– Да. – Ты покойник. Мы все покойники, ты знаешь. – Конечно. За те несколько минут, которые мне понадобятся, чтобы добраться туда, куда дальше полетит Анпринская миграция, вы состаритесь и умрете. Я знаю это, но Тей больше не мой дом. Он перестал им быть. Йетгер отвел лицо, скрывая свою печаль, а потом поддался эмоциям и крепко обнял Торбена, поцеловал его. – Прощай. Может, свидимся в следующей жизни. – Сомневаюсь. По-моему, нам дарована всего одна. Думаю, это достаточно веская причина, чтобы отправиться туда, где не ступала нога человека. – Может, ты прав. – Йетгер рассмеялся, хотя ему явно хотелось плакать, потом развернулся и покинул комнату через дверь в потолке, волоча за собой привязанную к лодыжке сумку с мелкими пожитками. * * * Вот уже час он созерцал море и думал, что наконец-то начинает понимать его фрактальную рябь, ритмы и микроштормы, из-за которых вздымались волны и взлетали трепещущие водяные шары, чтобы быстро вернуться к большой воде и слиться с нею вновь. Он распознал в этом музыку, тайную гармонию. Жаль, что ни один его Аспект не играл на музыкальных инструментах. Музыку этой капли воды мог бы воспроизвести только большой хор или колоссальный оркестр. – Все готово. Пока Торбен просчитывал морскую музыку, Сериантеп трудилась над смартбумажным субстратом Дома пилигримов. В полу гостиной появился то ли бассейн, то ли колодец. «Когда я уйду, все станет по-прежнему? – подумал Торбен. Дурацкие, банальные вопросы помогали ему бороться со страхом. – Дом обретет былой облик? Или Дома никогда не было, а был лишь Сугунтунг?» Сериантеп чуть повела плечами, и тонкое, как паутина, платье упало на пол, который его с жадностью сожрал. Обнаженная и ныне бескрылая анпринка шагнула спиной вперед в воду, не сводя глаз с Торбена. – Как только будешь готов, – сказала она. – Это не больно. И легла в гостеприимное море. Ее волосы расплылись по воде, пряди завивались спиралями и путались, пока тело распадалось. В происходящем не было ничего ужасного: ни разложения на мышцы, внутренности и жуткие кости, ни ухмыляющегося черепа, который шипел бы, растворяясь, словно натрий. Яркий свет, превращение в сияющие частицы. Волосы исчезли последними. Бассейн кишел наноботами. Торбен снял с себя одежду. «Я начинаю новую жизнь. Так будет лучше. Может, не для тебя. Для меня. Видишь ли, я не думала, что буду возражать, но возражала. Ты так легко отказался от всего, просто взял и улетел в космос. И у меня появился другой. Это Кьятай. Я стала прислушиваться к его словам, а поскольку время шло, и ты молчал, они обрели смысл. Знаю, что поступаю эмоционально. По крайней мере, я благодарна тебе за него. Нам хорошо вместе. Он стал для меня целым миром, и оказалось, что мне его достаточно. Мне нравится. Прости, Торбен, – я именно этого и хочу». Записка осенним листом плавно опустилась на пол, где уже лежали сотни таких же. Когда Торбен вошел в воду, ноги свело судорогой. Он ахнул от электрического покалывания, затем рассмеялся, перевел дух и нырнул. Наночастицы окружили его роем и начали разбирать на части. Когда обиталище «Тридцать три: покой внутри» сошло с орбиты Тейяфая, оставив космический лифт извиваться, будто перерезанная артерия, дно Дома пилигримов распахнулось и соединенные воды упали во внутримировое море, словно слеза. Йедден убегает Йедден падал восемьдесят лет: мертвый, как камень, безмолвный, как свет. Каждые пять лет на околосветовой скорости его чувства пробуждались на несколько субъективных минут, чтобы отправить назад горстку фотонов и проверить, по-прежнему ли охотник идет по следу. Сместившись в красную сторону спектра на едва уловимую величину, фотоны сообщали: «Да, все еще там, все еще догоняет». Затем он отключал свои чувства, ибо даже эта краткая вспышка, даже этот всплеск радиации, смещенный в синюю сторону гамма-частот в поле вражеского двигателя, выдавал его. Прошли десятилетия с тех пор как он в последний раз рискнул включить скалярный двигатель. Искажения пространства-времени растрезвонили его местоположение почти на весь квадрант. Пришлось разгоняться, чтобы мчаться во весь опор, почти со скоростью света, пусть это и означало уменьшение массы рабочего тела до опасных пределов, за которыми некогда и нечем будет тормозить. Затерявшись во тьме, бесшумный и быстрый, он продолжил удирать, исказив время таким образом, что годы превращались в часы. В промежутках между пробуждениями Йеддену снились сны. Он грезил о миллиардах жизней, о десятках рас и цивилизаций, с которыми анприны столкнулись за время своего долгого пути. Протяженность их истории ошеломила Йеддена: как будто он собрался поплавать и, посмотрев вниз, обнаружил там не зеленую воду лагуны, а четкий синий обрыв континентального шельфа. До того, как анприны окружили свое солнце таким количеством обиталищ, что оно стало различимым только в виде обширного инфракрасного свечения; до того, как одна из волн экспансии привела их в ту систему; и даже до того, как их раса вышла в космос; в эпоху обычных тел они были любопытным народом экстравертов, стремящихся изучать сходства и различия между прочими подвидами Панчеловечества. Теперь записи о сотнях цивилизаций, с которыми они контактировали, хранились в спиновых состояниях квантовой снежинки, где обитала и душа Йеддена. Культуры, обычаи и формы человеческого жития были смоделированы в таких подробностях, что Йедден при желании мог бы провести эоны, погружаясь в одну симуляцию за другой. Еще до того, как анприны добрались до луны своего родного мира – ныне давно переработанной, – они повстречали зонд Эккады, который вот уже триста лет летел под фотонными парусами, отправленный в тысячелетнее странствие в поисках годных для колонизации планет. Переделывая пояса астероидов в многочисленные обиталища, они одновременно вели свирепую войну за ресурсы с астероидными колониями Окранда, которые обитали в той же системе двадцать тысяч лет, никем незамеченные. Обреченная цивилизация Окранда напоследок совершила великое зло и выжгла родной мир анпринов до каменного основания, но те успели поглотить и запечатлеть прекрасную, безумно сложную иерархию каст, классов и обществ, развившихся в барочных пещерах преображенных астероидов. Перехваченный радиосигнал вынудил анпринов покинуть облако Оорта и преодолеть двести световых лет, чтобы повстречаться с поразительным сообществом Джада. У джадийцев анприны научились технологии п-загрузки, превратились в облака наночастиц и стали настоящей цивилизацией II типа. Люди и звери, машины и леса, архитектура и система моральных ценностей, а также бесчисленные истории. Среди сотни рас, превратившихся в экспонаты кунсткамеры и примечания на полях, были и те, кто уничтожил анпринов, те, кто теперь охотился за Йедденом, на протяжении многих лет сокращая разрыв метр за метром. Поэтому он проводил часы – и годы, – погрузившись в грандиозный ежегодный эйстетвод в мире Баррант-Хой, где одно из первых поколений кораблей-сеятелей («первых» в том смысле, что это семя было правнуком первого цветения мифической Земли) затянуло в объятия огромного, медлительного газового гиганта, богатого углеводородами, и в результате возникла блестящая и хрупкая воздушная культура: там города-дирижабли витали на краю колоссальных штормов, способных устроить Всемирный потоп на отдельно взятой планете, и песни соревнующихся участников фестиваля – летающих паукообразных существ размером с горы и хрупких, как пчелиные соты, – сталкивались инфразвуковыми волновыми фронтами, с километрами между пиками на графике, и преображали целые климатические зоны. Баррант-Хой совершал полный оборот вокруг своего солнца за удвоенный срок жизни стандартного гуманоида. Анприны случайно наткнулись на паучьи музыкальные состязания, запечатлели мелодии, освободили их из гравитационного плена газового гиганта и вручили великой Кладе. Йедден вновь ненадолго вернулся в реальность межзвездного полета. Продолжая ощущать внутри себя отголоски мелодий, он вообразил, что прослезился. Гимны Баррант-Хой могли длиться несколько дней, хоралы – неделями. Йедден затерялся в музыке. На миг он испытал отвращение к своему телу из льда и сгустков энергии, такому жесткому и колючему. Корабль преследователя был оснащен межзвездным прямоточным двигателем, который сообщал о своем присутствии на тысячи кубических световых лет. Грубая и изначально медленная штуковина; зато, в отличие от Йедденовского скалярного двигателя, прямоточный был легким и питался подножным кормом[256]. Преследователь, как и Йедден, наверняка был призраком, записанным на квантовом чипе из бозе-конденсата[257], обитающей внутри огромного привода разумной частицей. Охотник приближался, но степень сближения не превысила расчеты Йеддена. В межзвездной войне убивает лишь просчет. Уравнения строги, но справедливы. Двести три года до кульминации. Осталось недолго; может, этого хватит, чтобы враг ослеп от жадности. Просчеты и самообман – главные космические убийцы. И еще удача. Два века. Времени хватит, чтобы перевести дух. Среди всех миров был один, который Йедден не осмеливался навещать: бледно-голубая слеза Тея. В перекрывающихся спиновых состояниях были записаны все жизни, которые он мог бы прожить. Возлюбленные, дети, друзья, радость и рутина. Там были Пужей и Кьятай. Он мог изменить их на свое усмотрение: Пужей стала бы верной, Кьятай – Многообразным, не Одиночкой. Одиночество. Он теперь понимал, что это такое: теперь, когда был в пути уже восемьдесят лет и много десятилетий отделяли его от отдыха. * * * Все случилось на удивление безболезненно. Когда в клетки тела Торбена вторглись наночастицы, на которые распалась Сериантеп, когда они разбирали его на части и собирали заново, когда считывали и копировали его коннектом – ни на миг не возникло ощущения, что плотский Торбен исчез, а появился нанотехнологический. Боли не было. Никакой боли, только ощущение чуда, бесконечных и безграничных возможностей, нового рождения – или, как ему казалось, антирождения, возвращения в первозданные соленые воды. Пока шар из перемешанных наночастиц, трепещущий, как девичья грудь, неспешно опускался к внутреннему океану, Торбен продолжал думать о себе как о человеке, личности, теле. Затем они с Сериантеп ударились о поверхность воды, лопнули и растворились в море бурлящих частиц, голосов, самостей, воспоминаний и личностей – все это обрушилось на него со всех сторон с грохотом прибоя. Каждая жизнь была до предела детализированной. Чувства, выходящие за рамки привычных пяти, одаривали его нескончаемым потоком ощущений. Он не испытывал подобной близости с Сериантеп. Он был в этой Евхаристии одновременно прихожанином, хлебом и вином. Он понял, что анпринское правительство (теперь стало ясно, почему переговоры с Теем получились такими затяжными и бестолковыми: у представителей двух рас почти не было точек соприкосновения) изучает его, чтобы составить подробную карту Тея и его жителей… точнее, Аспектов одного физика-теоретика, интроверта. Музыка. В основе бытия лежала музыка. К тому моменту, когда он это понял, анпринское обиталище «Тридцать три: покой внутри» в компании пятисот восьмидесяти двух таких же преодолело расстояние в сто девятнадцать световых лет и приблизилось к системе Милиус-1183. Сто девятнадцать световых лет или восемь субъективных месяцев: за это время Торбен Рерис Орхум Фейаннен Кекджай Прус Реймер Серейен Нейбен перестал существовать. В рое наночастиц время, как и личность, менялось по воле субъекта. Индивиду, который теперь называл себя Йедденом, казалось, что он провел двадцать лет переосмысленного субъективного времени среди анпринов и прославился как физик с глубоким и нестандартным подходом. Такая жизнь лишь отточила его инстинктивную способность видеть и воспринимать числа. Его озарения и открытия были поразительными и творческими. Когда «Тридцать три: покой внутри» вместе с остальным флотом проникла в систему Милиус-1183 и вышла из режима релятивистского полета на краю облака Оорта, он сделал формальный запрос о персональном ледяном корабле. Большом и красивом, с внушительным запасом топлива, чтобы изучать искажения топологии пространства-времени, ответственные за колебания орбиты кьюбивано[258] во внутренней части пояса Койпера, на протяжении нескольких лет, десятилетий, целого века, а потом вернуться домой. Потому он и пропустил аннигиляцию. Просчет – смерть. Неосмотрительность – смерть. Необоснованное предположение – смерть. Враг спланировал ловушку на столетия вперед. Нападение на систему Тея было отвлекающим маневром, тридцать восемь тысяч сигнатур – в основном, пустышками; двигателями, системами наведения и прочей ерундой, разбросанной среди горстки настоящих линкоров, чья длина составляла десятки километров. В тот самый момент, когда громоздкие и едва успевшие заправиться обиталища вместе с вражескими ударными дронами прочертили на небе Тея такие яркие полосы, что видно было и в сиянии Большого лета, главный флот трудился у звезды под названием Милиус-1183. Работа заняла десятилетия: год за годом продолжались медленные изменения, тратились колоссальные объемы энергии, все это как следует скрывали и маскировали – и таким образом Враг запустил свой неторопливый смертоносный бумеранг. Необоснованное предположение. Анприны увидели маленькое красное светило, расположенное на расстоянии, вполне доступном для плохо оснащенного флота. Они поняли, что там есть вода – много воды, целые водные миры, где можно заправиться и поскорее улететь далеко, за пределы досягаемости Врага, в колоссальные звездные облака, окутывающие ядро галактики. В спешке они не заметили, что Милиус-1183 – двойная звезда; усталый красный карлик и нейтронный компаньон на орбите, пролегающей на самом краю фотосферы, с периодом обращения восемь часов. И уж подавно они не обратили внимания на тот факт, что нейтронной звезды не было на положенном месте. Западня оказалась идеальной, всеобъемлющей. Расчеты Врага сбылись. План был безупречный. Флот преследователей отошел к границам системы, остались только следящие устройства и дроны. Анприны, ослепленные сиянием, встревожились лишь за считанные миллисекунды до столкновения нейтронной звезды с Милиусом-1183 со скоростью в восемь процентов от световой. Новую звезду со временем должны были увидеть все в радиусе ста световых лет. Внимательные астрономы могли бы заметить в спектре темные линии водорода и кислорода, мазки углерода. Всплески плазмы заставляли обиталища взрываться. Немногие выжившие попытались восстановить подвижность и системы жизнеобеспечения. Корабли-акулы, спрятанные полвека назад в скопище мусора, оставшегося от астероидных поясов и планетарных колец, пробудились от долгого сна и отправились поохотиться. Йедден был сам по себе в своем ледяном корабле посреди тьмы, его мысли устремились вовне, к ткани пространства-времени, и вовнутрь, к красоте чисел, к звучащей песне, как вдруг систему захлестнул смертоносный белый свет. Он услышал, как погибло пятьсот миллиардов разумных существ. Все они сгинули разом, голоса оборвались, души исчезли. Он услышал, как умерла Сериантеп, как умерли остальные тейцы, отказавшиеся от родного мира в надежде получить знания и опыт, превосходящие все, что могла предложить планета. Как прекратились все жизни, с которыми он соприкасался, которые были его частью, делились с ним числами или песнями, даруя близость, выходящую за рамки плотского соития. Он услышал смерть Анпринской миграции. А потом остался в полном одиночестве. Йедден погрузился во тьму на пятьдесят лет. Он размышлял об уничтожении последних из анпринской расы. Он составлял план побега. Ждал. Пятидесяти лет было достаточно. Он включил скалярный двигатель. Пространственно-временной континуум растянулся. Позади себя Йедден уловил радиационную сигнатуру включившегося термоядерного двигателя и характерное электромагнитное мерцание заработавшего ловчего поля[259]. Нет, пятидесяти лет не хватило. Это будет его последний просчет. Двадцать лет, чтобы увести преследователя как можно дальше от Тея. Еще десять, чтобы подготовить обман. «Как ты обманул нас, так и я обману тебя, – думал Йедден, разгоняясь почти до скорости света. – И с помощью того же приема – нейтронной звезды». * * * Йедден вынырнул из небытия, которое было превыше снов, на волосок от смерти – такое доступно лишь бестелесным разумам. Магнитный вихрь ловчего поля охотника заполнил половину неба. Их разделяло меньше световой минуты. В течение следующих десяти объективных лет вражеский корабль настигнет и уничтожит Йеддена. Не с помощью физического оружия или даже потока энергии, а с помощью информации: черепных вирусов и темных фагов, которые превратят его в ничто или, еще хуже, изолируют от любых контактов с внешним миром, поймают в ловушку бесконечной, безмолвной, бесчувственной тьмы. Кульминационный момент, случившийся через девяносто световых лет, был слишком мизерным, чтобы его уловил неусовершенствованный разум. Подпрограммы Йеддена, автономные импульсы, управляющие его телом-кораблем, запустили скалярный двигатель и призвали темную энергию. Враг почти тотчас же отреагировал на изменение курса, но крошечный релятивистский сдвиг, сбой синхронности принес Йеддену спасение и жизнь. Среди воспоминаний, вмороженных в сердце из бозе-конденсата, были космические бортовые журналы народа Куш-Нэ – странников, с которыми анприны столкнулись посреди холодных межзвездных просторов. На картах была изображена звезда-изгой: нейтронный карлик, выброшенный из своей звездной системы и блуждающий во тьме и тишине глубокого космоса почти невидимым. Десятилетия назад, почувствовав, что Враг включил ловчее поле, Йедден понял, что ему не удалось сбежать, сделал выбор и все просчитал. Теперь он изменил курс, двигаясь на волосок от скорости света, и направился к блуждающей звезде. Йедден давным-давно разучился бояться. И все же он испытал странное психосоматическое ощущение в той части ледяного корабля, которая соответствовала его тестикулам. Мошонка сжалась. Угол сближения был настолько точным, что пришлось рассчитать влияние случайных гидроксильных радикалов на поле абляции. Единственная ошибка отправила бы его на релятивистской скорости прямиком в нейтронную звезду. Но он не сомневался в своих способностях, не испытывал страха и внезапно понял, что это за ощущение в фантомных гениталиях. Возбуждение. Нейтронная звезда, как полагается, была невидима, но Йедден чувствовал ее притяжение каждой клеточкой тела из смартльда, которое трепетало, дрожало и сотрясалось по мере того, как разные фрагменты входили в резонанс с определенным воздействием; сотня мелодий сливалась воедино. Превратившись в живой хорал из льда и адреналина, Йедден обогнул нейтронную звезду. Он надеялся, что повторение маневра окажется фатальным для преследователя, но Враг, невзирая на всю свою жадность, не был настолько тупым, чтобы подвести к жуткому магнитному полю нейтронной звезды корабль с включенным прямоточным двигателем. В любом случае, его стратегия заключалась в другом. Йедден сделал очень рискованную ставку. Из-за того, что он промчался в такой близости от мощного гравитационного колодца, секундное замедление могло превратиться в дистанцию в несколько световых лет, десятилетия потерянного времени. Его гибель показалась бы злой иронией судьбы. Йедден хотел победить благодаря геометрии. Вся жизнь – расчет. Он позволил себе включить сканер на краткий миг. Да. Враг приближался. Летел, ускоряясь… по неправильной траектории. Гравитационные волны терзали Йеддена, каждая молекула смартльда, из которого состояло его тело, скрипела и стонала, но его собственный крик заглушил прочие звуки, когда он закончил гравитационный маневр[260]: «Да!» Перед ним простиралась пустота. Он знал, что ледяной корабль теперь не вырвется из плена другого гравитационного колодца. Ему не хватит топлива, чтобы добраться в какую-нибудь из систем Клады. Возможно, Враг об этом подумал за миг до того, как сам оказался в зоне воздействия нейтронной звезды. Высокомерие. В космосе оно тоже убивает. Погрузившись в глубины квантовых воспоминаний, Йедден понял, что его ждет. Медленный путь домой. Быстрый, медленно К Фестивалю Быстрых Детей солнечный такелаж украсили воздушными змеями, флагами, стягами и знаменами, на которых были нарисованы ритуальные драконы. Погодники в последнюю минуту получили разрешение от бюджетной комиссии и сместили преобладающие ветра пониже. Конклав сопротивлялся этому решению, твердя, что Фестиваль Быстрых Детей проводится каждые полтора месяца – так оно и было на самом деле, – пока кто-то старый и медленный не уточнил: «Для детей все по-другому». Быстрый свернул с проселочной дороги на полевую. Деревянные ворота украшала резьба в виде пучеглазых и круглоротых богов домашнего очага, полнощеких и корыстных покровителей сельскохозяйственного кантона Йоэ. Когда он замедлился до Родительской Скорости, кивающие головки луговых цветов превратились в метрономы, а колышущаяся от ветра трава – в беспокойное, испещренное неуемной рябью море. У Быстрого над головой мчались облака, следуя вдоль солнечного стержня по всей длине цилиндрического обиталища; дети, готовящиеся к ритуальному Побиванию Солнечных Линий на просторном дворе перед фермой – древним саманным строением, которому сползающая крыша придавала такой вид, словно оно нахмурилось, – стали похожи на клубы пыли. Он три дня шел вверх по бесконечному изгибу цилиндра, словно взбираясь на холм, поросший ухоженными рыжими лесами кантона Ахэа. Быстрый любил ходить пешком. Он шел с Детской Скоростью, и его объезжали велосипедисты и велорикши, чтобы крикнуть, удаляясь: «Не такой уж ты и быстрый, Быстрый!» Он без труда мог бы их догнать и опередить. Они об этом знали, как и о том, что он способен при желании стать птицей или облаком и улететь на край света. Все в Трехмирье знали Быстрого. Он не нуждался в сне или пище, но любил необычайно пряную овощную кухню Средних кантонов, а также их легкое ароматное пиво, поэтому каждый вечер заходил в какое-нибудь общежитие или городской паб. Там переходил на Родительскую Скорость, чтобы поболтать с местными. Дети были юными, умными, любознательными, но для толковой беседы нужны взрослые. Детский щебет звучал над поросшими травой крышами поместья Тоэ Яу. Собралась вся община, включая младшую девочку – пятилетнюю любительницу попрыгать. На своей скорости, разумеется. С точки зрения родителей ей было несколько месяцев, и они все еще отлично помнили мучительные роды. Старший мальчик, из-за которого Быстрый и пришел, был подростком. Ноха Анджехау поприветствовал Быстрого, протянув воду и хлеб. – Да хранит вас всех Господь, – сказал Быстрый, благословляя подношения. Малышка Немаха мелькала вокруг него, словно стайка букашек летним вечером. Быстрый услышал, как его переводческий узел повторил сказанное на Детской Речи, звучащей как чириканье птиц. Таков был его талант, его слава: он мог думать и говорить на двух языках сразу. Он был в Трехмирье посредником между поколениями.