствовал характеру хозяйки. Полы блестели, ковры радовали глаз толщиной, пушистостью и красочной гаммой. Завораживала странность подбора мебели и декора. Стройный, поджарый германский стул XX века и канапе «Людовик XIV» на расшитом шелком китайском ковре, полосатая египетская ткань на викторианском шезлонге, на одной стене — коллекция рисунков XVIII века, напротив — абстрактные композиции, если не ошибаюсь, Пауля Клее. Выглядела эта странная на первый взгляд компания ненавязчиво и естественно, как преподаватели разных дисциплин на курсовом вечере или как группа экспертов разных специальностей, болтающих в неформальной обстановке. В доме электрическое освещение, яркий свет подчеркивает усталое, осунувшееся лицо моей подруги. Судя по одежде, она, конечно, вернулась не со светского раута, а из какого-то благотворительного рейда. — Да, — подтвердила Ронни, доставая кофейный сервиз. — Посещала подопечную семью. Их тринадцатилетнего сына арестовали. Он украл бумажник у свободного от службы полицейского. — Разумеется, по незнанию? — усмехнулась я. — Значит, новичок. — Конечно. Кроме того, не слишком умен. Пальцы ее тряслись от усталости, она чуть не уронила чашку. — Бог мой, Ронни, да ты с ног валишься. Мне лучше уйти и дать тебе отдохнуть. — Нет! — выкрикнула она и все-таки выронила чашку. Мы уставились на россыпь костяного фарфора. — Да, я устала, это верно… Но я так хотела с тобой поговорить… Видишь ли… Нет, даже думать об этом не хочется! — Вероника опустилась на колени и принялась подбирать осколки. Очевидно, ее удручало что-то более серьезное, чем бессонная ночь или заботы о незадачливом воришке. Я уже догадалась, что Ронни собирается излить мне душу и втайне вздохнула, распростившись с мечтами о свободе. Тем не менее, я готова была помочь ей. — Ронни, я тоже чертовски устала. Я уже почти двенадцать часов на ногах, так что мы обе нуждаемся в отдыхе, давай я на диване прилягу. На ее липе отразилось облегчение. Мы убрали осколки и отправились спать. В диване нужды не было, у Ронни в доме имелись гостевая спальня и прекрасная ванна, в которой я отмочила свои гудящие ноги, прежде чем растянуться в удобной кровати. Проснулась я в сумерки. Вытянула шею, пытаясь разглядеть тяжелое, мокрое небо над крышами. На кинула короткий стеганый халат, предоставленный в мое распоряжение Ронни, и направилась в кухню, пытаясь сообразить, будет ли то, что я сейчас приготовлю, завтраком или вечерним чаем. Из съестного в кухне Вероники нашлись только пересушенные су хари, йогурт и витамины в таблетках. В здоровом теле здоровый дух! Порывшись в кладовке, я обнаружила, однако, вполне съедобные зерновые хлопья, похожие на древесные стружки. Плюс молоко, плюс малиновый джем, плюс кусок рождественского кекса — очень неплохо получилось. Покончив с едой, я принесла снизу почту и устроилась в гостиной у огонька с газетой и чашкой кофе. В полшестого появилась всклокоченная Ронни. Она издала последовательность каких-то нечленораздельных звуков и направилась в кухню. Зная еще с университетских времен, что Вероника не любительница рано вставать, я выждала какое-то время, прежде чем направиться за нею. — Мэри, доброе утро… добрый вечер, или что там у нас… Съешь что-нибудь. Я заверила хозяйку, что уже о себе позаботилась, налила еще одну чашку кофе и уселась рядом с Ронни, ожидая ее рассказа. Она разговорилась не сразу. Откровения, сами собой срывающиеся с языка ночью, при свете дня зарываются в глубинах сознания и не спешат наружу. Мы поговорили о ее благотворительной деятельности, о подопечных и их нуждах. Вероника поинтересовалась моей работой, и я рассказала о подготовленной к публикации статье о раввинском иудаизме и истоках христианства. Мы жевали фразы, жевали засохший сыр, но затем она откупорила бутылку превосходного белого вина и, наконец, оттаяла. Как выяснилось, не обошлось без мужчины. История, которую поведала мне Ронни, в общем-то была довольно обычной в те военные годы. Они познакомились в 1914-м, год спустя он вступил в Новую армию и фактически необученным попал на Западный фронт. Был ранен, приехал в отпуск домой; дружба их окрепла, развилась. Снова траншеи, письма с фронта. В 1917-м — отравление газом, опять домой. В этот раз они обручились. Снова фронт. В 1919-м его демобилизовали. Он вернулся физической и духовной развалиной. Периоды мрачной подавленности сменялись беспричинными подъемами настроения. Часами сидел он, куря сигарету за сигаретой, не обращая внимания на окружающих. Это называли военным неврозом. Мало кого из побывавших на передовой не коснулась эта напасть. Неизбежное последствие ада, окружавшего людей, скрюченных в траншеях на протяжении многих дней, недель, месяцев. Некоторые успешно скрывали недуг. Другие отвлекались, с головой уходя в работу. Но многие, особенно из образованных, состоятельных, из тех, кому следовало бы вести нацию в будущее, из тех, которые массами погибали в боях, становились безответственными, агрессивными, теряли способность сосредоточиться или серьезно мыслить и общались лишь с женщинами того же сорта. Вероника к последним не относилась. Я внимательно слушала подругу и следила за ее глазами, перебегавшими с посуды на скатерть, со скатерти на газету, затем ее взор поднялся к потемневшему окну… Лишь моего взгляда она упорно избегала. Наконец Ронни смолкла. — Ничего, со временем все образуется, — утешила ее я. — Не один он такой… — Да, знаю, знаю. У меня есть знакомые, которые прошли через это, знаю и таких, которые надеются на благоприятный исход. Но Майлз не таков. К сожалению, он безнадежен. Я прикусила губу. Вспомнился ночной кабак, лица мужчин и женщин. «Потерянное поколение». — Наркотики, — поняла я. Ронни кивнула, не поднимая глаз. — Какого рода? — Всякого. В госпитале ему вводили морфин, выработалась привычка. Разумеется, кокаин. Самое ходовое. Они собираются на выходные и торчат там, не вылезая. Однажды он пригласил меня… Это было ужасно! Дом провонял опиумом. Я не смогла вынести запаха, и он отвез меня обратно. А сам вернулся. В последнее время добавился героин. Я удивилась. Хотя героин появился за несколько лет до моего рождения, в 1920 году он значительно уступал по распространенности кокаину, опиуму или даже морфину. Я столкнулась с героином, когда мне прописали его в больнице Сан-Франциско после автомобильной катастрофы. Тогда считалось, что героин не вызывает такого привыкания, как морфин. Если бы! Однако героин очень дорого стоит, отнюдь не всем по карману употреблять его каждый день. — И ты часто его сопровождаешь? — Ходила несколько раз. В разные места. Но публика везде одна и та же. В конце концов мое терпение лопнуло, и я не могла уже больше переносить такого его состояния. Так я ему и сказала. Майлз… страшно вспомнить, как он на меня наорал… Хлопнул дверью, и больше я его не видела. Это произошло около двух месяцев назад. А на прошлой неделе я его увидела снова. Майлз вышел из клуба с девицей, она висела на его руке и заливалась смехом… тем самым смехом, который вызывают наркотики. Он выглядел ужасно. Скелет. Вернулся кашель. Как тогда, после отравления газом. Я вижусь с его сестрой, но она говорит, что дома он тоже не появляется. Лишь иногда, когда у него кончаются деньги, перед получением пенсии. — И родители дают ему деньги. — Да. — Ронни гулко высморкалась, вздохнула и подняла на меня взгляд. — Мэри, может быть, ты сможешь ему чем-нибудь помочь? — Чем? — От неожиданности я даже не смогла удивиться. — Ну… ты ведь у нас исследователь… знакома с умными людьми… с мистером Холмсом. Неужели ничего нельзя предпринять? — Много чего можно предпринять. Ты можешь добиться ареста Майлза, они подержат его под замком, пока эта гадость не выйдет из организма. Скорее всего, в больнице, судя по его состоянию. Но раз он сам наркотиками не торгует — очевидно, не торгует, иначе не просил бы денег у родителей, — то полиция очень скоро его выпустит, и он возьмется за старое. Гм, если не боишься уголовщины, можешь организовать его похищение. Но вечно держать Майлза на привязи ты не сможешь, и все начнется сначала. — Жестоко звучали мои слова, но еще более жестоко было бы возбудить в бедной женщине безосновательную надежду. — Ронни, ты сама понимаешь, насколько сложна эта проблема. Ни ты, ни я, ни сама королева не в состоянии ее разрешить. Если Майлз хочет глушить себя, никто ему этого не запретит. Не героин, так морфий, не морфий, так алкоголь. Пока он сам не захочет вырваться из трясины, единственное, что ты можешь сделать, это дать ему понять, что ты о нем не забыла и готова помочь. И — молись! Ронни обмякла, сникла. Я погладила ее по голове и невольно ощутила жалость к мужчине по имени Майлз, вынужденному общаться с этим неуклюжим, нелепым, несимпатичным существом. Человек, боящийся ответственности, ощутил бы сейчас в Веронике угрозу своему спокойствию. Но меня безнадежность ситуации подтолкнула на попытку достичь недостижимого. — Послушай, Ронни. Есть у меня знакомые в Скотленд-Ярде, — небольшое преувеличение, надо признать, — может, они что-нибудь подскажут. — Спасибо, Мэри. — Она крутила в руках свой промокший носовой платок. — Так тяжело ощущать полную безнадежность. Майлз ведь такой хороший парень… был хорошим, во всяком случае. Посидели, повздыхали. Вдруг Вероника прищурилась на часы и несколько оживилась. — Мэри, ты сегодня свободна? Возможно, тебя заинтересует… — Да, совершенно свободна. Подумывала съездить в Оксфорд, но это может подождать. — Отлично! Тебе интересно будет ее послушать. А после собрания я тебя с нею познакомлю. — После собрания? Ронни оживилась, даже засмеялась. — Ну да, она так это называет. Немного похоже на церковную службу, но без пасторского занудства. Ее зовут Марджери Чайлд. Слышала о ней? — Что-то знакомое. Я вспомнила, что имя это говоривший (или писавший? В газете?) употреблял с какой-то смесью недоверия и раздражения. Да, точно, в газете, потому что тут же вспомнилось фото: светловолосая женщина рядом с каким-то официальным лицом. Улыбки, рукопожатие… — Удивительная женщина, очень практичная, но в то же время какая-то… — Ронни глупо хихикнула, — чуть ли не святая, что ли, не знаю даже. Я хожу туда, когда выкраиваю время. И всегда чувствую себя потом лучше: свежее, крепче. Марджери мне помогает. — Пойду с удовольствием, только вот в чем?.. — Внизу в собранной для бедных одежде можно найти что-нибудь твоего размера. Через полчаса, облачившись в какие-то случайные обноски, я уселась вместе с Вероникой в такси. Мы вышли перед зданием, над входом в который висела вывеска: «НОВЫЙ ХРАМ В ГОСПОДЕ». ГЛАВА 3 Понедельник, 27 декабря Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон велит… неприлично жене говорить в церкви.