Кабинет тоже заперт, замок добротный, прочный. Трудилась над ним в поте лица и всего тела, проклиная всех замочных дел мастеров и мистера Иейла в особенности. Он отнял у меня двенадцать минут, и каждую из этих семисот двадцати секунд я ожидала, что дверь этой горгоны Мари грохнет об стену и на горле моем сомкнутся ее гадкие щупальца. Проклятый механизм еще и щелкнул напоследок, заставив выступивший на мне пот превратиться в ледяную корку. Я проскользнула внутрь, закрыла дверь и заперла ее на защелку. Отдышалась, прислушалась. Горгона Мари казалась спящей Белоснежкой. Глаза адаптировались к скудному освещению из-под двери и от углей камина. В комнате никаких заметных изменений со дня последнего нашего занятия не произошло. Я накинула на дверь шаль, заткнула замочную скважину носовым платком и включила свет. Знакомая комната. Вспоминая ее, я взвешивала три возможных варианта маскировки сейфа. Второй оказался верным. Декоративный карниз сбоку камина скользнул в сторону, обнаружив стальной квадрат со стороной восемь дюймов. Я опустилась на подлокотник дивана, тупо уставившись на эту железяку. Дура я, дура… Холмса бы сюда! Замок наилучшего качества, он не поддастся на мои уловки, усвоенные за курс обучения у одного из холмсовских знакомых (не того, который открыл ресторан). Популярный образ взломщика сейфов со стетоскопом — фикция. Сейфы открывают не на слух, а при помощи осязания, пальцами. Железные нервы и бесконечное терпение требуются этому артисту, художнику — взломщику сейфов. После всего пережитого в последние дни я явно проиграю в схватке с этим чудом техники. «Зови Холмса! — советовал здравый смысл. — Вот увидишь, как мимолетное раздражение мигом сменится на его лице пониманием, сочувствием… В конце концов, не вскроешь сейф сегодня — он и завтра никуда не убежит». Я поднесла к камину стул, растерла ладони и пальцы и сосредоточилась на механизме замка. Очень скоро по лбу поползли капли пота, все время норовя затечь в глаза. Жару добавляли и тлеющие у ног угли. Через полчаса я откинулась на спинку стула, перевела дыхание, размялась. Час. Два часа. Я бьюсь над этим магическим квадратом, все чаще прерываясь для отдыха. Пальцы ласково поглаживают наборный диск. Губы безмолвно шевелятся. Подхожу к дивану, вытягиваюсь на нем в полный рост, расслабляюсь. Возвращаюсь к прерванной работе. Сначала мне помогает Холмс, но потом образ его блекнет, в мозгу остаются лишь баранье упорство и непреклонность с проблесками сценических решений типа: «Входит Марджери»; «В комнату вбегает Мари с занесенной над головою кочергой». Двадцать минут шестого. Через три часа и шесть минут отчаянных мучений наборный механизм сладко зевнул и ослабел в моих дрожащих пальцах. Я откинулась и прижала ладони к лицу. Лицо, ладони, тело словно бы принадлежали разным людям. Согнав все части тела в кучу, я вытащила очки. Секретов у Марджери оказалось немного, но секреты весьма весомые. На зрительную память я не жалуюсь, но сейчас не тот случай, чтобы доверять памяти. Позаимствовав у Марджери лист бумаги, взяв ее перо, я сделала краткую опись документов. Вот они в хронологической последовательности: — свидетельство о браке с майором Томасом Силвертоном, 23 мая 1915 года; — орден «Военный крест» на пурпурно-белой ленте; — телеграмма, начинающаяся словами «С ГЛУБОКИМ ПРИСКОРБИЕМ…», датированная 3 ноября 1916 года; — свидетельство о браке, составленное на французском языке, датированное 9 декабря 1920 года — еще и двух месяцев не прошло; Марджери записана под девичьей фамилией, никакого упоминания о Силвертоне; супруг ее — некий Клод де Финетти, адрес его лондонский, род занятий — французский эквивалент нашего «джентльмен»; — завещание от 19 декабря 1920 года, подписанное Марджери, а также в качестве свидетелей Мари и еще какой-то не вполне грамотной женщиной; согласно этому документу, половину имущества она оставляет мужу, а вторую половину — Новому Храму в Господе; — еще одно завещание, составленное в тот же день, согласно которому Клод де Финетти оставляет все свое имущество жене, Марджери. Я всмотрелась в почерк этого человека, внимательно прочитала имя, которым он себя называл. Буквы, нанесенные на бумагу рукою обманщика. Свидетельствующие об аморальности «м», дышащие жестокостью «т», самовлюбленные взлеты пера, завитки законченного подлеца. Я нисколько не сомневалась, что здесь отметился мой похититель. Что ж, вот мы и встретились… «Клод»… В сейфе также хранились четыре письма «моей дорогой жене», подписанные «К.». Взглянув на первое, я отпрянула, как от ядовитой змеи. Подавила непроизвольный порыв швырнуть их в огонь; преодолев отвращение, заставила взять в руки. Письма эти можно назвать любовными, с небольшой оговоркой, что понятию «любовь» можно придать самое широкое толкование… вплоть до противоположного, добавил бы какой-нибудь скептик античного Востока. Я добросовестно зафиксировала важные детали: «…прошлый четверг…», название пьесы, ресторан… Сложила, убрала, гадливо вытерла руки. Письма помогли объяснить тирады Марджери о самоотречении и дисциплине. Уже пять тридцать семь, пора все убирать и убираться самой. Я стерла отпечатки пальцев с сейфа, вернула на место стул, навела порядок на столе. В мозгу беспокойно копошился еще один вопрос: как могла Марджери незаметно покидать эту комнату и возвращаться в нее? Взгляд в первую очередь упал на книжные полки, но они, как оказалось, не служили прикрытием проема в стене. Взгляд мой вернулся к карнизу камина, скрывавшему сейф. Комната Мари. За камином, с другой стороны от сейфа. Рядом с камином — несколько этажей полок со всякими фотоснимками, статуэтками и сувенирными побрякушками. Чувство симметрии! Я нажала на каминный карниз с другой стороны. Щелчок — и стенка с полками подалась. Я гордо выпрямилась, довольная плодами своих глубокомысленных умозаключений и спонтанных действий. Гордыня тут же улетучилась, изгнанная шумом в коридоре. Я прыгнула к двери, щелкнула выключателем, содрала с двери шаль, вырвала носовой платок из замочной скважины, швырнула шаль на спинку дивана, прыгнула к потайной двери, вернулась к столу, сгребла свои заметки, выключила настольную лампу, снова метнулась к камину. Щелчок спрятавшей меня двери совпал со щелчком выключателя. Кто-то включил свет, и лучик его упал на мое плечо. Я прильнула к щелке. В кабинет вошла Марджери. Растрепанная и заспанная, съежившаяся под халатом, она выглядела на все свои сорок лет, но все равно казалась очень красивой. Она подошла к камину, сгребла угли в кучку, поскребла голову ногтями, зевнула и бухнулась на диван. К моему облегчению, Марджери схватила шаль и, не обратив никакого внимания на то, что она снята, накинула на плечи. Разоблачение мне в тот момент не угрожало. Марджери не собирается воспользоваться потайным проходом (что это проход, а не шкаф, я поняла по сквозному ветерку, овевавшему ноги). И к работе за письменным столом, где еще не остывшая лампа излучает вполне ощутимое тепло, она тоже не стремится. Марджери просто сидит и смотрит на мерцающие угли. Сквозь стенку из комнаты Мари доносится шум. Льется вода. Шаги. Что-то хлопает. Бот этот крокодил уже вплывает в комнату, формально приветствует госпожу, вносит чай, разжигает огонь и, наконец, покидает нас, оставляет каждую со своими мыслями. Мыслей Марджери не ведаю, а вот мои собственные раздумья посвящены лишь одному: как унести ноги. Поначалу я собиралась выскользнуть из входной двери убежища, резонно полагая, что отпертая дверь без следов взлома и исчезновения имущества особенного переполоха не вызовет. Теперь я в ловушке. Хотя… Нет, довольно с меня темных дыр и нор. Подожду, не к спеху. Да, а если Холмс устанет ждать? Черт бы его побрал! Спасает когда надо и когда не надо… Нет, не пойду. Там паутина, ступеньки, на другом конце потайные задвижки, а у меня лишь маленькая коробка спичек. Но ведь я ориентируюсь в темноте! Ни в коем случае! Дождусь, когда Марджери пойдет одеваться, выскользну… Воскресенье, в доме никого. Дождусь? Сколько ты еще вытерпишь? Мочевой пузырь просто лопается, черт бы подрал их благотворительный чай! Физиология сказала решающее слово. Боясь, как бы не выпустить излишек жидкости по пути к свободе, я отвернулась от Марджери и устремилась во тьму. Мало радости принес мне этот спуск. Время от времени я чиркала спичками, не выпуская их, пока терпели пальцы. Конечно, разумнее было бы следовать осязанию, но я упрямо жгла спички, и в конце пути в коробке осталось лишь три штуки. Узкая дверь легко открылась в узкий проход — проход под открытым небом, хвала Всевышнему! Бочком протиснувшись между двумя кирпичными стенами, я оказалась на тротуаре. Улица показалась преддверием рая, утренний туман веял благодатью Господней, ранние прохожие парили над мостовой, аки ангелы небесные. Внимательно следя за окружением, чтобы не столкнуться с патрульным или с поднявшейся спозаранку прихожанкой, я завернула за угол, и вот наконец Холмс. Уже не Крошка-Незабудка, а какой-то муниципальный работяга неопределенной специальности. Удивив его и себя, я вцепилась в руку Холмса и не отпускала ее, пока не дошла до дома. ГЛАВА 21 Воскресенье, 6 февраля Твой муж любви желает от тебя, Прилежности, улыбки, послушанья — Даров, тебе не стоящих труда, Взамен его усилий неустанных. А если ты нахмурена, капризна, Противишься его законной воле, Кто ты, как не мятежник гнусный, Предатель властелина своего? Вильям Шекспир Этот глупый жест маленькой девочки убедил Холмса, что я на грани физического и душевного срыва. По прибытии в квартиру он сразу направил меня в ванну, потом в постель, куда миссис Ку подала мне поднос с завтраком. Сам он уселся напротив, и тяжелым взглядом вдавил в меня весь завтрак до последнего куска. Это произвело на меня неизгладимое впечатление, ибо обычно Холмс относился к моим хворостям как к своим собственным — то есть наплевательски. Возможно, как намекнул Ку, мой друг вел себя так потому, что и сам настрадался за эти дни, хотя и по иным причинам. Я глядела на него поверх пустой чашки и бубнила, рассказывая о своих приключениях. Он внимательно слушал, вдавив зад в розовый сатин будуарного кресла и уперев грязные рабочие сапоги в мою резную старинную кровать. Глаза закрыты, кончики пальцев обеих рук соприкасаются. Я закончила, смолкла. Он тоже молчит и по-прежнему не открывает глаз. Я звякнула чашкой о блюдце. Он открыл глаза. — Холмс, я вас все не соберусь спросить… Как вы нашли меня там… в Эссексе? Он доверительно наклонился к подносу. Казалось, Холмс хочет что-то по секрету сообщить кофейнику, но мне отвечать не собирается. Но вот он перевел взгляд на чашку и произнес: — Многократно приходилось мне блистать своею глупостью, Рассел, хотя обычно такие случаи словоохотливый доктор Ватсон умело маскирует. В вашем деле моя некомпетентность побила все рекорды. Я ведь до пятницы даже не сообразил, что вы исчезли. — Ясно, вы забеспокоились, когда я не явилась на презентацию. Но почему не сообразил Дункан? Ведь мы должны были встретиться в среду. Вы были на презентации, Холмс? — Конечно. Как положено, при мантии. В своей собственной, прошу заметить, а не во взятой напрокат. Прихожу — а там уже паника. Академическая паника, сами понимаете, оксфордская: строгие голоса, сложные грамматические конструкции, умерен ные жесты допускаются… Этакое гомеопатическое заламывание рук… Госпожа Чайлд тоже заявилась. Ну, я прижал вашего Дункана. И часу не прошло, как он сообразил наконец, чего я от него добиваюсь. Оказалось, вас никто вообще не видел всю неделю. Это и мисс Чайлд, кстати, подтвердила. Экономка ваша поведала, что вас девять дней дома не было — ни слуху ни духу. В пятницу к вечеру я установил, каким именно поездом вы отбыли из Лондона в прошлую субботу. Созвал команду. В субботу нашел дежурного по станции, который видел группу пьяных столичных хлыщей. Одна женщина из этой группы допилась до потери сознания. И — тупик. Отбыли они на «форде», и вы не поверите, Рассел, какое жуткое количество фермеров слышало шум этого «форда» той ночью на соседних дорогах! В разных концах страны, разумеется. В понедельник мне не оставалось ничего, кроме как разделить всю Британию на квадраты… Повествование Холмса прервал телефонный звонок. Я послушно позволила Ку снять трубку: дождалась, пока он подойдет к моей кровати, где стоял аппарат, очевидно, для удобства отсыпающихся до полудня леди. Когда трубка наконец добралась до моего уха, в ней раздавался жуткий галдеж, совершенная неразбериха мужских голосов. — Стоп! — приказала я. — Кто-нибудь один. Я ничего не понимаю. Кто это? — Мисс Рассел, мисс Рассел, это Эдди, она вышла, где мистер Холмс? Он приказал звонить, когда она выйдет. Мой брат бежит за ней, он велел передать вам и мистеру Холмсу. — Эдди, вы где? — спросила я, повернув голову к моему другу. — За углом возле Храма, мисс, она идет к реке. Билли у нее на хвосте. Она вышла со служанкой, они поругались, она стряхнула старую каргу и ушла. — Оставайтесь на месте, Эдди, мы сейчас приедем. Я грохнула трубку на аппарат, отколов декоративную завитушку, и выскочила из постели. Холмс уже направлялся к двери.