Оба последних решения отличаются от всех предыдущих тем, что были приняты абсолютно единолично. Во всех остальных решениях субъективная и объективная составляющие неразрывны. Это были решения Гитлера, но в этот момент в Гитлере или через Гитлера каждый раз действовал дух времени или настроения времени, будто ветер, наполняющий паруса корабля. Даже пробудившийся страстный политический интерес восемнадцатилетнего юноши, только что потерпевшего поражение в осуществлении честолюбивых планов на ниве искусства и переключившего свое честолюбие на иную сферу, соответствовал духу времени, или скорее фонтанировал из духа времени. Европа кануна Первой мировой войны была намного более политизирована, чем сегодняшняя Европа. То была Европа империалистических сверхдержав – непрекращающейся конкуренции, постоянной позиционной борьбы, постоянной готовности к войне; это захватывало всех и каждого. Но то была также Европа классовых битв, обещанной и пугающей красной революции; это тоже захватывало. Так или иначе, но тогда за любым буржуазным семейным столом, в любой пролетарской пивной политизированы были абсолютно все. Частная жизнь – не только рабочего, но и буржуа – была тогда куда у́же и беднее, чем сейчас. Но зато в вечерние часы каждый становился львом или орлом своей отчизны, знаменосцем своего класса в грядущей битве за великое будущее. Гитлер, которому заняться было нечем, целыми днями пребывал и львом, и орлом, и знаменосцем. Политика стала тогда до известной степени заменой жизни чуть ли не для всех; но Гитлеру она заменила жизнь полностью. Национализм и социализм были в то время самыми мощными, двигающими массы лозунгами. Какую взрывную силу можно высвободить, если удастся каким-то образом эти лозунги соединить! То, что такая мысль приходила в голову молодому Гитлеру, возможно, но совсем не обязательно. Позднее он писал, что в 1910 году, в Вене, уже двадцатилетним, заложил «гранитный фундамент» своего политического мировоззрения, но то, что это политическое мировоззрение тогда могло по праву носить название «национал-социализм», – сомнительно. Фундамент мировоззрения Гитлера, краеугольный камень этого фундамента, заложенный еще в венское время, – это соединение не национализма и социализма, а национализма и антисемитизма. Причем кажется, что антисемитизм был в этой паре ведущим и первым. С самого начала Гитлер носил антисемитизм, будто горб, будто врожденное увечье. Но и национализм совершенно определенного, народническо-великогерманского толка, без сомнения, берет начало в тех венских временах. Социализм, скорее всего, был позднейшей добавкой. Гитлеровский антисемитизм явно восточноевропейского происхождения. В Западной Европе, да и в самой Германии на переломе столетий, антисемитизм отмирал, ассимиляция и интеграция евреев приветствовалась и шла полным ходом[26]. Но в Восточной и Юго-Восточной Европе, где евреи волей-неволей жили отдельным народом среди чужих народов, антисемитизм был смертоносным, направленным не на ассимиляцию и интеграцию, но на устранение и уничтожение. В Вене, в чьем третьем округе, по словам Меттерниха, начинаются Балканы, этот смертоносный, не оставляющий евреям никакого выхода антисемитизм был особенно силен, он заразил и молодого Гитлера. Мы не знаем, как это произошло. Никакого личного неприятного опыта общения с евреями у него не было, он и сам ни о чем подобном не пишет. Судя по «Моей борьбе», ему было достаточно ощущения, что евреи – другие, отсюда следовал вывод: «Раз они другие, они должны быть уничтожены». Как Гитлер подвел под этот вывод рациональную базу, мы расскажем в другой главе, а как приступил к практическому осуществлению этого вывода, еще в одной. Для начала заметим только, что смертоносный антисемитизм восточноевропейского толка глубоко и прочно вгрызся в молодого человека, не без печальных практических последствий для его собственной темной, невежественной жизни. Другой составляющей его политического мировоззрения был великогерманский национализм, тоже продукт венских лет. Этот национализм привел Гитлера к первому политическому шагу – решению эмигрировать из Австрии в Германию. Молодой Гитлер был австрийцем, который чувствовал себя не австрийцем, но немцем, не просто немцем, а немцем, несправедливо оторванным от Германской империи и брошенным на произвол судьбы. В этом он был един со многими австрийскими немцами того времени. Австрийские немцы мечтали с Германией за спиной владеть своей многонациональной империей и накладывать на нее свой, немецкий, отпечаток. С 1866 года они были исключены из германского мира, стали всего лишь одним из народов в своем собственном государстве, бессильные против пробуждающегося национализма многочисленных «австрийцев поневоле», обреченные на господство (теперь уже разделяемое с венграми), которому их влияние и численность более не соответствовали. Из этой почти безнадежной ситуации можно было бы сделать разные выводы. Молодой Гитлер, склонный к волевым решениям, выбрал самое радикальное: Австрия должна распасться, но из ее распада вырастет великогерманская империя, которая включит в себя всех немецких австрийцев, а затем просто задавит своей мощью все принадлежащие ей по праву наследования малые государства, которые образуются на месте распавшейся Австрии. В этом смысле он ощущал себя не подданным королевско-императорской Австро-Венгрии, но гражданином грядущего великогерманского рейха, а отсюда следовал другой вывод, снова самый радикальный: весной 1913 года Гитлер покинул Австрию. Сегодня мы знаем, что Гитлер эмигрировал из Вены в Мюнхен, чтобы избежать службы в австрийской армии. Не из-за шкурничества или трусости: за это говорит тот факт, что в первые дни войны Гитлер пошел добровольцем на фронт, но только в немецкую, а не в австрийскую армию. С 1913 года война ощущалась всеми, она была разлита в воздухе; а Гитлер не хотел воевать за дело, которое он считал заведомо проигрышным; не хотел сражаться за государство, которое считал обреченным. В те времена он был очень далек от того, чтобы хотеть стать политиком, – да и как мог безработный иностранец стать политиком в Германской империи? – но действовал он политически. В войну Гитлер был счастлив. Политически счастлив. Только его антисемитизм оставался неудовлетворенным – будь его воля, он использовал бы войну, чтобы под корень уничтожить в рейхе «интер-национализм»; это слово он писал через дефис и ассоциировал с «еврейством». Во всем остальном дела шли как нельзя лучше – от победы к победе. Поражения терпели одни австрийцы. «С Австрией все происходит так, как я и предсказывал», – писал он своему мюнхенскому знакомому с фронта. И вот мы подходим к гитлеровскому решению стать политиком – одному из многих, о котором он сам писал как о «труднейших в его жизни». Объективно говоря, возможность стать политиком ему предоставила революция 1918 года. В германской империи для иностранца, находящегося в социальном положении Гитлера, путь в политику был закрыт. Наверное, он мог бы заняться политической деятельностью в социал-демократической партии, но эта партия не подходила Гитлеру, да и влияние на государственную власть у СДПГ в кайзеровской Германии равнялось нулю: для Гитлера, как для политика, это был путь в тупик. Только революция открыла для партий путь к государственной власти и одновременно так потрясла старую партийную систему, что неплохие шансы получили и вновь образованные партии, массово возникавшие в 1918–1919 годах. И австрийское происхождение Гитлера теперь не было препятствием для активного участия в немецкой политике. Присоединения «немецкой Австрии», как это тогда называлось, пусть и запрещенного державами-победительницами, горячо желали по обе стороны границы, так что теперь австриец не считался в Германии иностранцем. Да и социальных ограничений после революции, отменившей дворянские привилегии и княжескую власть, для немецких политиков более не существовало. Мы утверждаем это, потому что очень часто этого не замечают: Гитлер вел себя как заклятый враг революции 1918 года, «Ноябрьского преступления», что мешает увидеть в нем своеобразный результат этой революции, но объективно он был результатом и итогом Ноябрьской революции, как Наполеон был результатом и итогом Французской революции, которую он в известном смысле преодолел. Наполеон и Гитлер были бы немыслимы без революций. И оба не восстановили ничего, что эти революции разрушили. Они были врагами своих революций, принявшими революционное наследство. Но и субъективно ноябрь 1918-го, как признается и сам Гитлер, дал ему сильнейший толчок для принятия решения стать политиком, на что он окончательно решился осенью 1919 года. Ноябрь 1918 года был временем его пробуждения. «Никогда больше в Германии не будет повторения ноября 1918-го», – это первое, после многочисленных политических мечтаний и спекуляций, четко сформулированное Гитлером политическое решение, первая конкретная цель, которую молодой начинающий политик поставил перед собой – и, надо признать, это единственная цель, которой он достиг. Ноябрь 1918 года действительно не повторился в Германии в конце Второй мировой войны: ни в виде ее своевременного прекращения, ни в виде революции. Гитлер помешал и тому и другому. Следует уточнить, что в этом: «Никогда больше в Германии не будет повторения ноября 1918-го», – содержалось всё. Или почти всё. Первое: решение сделать в будущем невозможной революцию в ситуации, схожей с ноябрем 1918 года. Но и второе, без которого первое повисает в воздухе: решение повторить, восстановить ситуацию ноября 1918-го. А это означало третье, а именно переиграть заново и выиграть проигранную войну. Четвертое: война должна быть начата тогда, когда в стране не останется никакой революционной или оппозиционной силы. Отсюда не так уж и далеко до пятого: уничтожение всех левых партий и – почему нет? – уничтожение одним движением руки всех партий вообще. Было, конечно, то, что стояло за всеми левыми партиями – рабочий класс; его не уничтожить, значит, надо политически выиграть рабочий класс для национализма. А это, в свою очередь, означало шестое: рабочему классу нужно предложить его социализм, только определенного рода социализм, а именно национал-социализм. Стало быть, седьмое: прежнюю веру рабочих, марксизм, необходимо безжалостно уничтожить. Из этого следовало восьмое: истребить марксистских политиков и интеллектуалов, среди которых, слава богу, очень много евреев. Вот и девятое: исполнение задушевной мечты Гитлера – физического уничтожения «еврейства». Видно, как гитлеровская внутриполитическая программа сформировалась вся целиком в одно мгновение, в тот миг, когда он вступил на политическую сцену. Между ноябрем 1918 года и октябрем 1919-го, когда он принял окончательное решение стать политиком, у него было достаточно времени все обдумать и привести в ясность. Надо отдать должное Гитлеру: что-что, а приводить в ясность он умел и умел из этой ясности делать последовательные выводы. Можно даже сказать, что именно в этом он был талантлив. Уже во времена его венской юности ему хватало мужества делать теоретические – очень радикальные – выводы и также радикально воплощать их в жизнь. Важно то, что все его интеллектуальные построения зиждились на заблуждениях: например, заблуждением было то, что революция стала причиной поражения Германии в войне. В действительности революция была как раз результатом войны. Но это заблуждение Гитлер разделял с очень многими немцами. Пробуждение 1918 года не одарило Гитлера внешнеполитической программой. Ее он выработал в последующие шесть или семь лет. Здесь мы вкратце обозначим эту программу. Сперва это было только решение в любом случае возобновить слишком рано (по мнению Гитлера) прерванную войну. Потом пришла мысль, что новая война не должна быть повторением старой, необходимы новые, более благоприятные для Германии союзники, чему должны поспособствовать противоречия, возникшие во время и после Первой мировой войны и почти взорвавшие вражескую коалицию. Фазы, через которые проходила эта мысль в 1920–1925 годах, и различные возможности, которые в это же время проигрывал Гитлер, мы обсуждать не будем; они подробно разобраны в других книгах. Итог сформулирован в «Моей борьбе»: Англия и Италия там видятся или союзниками, или благожелательно нейтральными странами; государства, образовавшиеся после распада Австро-Венгрии, и Польша – покорные народы-помощники; Франция – побочный враг, устраняемый как можно быстрее, а Россия – главный враг, подлежащий завоеванию и покорению, территория, из которой надлежит сделать «жизненное пространство» для Германии, «немецкую Индию». Это план, легший в основу развязанной Гитлером Второй мировой войны, с самого начала несколько не задался, поскольку Англия и Польша не взяли приготовленные для них Гитлером роли. Мы еще много раз будем возвращаться к этому. Здесь же, где мы рассказываем о политическом развитии Гитлера, задерживаться на этом не будем. Итак, осень и зима 1919–1920 годов, мы стоим перед вступлением Гитлера в публичную политику. Для него это было время переживания прорыва после пробуждения в ноябре 1918-го. И прорыв был не только в том, что в Немецкой рабочей партии, которую он очень скоро переименовал в Национал-социалистскую партию Германии, он стал первым человеком. Для этого немного надо было. Когда Гитлер вступил в партию, это был замшелый чуланный ферейн с немногим более сотни малозначительных участников. Подлинное переживание прорыва было связано с тем, что Гитлер открыл в себе талант оратора, силу речи. Это открытие точно датируется: 24 февраля 1920 года – невероятный успех первого выступления Гитлера перед массовой аудиторией. Способность Гитлера превращать собрания самых разных людей – чем больше, чем смешаннее, тем лучше, – в гомогенную, покорно-пластичную массу, доводить эту массу до состояния транса, а потом готовить для нее коллективный оргазм, широко известна. Эта способность основана не на искусстве речи – речи Гитлера длинны, сбивчивы и едва ли очень содержательны; кроме того, Гитлер произносил их грубо-визгливым, гортанным голосом, – но на гипнотической способности, способности концентрированной силой воли овладевать коллективным бессознательным и использовать его в свою пользу. Это гипнотическое воздействие на человеческие массы долгое время было единственным политическим капиталом Адольфа Гитлера. Сохранилась масса свидетельств, насколько была сильна его гипнотическая сила. Однако гораздо важнее влияния на массы людей было воздействие этой силы на самого Гитлера. Можно только представить, каково человеку, у которого были все основания считать себя импотентом, почувствовать, что он может совершать чудеса потенции. Гитлеру случалось и раньше, среди своих окопных товарищей, прерывать обычное для себя молчание, чтобы разразиться дикими бессвязными речами, когда разговор заходил о том, что его волновало: о политике или о евреях. Тогда его речи не вызывали ничего, кроме насмешек. Из-за них он получил обидное прозвище Говорун. Теперь Говорун стал покорителем масс, «барабанщиком и трубачом национальной революции», некоронованным королем Мюнхена. Из тихого, горького высокомерия отвергнутого всеми неудачника выросла опьяненная самоуверенность удачливого победителя. Теперь он знал, что может нечто такое, чего другие не могут. А еще он точно знал, чего он хочет, по меньшей мере во внутриполитической сфере; и он довольно быстро понял, что из всех других влиятельных политиков правого фланга, на котором он и сам стал крупной фигурой, никто как раз и не знает, чего именно хочет. Все это вместе не могло не вызвать в нем ощущения собственной исключительности, к чему он всегда, даже и особенно тогда, когда был отвержен и неудачлив, питал склонность. А уже из этого развилось действительно огромное, все перевернувшее в его политической жизни решение стать вождем. А вот это решение трудно датировать. Оно не было связано с каким-то определенным событием. Можно быть точно уверенным, что в самом начале политической карьеры его у Гитлера не было. Тогда Гитлер вполне удовлетворялся ролью агитатора, «трубача» национального пробуждения. Он был охвачен почтением к поверженным титанам кайзеровского рейха, собиравшимся в Мюнхене и разрабатывавшим планы разного рода государственных переворотов. В особенности Гитлер почитал тогда генерала Людендорфа[27], бывшего два последних военных года главой немецкого военного руководства, а теперь ставшего признанным руководителем всех подрывных крайне правых движений Германии. При ближайшем знакомстве почтение перед этими титанами улетучилось как дым. К осознанию своей гипнотической власти над массами у Гитлера прибавилось чувство интеллектуального и политического превосходства над всеми мыслимыми конкурентами. Вслед за этим не могло не прийти понимание – вовсе не само собой разумеющееся понимание, – что в этой конкуренции речь идет не о дележке портфелей в будущем правом правительстве, но о чем-то доселе в Германии не существовавшем: о месте всемогущего, не связанного ни конституцией, ни разделением властей, ни коллегиальным руководством, бесконтрольного и безответственного диктатора. Здесь становится заметен вакуум, оставленный после себя исчезнувшей и не подлежащей восстановлению монархии, тот вакуум, который не смогла заполнить Веймарская республика, поскольку ее не признавали ни революционеры ноября 1918-го, ни их противники; именно по этой причине Веймарская республика была точно названа «республикой без республиканцев». В ранние двадцатые годы в Германии возникло настроение, благодаря которому, по словам Якоба Буркхардта[28], «желание чего-то, что было бы аналогично прежней власти, стало непреодолимо» и «работало это желание лишь на одного человека». И не только в качестве замены свергнутого кайзера бо́льшая часть нации желала этого одного человека, но и по совсем другой причине: из-за злости от проигранной войны, из-за бессильной ярости против воспринятого как оскорбление и унижение вынужденного мира. Поэт Стефан Георге[29] высказал широко распространенные настроения, когда в 1921 году пророчил время, которое Родит единственного Мужа, кто поможет — и предсказывал далее, что́ предстоит сделать этому мужу: Он цепи разорвет, сметет руины порядком и заблудших возвратит к закону вечному, великое великим, завет заветом, господина господином вновь сделает, к знаменам символ правды он прикрепит, он поведет сквозь бурю и страшную зарю отряды верных, чтоб Царства Нового на страже их поставить[30]. Будто Гитлера вычеканил! Даже «истинный символ», а именно свастика, в течение десятилетий украшала (разумеется, без антисемитского побочного смысла) книги Стефана Георге. Куда более раннее стихотворение Георге (1907) кажется давним видением самого Гитлера. О Человек! Деянье! Ждут народ и суд. Надежды нет на тех, кто с нами стол делил! Но тот, кто, словно тать, в застенок брошен был, Вернется совершить Деянья тяжкий труд[31][32]. Малоправдоподобно, чтобы Гитлер знал стихи Стефана Георге[33], зато он знал широко распространенные настроения, которые выражали эти стихи, да, он знал эти настроения, и эти настроения воздействовали на него. Несмотря на все это, решение стать тем «Мужем», которого все ждут и от которого ждут чуда, требовало довольно-таки безрассудного мужества, которого никто, кроме Гитлера, тогда, да и позднее, не имел. В первом томе «Моей борьбы», продиктованном в 1924 году, это решение документируется уже вполне вызревшим, и во время реорганизации НСДАП в 1925 году оно формально закрепляется в партийных документах. В новой НСДАП отныне и навсегда есть только одна воля – воля вождя. Решение стать вождем, осуществленное в куда более широких границах, во внутреннем политическом развитии Гитлера означало прыжок через меньшую пропасть, чем его первоначальное решение отважиться на роль вождя. Между тем и этим решением – смотря с какого времени считать – прошло шесть, девять или даже десять лет, потому что полного всевластия не ответственного ни перед кем вождя Гитлер достиг даже не в 1933-м, а только в 1934 году после смерти Гинденбурга; Гитлеру было тогда 45 лет. Тогда-то он и превратился в вождя. Тогда-то перед ним и встал вопрос, что́ он сможет осуществить из своей внутри- и внешнеполитической программы за оставшийся ему срок жизни; на этот вопрос он ответил самым неожиданным – даже и сегодня не всеми осознаваемым – политическим и жизненным решением. Его ответ гласил: всё! В этом ответе скрыта некая пугающая чудовищность: а именно подчинение своей политики и своих политических планов невеликому сроку земной жизни. Это было в полном смысле слова беспримерное решение. Справедливо утверждается: люди недолговечны, государства и народы долговечны. На этом зиждутся не только все государственные устройства, республиканские или монархические, это учитывают – кто сознательно, кто инстинктивно – «великие люди», те что «хотят делать историю». Никто из тех четырех, к примеру, с кем мы уже сравнивали Гитлера, не постулировал свою незаменимость, не основывал политику на своей незаменимости. Бисмарк смастерил для себя властную и влиятельную, но четко ограниченную должность в рассчитанной на определенное время правовой системе, и когда он вынужден был оставить свою должность, он ее оставил – ворча, но покорно. Наполеон пытался основать династию. Ленин и Мао создали партии, эдакие питомники для своих преемников, и в самом деле, худо ли, хорошо ли, но эти партии продуцировали преемников и даже умудрялись выруливать из некоторых чреватых большой кровью кризисов. Ничего подобного у Гитлера. Он совершенно сознательно делал все в расчете на собственную незаменимость, на вечный свой припев: «Я или хаос», – странно, но никто не замечал, что это оборотная сторона другого афоризма: «После меня хоть потоп». Никакой конституции, никакой династии – да это и не было бы возможно, даже если не брать во внимание гитлеровскую боязнь брака и гитлеровскую бездетность; но и никакой партии государственного порядка, порождающей и переживающей своих руководителей. Партия была для Гитлера только инструментом его личной власти; никакого политбюро у этой партии не было, а у этого императора не было никаких кронпринцев. Он отказывался думать о том, что будет после его смерти и совершенно об этом не заботился. Все должно было совершиться при нем и через него. Тем самым он поместил себя под давление своего личного, скупо отмеренного времени, которое вынуждало его принимать слишком поспешные и нецелесообразные решения. Потому что любая политика будет нецелесообразной и поспешной, если она определяется не обстоятельствами и возможностями, предложенными историей, а скудным сроком одной-единственной человеческой жизни. Но это-то и означал гитлеровский ответ. Он означал в особенности то, что великая война за жизненное пространство Германии, которую Гитлер готовил, обязательно должна случиться при его жизни, чтобы он сам мог вести эту великую войну. Естественно, он никогда об этом не говорил вслух, публично. Немцы все же немного испугались бы, если бы он признался в этом. Но в том, что он надиктовал Борману в феврале 1945 года, все это звучит открыто. После жалоб на то, что он начал войну на год позже, в 1939-м вместо 1938-го («но я не мог ничего не сделать: англичане и французы в Мюнхене согласились на все мои требования!»), Гитлер сетует: «Роковым образом я вынужден был все исполнить в короткий отрезок человеческой жизни. Там, где иные располагают вечностью, у меня было всего несколько жалких лет. Другие знают, что у них будут наследники». Правда, Гитлер сам позаботился о том, чтобы никаких наследников у него не было. Накануне Второй мировой Гитлер тоже позволил – отнюдь не публично – продемонстрировать, что он подчинил историю Германии своей биографии, включил историю целой страны в свою личную, короткую жизнь. Он сказал румынскому министру иностранных дел Гафенку[34] во время его берлинского визита весной 1939 года: «Сейчас мне пятьдесят лет. Я хочу начать войну сейчас, а не тогда, когда мне будет пятьдесят пять или шестьдесят». 22 августа 1939 года он объяснял генералам свою «неотменимую решимость воевать» среди прочего и «весомостью [его] личности и ее непререкаемым авторитетом», который позднее уже не может быть использован: «Никто не знает, как долго я еще проживу». Несколько месяцев спустя в том же кругу он так обосновывал необходимость форсированного наступления на Западном фронте: «Самым последним фактором я вынужден назвать без всякой ложной скромности мою собственную личность: я незаменим. Ни один военный, ни один штатский политик не сможет меня заменить. Покушения на меня могут продолжаться[35]. Судьба рейха в конечном итоге зависит только от меня. Я буду действовать, исходя из этого факта». По сути, решение подчинить историю своей биографии, судьбы народов и государств собственному течению жизни – извращение, от которого захватывает дух. Когда до этого додумался Гитлер, неизвестно. В эмбриональном виде эта мысль заложена в гитлеровском понимании роли вождя, окончательно сложившемся в середине двадцатых годов: от абсолютной безответственности вождя до его абсолютной незаменимости шаг короче воробьиного носа. Но кое-что свидетельствует о том, что Гитлер сделал этот шаг, который одновременно стал и решающим шагом к войне, только во второй половине тридцатых годов. Первое документированное подтверждение этого – внесенная в так называемый протокол Хоссбаха[36] секретная беседа Гитлера с генералами и министрами. Тогда Гитлер впервые ознакомил высших чинов государства со своими пока еще смутными, эскизными военными планами, чем нагнал на них немало страха. Потребовались действительно удивительные, неожиданные даже для него самого успехи первых лет правления, чтобы его уверенность в себе переросла в суеверный культ своей собственной личности, в чувство своей особой избранности, которая не только оправдывала уравнивание самого себя с целой страной, но и («Судьба рейха зависит только от меня») позволяла подчинить жизнь и смерть страны своей собственной жизни и смерти, – и если подумать, то придется признать, что и это Гитлеру удалось. Причем для него самого жизнь и смерть располагались очень близко друг от друга. Как известно, он покончил с собой, и это самоубийство не было громом среди ясного неба. Много раз в момент своих неудач он был готов к этому шагу, и точку над «i» ставит то обстоятельство, что свою жизнь, от которой он сделал зависимой целую страну, он был готов выбросить вон в любую минуту. После провала мюнхенского путча он признался Эрнсту Ганфштенглю[37], с которым был тогда близок, что готов свести счеты с жизнью и застрелиться, Ганфштенглю стоило многих усилий отговорить Гитлера. Во время более позднего кризиса, в декабре 1932 года, когда партии угрожал раскол, Гитлер сказал Геббельсу, а тот зафиксировал в своем дневнике: «Если партия распадется, я в пять минут покончу дело одним пистолетным выстрелом». Перед лицом совершенного им 30 апреля 1945 года самоубийства все эти слова не кажутся пустой бравадой. Из слов, записанных Геббельсом, особенно важны три – «в пять минут». Во всех последующих высказываниях того же рода минуты превращаются в секунды, а потом уже и в долю секунды. Совершенно очевидно, что всю свою жизнь Гитлер вынашивал мысль о самоубийстве, о том, насколько быстро он это сделает и как ему будет при этом легко. После Сталинграда он дал волю своему разочарованию в фельдмаршале Паулюсе, сдавшемся в плен русским, вместо того чтобы застрелиться, в таких словах: «Этот человек должен был застрелиться, как раньше полководцы бросались на меч, если они понимали, что их дело проиграно. Как можно бояться этого, этой секунды, благодаря которой он сможет освободиться от всех печалей, если только долг не велит ему оставаться в этом жалком хлеву! Тьфу!» А после покушения 20 июля 1944 года признался: «Если моя жизнь закончится, для меня лично это означает, это я могу сказать, освобождение от непрекращающихся забот, бессонных ночей и напряженных, никогда не отдыхающих нервов. Это всего только доля секунды, а потом ты свободен от всего, ты в вечном покое, в вечном мире». Самоубийство Гитлера, когда оно действительно произошло, никого не удивило, оно было зафиксировано как нечто само собой разумеющееся, и вовсе не потому что само собой разумеются самоубийства людей, ответственных за проигранную войну, – напротив, такие самоубийства довольно редки. Оно было воспринято как нечто само собой разумеющееся, потому что жизнь Гитлера с самого начала была устремлена к этому финалу. Личная жизнь Гитлера была слишком пуста, чтобы в несчастье быть для него чем-то, что следует сохранить; а его политическая жизнь с самого начала была нацелена на «всё или ничего». После того как на горизонте ясно обрисовалось это «ничего», самоубийство сделалось единственным выходом. То специфическое мужество, которое необходимо самоубийцам, у Гитлера было всегда, и он всегда, если бы его спросили об этом, был готов свести счеты с жизнью. Гитлеровское самоубийство вряд ли можно истолковать как-то иначе: он действовал более чем естественно. Что было неестественно, словно стилистическая ошибка, так это то, что он забрал с собой в смерть свою любовницу, так мало значившую для него в его жизни, да еще тайно обвенчался с ней за двадцать четыре часа до этого. Гораздо позднее стало известно, что он пытался утащить с собой в смерть и Германию или то, что от Германии осталось. Об этом и о его отношении к Германии вообще пойдет речь в последней главе «Предательство». Но сначала рассмотрим повнимательнее невероятные достижения и еще более удивительные для современников успехи Гитлера. Потому что и те и другие очевидны. Достижения В первые шесть лет своего двенадцатилетнего властвования Гитлер поразил своих друзей и недругов достижениями, которых никто от него не ожидал. Это были те самые достижения, что тогда смутили и обезоружили его противников – в 1933 году его противниками было большинство населения Германии, – те самые достижения, благодаря которым у значительной части старшего поколения немцев к Гитлеру сохранилось своего рода тайное уважение. До взятия власти у Гитлера была только одна слава – слава демагога. Его достижения в качестве оратора и массового гипнотизера были неоспоримы, именно они позволили ему достичь политических вершин во время кризиса 1930–1932 годов, и год от года становиться все более серьезным претендентом на власть. Но едва ли хоть кто-нибудь ожидал, что, добравшись до власти, он сможет ее удержать. Править – таков был общий глас – совсем не то, что произносить речи. Запоминалось также то, что Гитлер в своих речах, полных безудержных оскорблений руководителей страны, требований неограниченной власти для себя и для своей партии, заискиваний перед недовольными всех мастей, а также очевиднейших противоречий, ни разу не сделал ни одного конкретного предложения; он ничего не сказал о том, как намерен справиться с экономическим кризисом и безработицей – тогдашней всеобщей бедой. Курт Тухольский[38] высказал мнение многих, когда писал: «Нет человека Гитлера, есть только шум, который он производит». Тем мощнее был психологический удар, когда человек Гитлер после 1933 года показал себя энергичным, успешным, эффективным деятелем. Разумеется, для внимательных наблюдателей и до 1933 года был очевиден еще один талант Гитлера помимо ораторского, а именно его организаторский дар, точнее говоря, его способность создать работоспособный аппарат власти и полностью подчинить его себе. НСДАП поздних двадцатых была целиком и полностью созданием Гитлера; в качестве организации она превосходила любую другую партию Германии, причем, еще до того, как в начале тридцатых повела за собой немалые массы избирателей. Она оставила в тени давно и заслуженно прославленную партийную организацию СДПГ; более чем социал-демократическая партия во времена кайзеровского рейха, нацистская партия времен Веймарской республики была государством в государстве, маленьким бризантным антигосударством. В отличие от становящейся самодовольной, тяжелеющей год от года СДПГ, Гитлер с самого начала придал НСДАП жуткую динамичность. Его партия подчинялась только одной всеопределяющей воле. (Гитлеровская способность с легкостью, шутя и играючи подчинять или устранять конкурентов и оппонентов внутри партии, черта, чреватая зловещим будущим, также была заметна внимательным наблюдателям еще в конце двадцатых годов.) Его партия, вплоть до самых мелких своих подразделений была переполнена жаждой драки, дымящаяся и грохочущая машина предвыборной борьбы – такого в Германии еще не знали. Таким же было другое детище Гитлера двадцатых годов, армия его гражданской войны, SA[39]; все прочие боевые отряды партий того времени – «Стальной шлем» немецких националистов, «Рейхсбаннер» социал-демократов, коммунистический «Рот Фронт» – по сравнению с гитлеровскими бандами были просто жалкими мелкобуржуазными ферейнами. Штурмовики превосходили всех азартом и безрассудством, разумеется, жестокостью и садизмом они тоже всех превосходили. Штурмовиков, и только штурмовиков, по-настоящему боялись. Разумеется, это был искусно и сознательно нагнетаемый Гитлером страх, нацеленный на то, чтобы террор и нарушение прав, которыми сопровождалось взятие Гитлером власти в 1933 году, вызвали бы как можно меньше возмущения и подавили волю к сопротивлению. Опасались худшего. Штурмовики целый год с кровожадной радостью объявляли о грядущей «ночи длинных ножей». Ее все не было; были отдельные, тайные и умело скрываемые, во всяком случае безнаказанные, убийства врагов, самых ненавистных для нацистов. Гитлер торжественно и публично (под клятвой, которую он дал в качестве свидетеля на судебном процессе) пообещал, что, как только он возьмет власть, покатятся головы – головы «ноябрьских преступников». По таковой причине почти с облегчением было воспринято то, что ветераны революции 1918 года и видные деятели Веймарской республики весной и летом 1933 года были «всего-навсего» отправлены в концлагерь, где, конечно, подвергались издевательствам и избиениям, где, конечно, жизнь их была под угрозой, но откуда почти все они рано или поздно были выпущены. А некоторых даже и не арестовали. Опасались еврейских погромов; вместо этого лишь однажды, 1 апреля 1933 года, прошел бескровный, символический бойкот еврейских магазинов. Короче говоря, все было плохо, но все-таки не так плохо, как предполагали. И те, кто – как позднее выяснилось, с полным на то основанием – предупреждали: «Это только начало», – казалось, просто клевещут, ведь в течение 1933–1934 годов террор медленно пошел на убыль, а в 1935–1937 годах, «хороших нацистских годах», в стране начала устанавливаться в определенном смысле, пусть и омраченная существованием не таких уж многочисленных и многолюдных концлагерей, «нормальная» жизнь. Те, кто говорили: «Все это печальные издержки переходного периода», – казались куда более правыми, чем последовательные критики нацистского режима. В целом использование и дозирование террора в первые шесть лет правления – сперва нагнетание страха совершенно дикими угрозами, потом жестокие, но явно отстающие от угроз акции террора, после чего постепенный и повсеместный переход к почти нормальному существованию на фоне замалчиваемого, старательно не замечаемого террора – следует признать мастерским социально-психологическим достижением Гитлера. Благодаря применению дозированного террора неприязненно или критически настроенные по отношению к режиму люди – повторимся, в 1933 году их было большинство – получили правильную порцию страха, не загоняющую их в отчаянное сопротивление и, что гораздо важнее, позволяющую с легким сердцем признать достижения режима. Среди положительных достижений Гитлера на первом месте стоит (заслоняя все прочие достижения) то, что можно назвать его экономическим чудом. Такого выражения тогда еще не существовало; оно было впервые применено к невероятно быстрому восстановлению хозяйства Западной Германии после Второй мировой войны в эру Эрхарда[40]. Но в гораздо большей степени оно может быть применено к тому, что произошло в экономике Германии во второй половине тридцатых при Гитлере. Тогда ощущение того, что произошло чудо, было глубже и сильнее, и человек, который совершил это чудо, звался Адольф Гитлер, значит, он и был чудотворец. В январе 1933 года, когда Гитлер стал рейхсканцлером, в Германии было шесть миллионов безработных. Спустя три коротких года в Германии была полная занятость, ни одного безработного. Вопиющая нужда и массовая бедность сменились всеобщим, да, скромным, да, невеликим, но благосостоянием. И что не менее важно: на место безнадеги и беспомощности пришла уверенность в завтрашнем дне, пришла стабильность. И что еще удивительнее, переход от депрессии к экономическому расцвету произошел без инфляции, с сохранением твердых цен и зарплат. Позднее это не удалось даже Людвигу Эрхарду. Невозможно себе представить с каким радостным потрясением реагировали немцы на это чудо, в особенности рабочий класс, после 1933 года стройными рядами маршировавший к Гитлеру из СДПГ и КПГ. Это настроение стало массовым в Германии 1936–1938 годов, оно ставило любого противника Гитлера в разряд параноидальных, вечно брюзжащих сутяг. «Человек может ошибаться, но это он дал нам работу и хлеб», – вот миллионный голос прежних выборщиков СДПГ и КПГ в эти годы, составлявших в 1933 году основную массу противников Гитлера. Было ли экономическое чудо тридцатых годов действительно достижением Гитлера? Приходится, несмотря на все мыслимые возражения, ответить утвердительно. Разумеется, Гитлер был полным профаном в экономической и политэкономической областях; в отдельных случаях, благодаря которым чудо покатилось по рельсам, маршрут вырабатывался по большей части не им; в особенности это касается решающего смелого трюка с финансированием, который, вне всякого сомнения, был делом рук гитлеровского «финансового волшебника» Ялмара Шахта[41]. Но ведь это же Гитлер привлек Шахта к экономической работе – сначала во главе Рейхсбанка, потом во главе министерства экономики. И это Гитлер вынул из долгого ящика все планы резкого подзавода экономики, которые существовали до него, но по всем возможным, главным образом финансовым, причинам не приводились в действие, а Гитлер рискнул привести в действие всё – от «налоговых квитанций» до «векселей MEFO»[42], от всеобщей трудовой повинности до автобанов. Нет, он не был политэкономом, ни в коем случае, и он даже представить себе не мог, что на обходном пути через экономический кризис, решая задачу всеобщей занятости, сможет достичь такой мощи. Экономические задачи он и не собирался решать; в его планах и политических построениях до 1933 года экономика едва ли играет хоть сколько-нибудь значительную роль, но ему хватило политического инстинкта, для того чтобы почувствовать: сейчас пока что главную роль играет именно экономика; и неожиданным образом ему хватило политэкономического инстинкта, для того чтобы, в отличие от несчастного Брюнинга[43], почуять: экономический рост пока что важнее финансовой и монетарной стабильности.