Стало быть, Джилман вернулся наверх в прежнем смятении духа, убежденный, что или он все еще спит, или его лунатизм перешел все крайности и побудил его промышлять неизвестно где. Откуда он раздобыл эту чудную вещь? На его памяти, он не видел такой ни в одном из музеев Аркхэма. Тем не менее где-то она все же была; ее зрительный образ, когда он схватился за нее во сне, должно быть, и вызвал то странное видение террасы с балюстрадой. Назавтра он наведет крайне осторожные справки — и, возможно, обратится к невропатологу. Между тем он попытался проследить за своим хождением во сне. Поднимаясь по лестнице вверх и проходя по лестничной площадке к мансарде, он посыпал всюду мукой, которой одолжился — признавшись откровенно для чего — у хозяина дома. По пути он остановился у двери Элвуда, но оказалось, что свет там не горит. Войдя в комнату, он положил шипастую штуку на стол и, не тратя времени на раздевание, в полном душевном и физическом изнеможении лег. С заколоченного чердака на покатом потолке ему послышалось неясное поскрипывание и глухой стук шагов, но он был настолько несобран, что не стал придавать этому значения. Таинственное влечение к северу вновь набирало силу, но его источник теперь находился как будто ниже на небосводе. В слепящем фиолетовом свечении сна снова явилась старуха с клыкастой косматой тварью — явились с большей отчетливостью, чем когда-либо раньше. На этот раз они добрались до него, и он почувствовал когтистую хватку иссохших пальцев старой карги. Извлеченный из постели и ввергнутый в пустоту, на миг он услышал ритмический рокот и увидел сумеречную бесструктурность непроявленной бездны, клокочущую вокруг него. Но миг этот был очень кратким — теперь он находился в неотделанном крошечном помещении без окон с неотесанными стропилами, сходящимися прямо над его головой, и странно покатым полом. На этом полу, на подпорках, чтобы ровно держались, были установлены низкие полки, набитые книгами, от древних до рассыпающихся трухой, а в центре стояли стол и скамья, явно прибитые намертво. Небольшие вещицы, неизвестного вида и назначения, размещались по верху полок, и в пылающем фиолетовом свете Джилману привиделось точное подобие шипастой фигурки, приведшей его в столь ужасное замешательство. Слева в полу неожиданно открылся пролом, подобие черного треугольного колодца, откуда, после секундного сухого постукивания, выглянула омерзительная мелкая косматая тварь с желтыми клыками и бородатым человечьим лицом. Злобно ухмыляющаяся чертовка все еще цепко его держала, позади же стола стояла фигура, никогда им прежде не виденная, — сухопарый высокий человек кромешно черного цвета, но без малейшего признака негроидности в чертах, полностью лишенный и волос, и бороды; единственным платьем служило ему бесформенное одеяние из какой-то тяжелой черной материи. Ног его было не видно из-за стола и скамьи, но он был, должно быть, обут — стоило ему переступить, раздавалось пристукивание. Он хранил молчание, и его мелкие правильные черты ничего не выражали. Он просто указывал на громадных размеров книгу, раскрытую на столе, чертовка же совала Джилману в руку большое серое перо. Надо всем помавал пронзительный, доводящий до исступления страх, апогей же наступил, когда косматая тварь, взбежав по одежде сновидца ему на плечо и соскользнув по левой руке, мгновенно прокусила ему запястье под самым манжетом. Когда из ранки струей ударила кровь, Джилман потерял сознание… Наутро двадцать второго он проснулся с болью в левом запястье и увидел, что манжет побурел от запекшейся крови. В голове у него был страшный сумбур, но эпизод с черным человеком отчетливо стоял перед глазами. Должно быть, во сне его покусали крысы, приведя к апогею этого жуткого сна. Открыв дверь, он увидел, что мука на полу лежит как лежала, исключая здоровенные следы неуклюжего, как медведь, постояльца на другом конце мансарды. Значит, на сей раз он во сне не ходил. Но с этими крысами придется что-то делать. Надо бы поговорить с домовладельцем. Снова он попытался закупорить дырку внизу наклонной стены, вклинив туда подсвечник, который вроде бы подходил по размеру. В ушах у него страшно звенело, словно отдаваясь отголосками какого-то страшного шума, слышанного во сне. Пока мылся и переодевался, он пытался припомнить, что ему снилось после залитого фиолетовым светом пространства, но ничего конкретного в сознании не проявлялось. Сам этот эпизод относился, должно быть, к заколоченному чердаку, столь неистово захватившему его воображение, но дальнейшие впечатления были стертыми и расплывчатыми. Наводило на мысль о сумеречных непроявленных безднах и о безднах еще необъятней, еще чернее за их пределами — безднах, где не было смыслов постоянных и непреложных. Он был доставлен туда купой пузырей и маленьким многогранником, которые неотступно преследовали его; но в абсолютном мраке этой новой пустоты они, как и он сам, превратились в струйки пара. Нечто двигалось впереди — струйка поплотнее, временами сгущавшаяся в безымянные подобия личин, — и он подумал, что движение их совершается не по прямой линии, но скорее по нездешним дугам и спиралям некоей воздушной закручивающейся воронки, подверженной законам, о которых не ведает физика и математика умопостижимого космоса. Под конец появился намек на громадные скачущие тени, предощущение чудовищной, наполовину недоступной слуху вибрации и тихий, слабый, монотонный посвист невидимых флейт — но больше ничего. Джилман решил, что это последнее представление он почерпнул из прочитанного в «Некрономиконе» о великой несмысленной сущности Азафота, чей черный престол в сердце Хаоса царит над временем и пространством. Когда смылась кровь, ранка на запястье оказалась совсем небольшой, и Джилмана озадачило то, как располагались два маленьких прокола. Ему пришло в голову, что на покрывале, где он лежал, крови не было, — крайне странно, если иметь в виду, сколько ее было на манжете и на руке. Неужели он во сне ходил по комнате и крыса укусила его, когда он сидел на стуле, или настигла его в какой-нибудь менее нормальной позе? В поисках буроватых пятнышек или пятен он заглядывал во все углы, но ни единого не нашел. Лучше было бы, подумал он, посыпать и в комнате, и за дверью мукой; а вообще, какие еще нужны доказательства, что он ходит во сне? Он знал это и так, и дело теперь за тем, чтобы с этим покончить. Придется просить помощи у Фрэнка Элвуда. В это утро странная, тянущая в небеса сила как будто ослабела, но ее сменило другое ощущение, еще более необъяснимое. То было смутное, настойчиво возвращающееся желание вырваться из своего теперешнего состояния, но оно не давало ни намека, как именно это сделать. Когда он взял со стола странную шипастую фигурку, ему показалось, что более ранняя тяга к северу чуть возросла, но даже при этом новый и больше сбивающий с толку импульс преобладал. Захватив фигурку, он спустился в комнату Элвуда, крепясь, чтоб не слушать причитаний Мазуревича, доносившихся с нижнего этажа. Элвуд, слава богу, был дома и подавал признаки пробуждения. До завтрака и занятий еще оставалось время для разговора накоротке, так что Джилман одним духом выложил все о своих недавних страхах и снах. Собеседник был весь сочувствие и соглашался, что следует что-нибудь делать. Его поразила внешность измученного, исхудавшего Джилмана, заметил он и странный, ненормального вида солнечный ожог, обращавший на себя внимание и других на прошедшей неделе. Однако сказать ему было особенно нечего. Он ни разу не видел Джилмана во время его лунатических похождений и не имел представления, что это за удивительная фигурка. Он, правда, слышал однажды вечером, как французский канадец, живущий сразу под Джилманом, разговаривал с Мазуревичем. Они говорили друг другу, как сильно боятся Вальпургиевой ночи, которая наступит через каких-нибудь несколько дней, потом обменивались сожалениями насчет обреченного молодого господина, бедняги Джилмана. Дероше, тот малый, что жил под Джилманом, заговорил о шагах по ночам — то босых ног, то в башмаках — и о фиолетовом огне, который он видел однажды ночью, когда боязливо прокрался наверх, чтобы заглянуть в замочную скважину к Джилману. Заглядывать он не осмелился, рассказывал он Мазуревичу, после того как увидел этот огонь сквозь щели в двери. Шел там и тихий разговор; когда Дероше его начал, их голоса упали до невнятного шепота. Элвуд даже не мог представить, что дало повод этим двум суеверам судачить, но подумал, что их фантазия разыгралась, с одной стороны, из-за привычки Джилмана засиживаться допоздна и его лунатических хождений и разговоров, а с другой — из-за надвигающегося кануна первого мая, внушающего традиционный страх. Что Джилман разговаривает во сне, это факт, а от того, что подслушал Дероше у замочной скважины, явно и пошел неверный толк о фиолетовом огне-призраке. Стоит этим простакам услышать любую несусветицу, и они готовы вообразить, будто все видели собственными глазами. Так что Джилману лучше перебраться в комнату к Элвуду и одному не ночевать. Элвуд, если проснется, разбудит его, когда он заговорит или будет вставать. И в самое ближайшее время надо обратиться к врачу, а пока они обойдут с этой шипастой фигуркой разные музеи и некоторых профессоров, объявив, что нашли ее в уличном баке для мусора и пытаются определить, на что это похоже. Домбровски к тому же придется перетравить всех крыс в перекрытиях. Подбодренный дружеским участием Элвуда, Джилман в тот день пошел на занятия. Странные побуждения все еще нудили его, но он весьма успешно сумел от них отвлечься. Во время перерыва он показывал диковинную фигурку нескольким профессорам, каждый из которых проявлял сильнейший интерес, но ни один не смог его просветить относительно ее смысла и происхождения. В эту ночь он спал на кушетке, которую, по просьбе Элвуда, хозяин притащил в комнату второго этажа, и в первый раз за многие недели его не тревожили никакие сны. Однако горячка не отпускала, а причитания наладчика ткацких станков нервов отнюдь не успокаивали. На следующие несколько дней Джилман почти полностью избавился от каких бы то ни было болезненных проявлений. По словам Элвуда, никаких наклонностей к тому, чтобы вставать или разговаривать во сне, он не проявлял; тем временем домовладелец везде рассыпал крысиную отраву. Единственное, что вносило смуту, были разговоры между суеверными иностранцами, чье воображение разошлось не на шутку. Мазуревич все пытался его заставить обзавестись распятьем и в конце концов навязал ему то, которое, сказал он, благословил святой отец Иваники. Дероше тоже нашлось что сказать: он твердил, что над ним в опустевшей комнате и в первую, и во вторую ночь, как Джилман оттуда ушел, звучали осторожные шаги. Полу Чойнски тоже слышались по ночам звуки за стенами и на лестнице, он уверял, что его дверь пробовали тихонько открыть, а госпожа Домбровски божилась, что в первый раз со дня Всех Святых видела Темную Дженкин. Но таким наивным россказням не стоило придавать значения, и дешевое металлическое распятие осталось праздно болтаться на ручке гардероба. За три дня Джилман и Элвуд облазили все местные музеи, пытаясь идентифицировать странную фигурку, но без всякого успеха. Интерес тем не менее повсюду пробуждался сильнейший: полная чужеродность вещицы дразнила научное любопытство. Одну из маленьких расходящихся «спиц» отломили и подвергли химическому анализу. Профессор Эллери выделил странный сплав платины, железа и теллурия, но вперемешку с ними явно присутствовали три других элемента большого атомного веса, классифицировать которые химия оказалась просто бессильна. Они не только не соответствовали ни одному из известных элементов, но и не укладывались ни в одну пустую клеточку элементов периодической системы. Тайна остается нераскрытой по сей день, фигурка же находится в экспозиции университетского музея Мискатоника. Наутро двадцать седьмого апреля свежий крысиный ход появился в комнате, где Джилман нашел пристанище, но днем Домбровски забил его жестью. Отрава не произвела значительного действия, царапанье и возня в стенах, по существу, не уменьшилась. Элвуд в тот вечер задержался, и Джилман не стал до него ложиться. Ему не хотелось засыпать в одиночестве — тем более что в вечернем сумраке ему померещилась та отвратительная старуха, чье обличье так чудовищно преобразовывалось в его снах. Он задавался вопросом, кто же она и что это возле нее громыхает жестянкой на груде мусора у входа в убогий двор. Карга как будто его заметила и злокозненно осклабилась, хотя это, может быть, просто его фантазия. На следующий день оба юноши очень устали и рассчитывали уснуть как убитые. Вечером в полудреме они обсуждали математические теории, в которые так глубоко и, возможно, губительно погрузился Джилман, и строили догадки об их возможной связи с древней магией и фольклором. Когда разговор заходил о старой Кизайе Мейсон, Элвуд соглашался, что у Джилмана были веские научные основания думать, что она могла натолкнуться на странную и знаменательную информацию. Скрытые культы, которым следовали эти ведьмы, нередко сохраняли и передавали из уст в уста поразительные древние тайны позабытых эонов, и нет ничего невозможного в том, что Кизайя действительно овладела искусством отмыкать пути измерений. Предание особенно подчеркивает, что ведьме бесполезно воздвигать материальные препоны: кто знает, какова истинная подоплека у старых сказок о ночных полетах на метле? Сможет ли современный ученый достичь такого могущества, занимаясь одной математикой, покажет лишь будущее. Успех же, добавил Джилман, может завести в опасные и непостижимые ситуации, ибо кто возьмется предсказать, какие законы царят в смежном, но обычно недоступном измерении? С другой стороны, живописным возможностям нет предела. В некоторых пространственных поясах время может оказаться несуществующим; войдя в такой пояс и оставаясь в нем, было бы возможно сохранять жизнь и молодость бесконечно, избегнув органического метаболизма и разрушения или же подвергаясь ему лишь в незначительном объеме во время посещения своего собственного или схожего измерения. Было бы, например, можно, перейти во вневременной план и возникнуть в далеком земном будущем таким же молодым, как прежде. Можно строить лишь довольно безответственные догадки, сумел ли кто-нибудь когда-нибудь проделать нечто подобное. Древние легенды туманны и двусмысленны, в новые же времена все попытки пересечь заповеданные проходы усложнялись, казалось, союзом со странными и страшными посланцами инобытия. С незапамятных времен существует предстатель, или посланец тайных и страшных сил — Черный Человек ведовства и Ньюарлафотеп «Некрономикона». Головоломную задачку представляют собой и посланцы низшего ранга, или посредники, — диковинные ублюдки-полуживотные, которые выступают в предании как домашние духи ведьм. Когда Джилман и Элвуд стали укладываться, слишком сонные, чтобы вести дискуссию дальше, то услышали, как в дом ввалился пьяный Джо Мазуревич, и неистовое отчаяние его молитвенных причитаний пробрало их дрожью. В ту ночь Джилман снова увидел фиолетовый свет. Во сне ему снилось, как что-то скреблось и царапалось в перегородках, неловко пытаясь справиться с дверной задвижкой. Потом он увидел, как старуха и мелкая косматая тварь подступают к нему по ковру. Лицо ведьмы пылало нечеловеческим торжеством, а маленькая мерзость с желтым оскалом глумливо верещала, указывая в другой конец комнаты на кушетку, где спал мертвым сном Элвуд. Цепенящий страх не давал закричать. Как и в прежний раз, отвратительная карга, ухватив Джилмана за плечи, рывком выдернула его из постели и ввергла в пустоту. Снова бесконечность ревущих бездн пронеслась мимо, но в следующую секунду ему показалось, что он находится в темном, склизком, зловонном колодце незнакомого переулка, где по обе стороны вздымались трухлявые стены ветхих домов. Впереди шел черный человек в просторном одеянии, которого он видел под крутым укосом стропил в другом сне, оказавшаяся ближе к нему старуха с угодливой гримасой указывала путь. Темная Дженкин с приязненной игривостью отиралась у ног черного человека, почти полностью скрытых в глубокой грязи. Справа темнела открытая дверь, черный человек безгласно на нее указал. Ухмыляющаяся карга так туда и ринулась, волоча Джилмана за пижамный рукав. Когда они оказались на скверно пахнущей лестнице, которая угрожающе скрипела, от старухи начал исходить слабый фиолетовый свет; вот наконец и выходящая на лестничную площадку дверь. Карга повозилась с задвижкой, дверь распахнулась, и, сделав Джилману знак подождать, ведьма скрылась в черном проеме. Сверхчутким ухом юноша уловил жуткий придушенный крик; и вот ведьма вышла из комнаты, неся маленькое бесчувственное тельце, и сунула его в руки сновидцу. Вид этой фигурки, выражение этого личика развеяли морок. Слишком обомлевший, чтобы кричать, он бросился очертя голову вниз по зловонной лестнице в грязный переулок, и бегство его задержала лишь сдавившая горло хватка черного человека, поджидавшего их. Теряя сознание, он еще слышал слабое резкое верещание клыкастого выродка, смахивающего на крысу. Возвращение яви утром двадцать девятого ввергло Джилмана в Мальстрем ужаса. Едва он открыл глаза, как в ту же секунду понял: что-то до жути не так, ибо он был по-прежнему распростерт на неразобранной постели в своей мансарде со скошенным потолком. У него необъяснимо болело горло, и, с трудом приняв сидячее положение, он, все более обуреваемый страхом, увидел, что ноги и низ пижамных штанин побурели от спекшейся уличной грязи. Его память была в безнадежном тумане, но, по крайней мере, он понял, что опять ходил во сне. Элвуда свалил слишком глубокий сон, чтобы, услышав, его не пустить. Грязная неразбериха следов по полу тянулась, как ни странно, не до самой двери. Чем больше Джилман на них смотрел, тем необычнее они казались ему; вдобавок к тем, которые он признавал за свои, там были более мелкие, почти круглые отпечатки — ножки большого стола или стула могли бы оставить такие следы, если бы те не были раздвоенными. Были и грязные дорожки каких-то удивительных крысиных следов, выходящих из свежей дыры и снова туда возвращающихся. Крайнее смятение и ужас потерять рассудок обуяли Джилмана, когда, доковыляв до двери, он увидел, что грязных отпечатков за нею нет. Чем больше подробностей своего гнусного сна он вспоминал, тем страшнее ему становилось, и отчаяние его еще усугублял Мазуревич, нараспев причитавший молитвы двумя этажами ниже. Спустившись в комнату Элвуда и разбудив все еще спавшего товарища, он начал рассказывать, в каком виде обнаружил себя, но Элвуд и представления не имел, что же могло на самом деле случиться. Где мог быть Джилман, как он снова попал в комнату, не наследив в холле, как получилось, что к его следам на мансарде примешались следы как будто испачканных ножек мебели — бесполезно было строить догадки. И потом эти темные, синевато-багровые отпечатки на горле, словно он пытался себя задушить. Приложив к ним руки, Джилман обнаружил, что они даже приблизительно не совпадают. Пока они разговаривали, Лероше заглянул сообщить, что слышал наверху жуткий грохот в самые глухие часы ночи. Нет, на лестнице после двенадцати никого не было, хотя перед самой полуночью он слышал слабый шум шагов в мансарде и ему не понравилась крадущаяся вниз поступь. Нынче, добавил он, скверная пора для Аркхэма. Пусть уж лучше молодой господин ни за что не снимает распятия, которое дал ему Джо Мазуревич. Даже и днем небезопасно, ведь с наступлением зари по дому раздавались странные звуки — особенно тоненький детский вопль, поспешно придушенный. То утро Джилман механически отсидел на лекциях, совершенно неспособный сосредоточиться на занятиях. Тревожное чувство жуткого предзнания охватило его — казалось, он ждет, когда грянет некий всесокрушительный удар. В полдень он пообедал в университетском кафетерии и в ожидании десерта взял с соседнего столика газету. Десерта он так и не съел; заметка на первой полосе вызвала у него слабость во всем теле и безумный блеск в глазах; он смог лишь рассчитаться и на нетвердых ногах вернуться в комнату Элвуда. Прошлой ночью у мостков Орна произошло странное похищение: бесследно пропал двухлетний ребенок глыбоподобной прачки по имени Анастасья Волейко. Мать, похоже, давно уже этого боялась, но причины, которым она приписывала свой страх, были настолько абсурдными, что никто не принимал их всерьез. С марта, говорила она, к ней так и повадилась Темная Дженкин, и из ее гримас и верещания она поняла, что маленький Ладислас назначен в жертву на ужасном шабаше Вальпургиевой ночи. Она просила соседку Марию Цанек прийти с ними переночевать и попытаться уберечь младенца, но Мария не отважилась. Полицию она позвать не могла, они ей не доверяют. Каждый год, сколько она себя помнит, детей забирают этим манером. И дружок ее, Пит Стовацки, не подумал помочь, потому что хотел избавиться от младенца. От чего Джилмана бросило в холодный пот, так это от сообщения подгулявшей парочки, оказавшейся у мостков Орна чуть за полночь. Они не отрицали, что были навеселе, но оба клялись, что видели дико выряженную троицу, крадучись входившую в темный проулок. Огромный негр в широких одеждах, маленькая старушонка в отрепьях и молодой белый парень в ночной пижаме. Старуха тащила за собой юношу, а в ногах у негра, в самой грязи, увивалась ручная крыса. Джилман до вечера просидел в оторопи. И Элвуд — который тем временем прочитал газеты и выстроил страшные догадки — так его и застал. На сей раз ни тот ни другой уже не думали сомневаться, что вокруг них сгущается нечто до скверности серьезное. Химеры ночных кошмаров и реалии объективного мира начали проявлять чудовищную и немыслимую взаимосвязь, и лишь неусыпное бдение могло упредить еще более ужасный ход событий. Джилману рано или поздно придется обратиться к врачу, но только не теперь, когда во всех газетах только и пишут, что об этом пропавшем ребенке. Что именно произошло, было до бешенства невразумительно, и Джилман с Элвудом шепотом обменивались самыми дикими предположениями. Неужели Джилман, не отдавая себе отчета, добился в изучении пространства и его измерений большего, чем он думал? Неужели он действительно ускользнул из нашей сферы в места неведомые и невообразимые? Где побывал он — если побывал — в те демонически нездешние ночи? Ревущие сумеречные бездны — зеленый склон — опаляющая жаром терраса — тянущая силы звезд — круговерть абсолютного мрака — черный человек — грязный переулок и лестница, старая ведьма с клыкастым косматым страшилищем — купа пузырей и маленький многогранник — странный ожог — рана на запястье — необъяснимая фигурка — ноги в грязи — синие пятна на шее — россказни и страхи суеверных иностранцев — что все это значит? До каких пределов годится здесь здравый смысл и его законы? В эту ночь им было не до сна, а на следующий день, засыпая на ходу, оба ушли с лекций. Было тридцатое апреля, и вместе с сумерками надвигался адский шабаш, которого боялись все иностранцы и суеверные старики. В шесть часов Мазуревич явился домой с сообщением, что, дескать, фабричные перешептываются, будто Вальпургиеву ночь будут справлять в темном овраге позади Мидоу-Хилл, где старый белый камень, возле которого почему-то ничего не растет. Некоторые даже обращались в полицию и советовали поискать исчезнувшего младенца Волейко, да только вряд ли это кто-нибудь сделает. Джо настаивал, чтобы молодой господин, этот бедняга, ходил в его никелевой цепочке с распятием, и, потакая малому, Джилман надел ее и опустил крест за ворот рубахи. Поздно вечером оба юноши сидели, одолеваемые сном, который наводил на них своими молитвами наладчик станков с нижнего этажа. Клюя носом, Джилман прислушивался, и его сверхъестественно изощренный слух, казалось, напряженно ловил некий едва уловимый пугающий ропот помимо обыденных звуков древнего дома. Накатила скверная память о делах из «Некрономикона» и Черной книги, и он поймал себя на том, что раскачивается в гнусном ритме, который обычен лишь в самых черных ритуалах шабаша и который исходит из истока по ту сторону времени и пространства, постигаемых нами. В эту минуту он осознал, к чему он прислушивается, — к дьявольскому распеву справляющих праздник в далекой темной долине. Откуда ему был ведом момент, когда Нахаб и его прислужник должны принести чашу, полную до краев, за которой последуют черный петух и черный козел? Он видел, что Элвуда сморил сон, попытался позвать его, разбудить, но что-то замкнуло ему рот. Он был не властен над собою. Неужели он все-таки расписался в книге черного человека? Потом его воспаленный болезненный слух уловил далекое, доносимое ветром пение. Из-за дальних холмов, полей и улиц оно доносилось, но он его все же узнал. Должно быть, зажигают костры, начинается пляска. Как ему удержаться и не пойти? Что за тенета опутывают его? Математика — фольклор — дом со старой Кизайей и Темной Дженкин… и тут он увидел, что в стене рядом с его кушеткой — новый крысиный ход. На дальний распев и близкие псалмы Джо Мазуревича наложился иной звук — потаенное неотступное царапанье в перегородках. Он надеялся, что электричество не откажет. Тут он увидел клыкастое бородатое личико в крысиной дыре — окаянное личико, отмеченное разительным, глумливым сходством с лицом старой Кизайи, доосозналось ему, — и услышал тихую возню с дверной задвижкой. Ревущие сумеречные бездны неслись перед ним, и он почувствовал себя совсем беспомощным в аморфной хватке купы переливчатых пузырей. Впереди мчался маленький радужный многогранник, и через все смерчеобразное средоточие пустоты отдавалась, нарастая и убыстряясь, смутная звуковая гармония, предвещавшая, казалось, некий неописуемый и невыносимый апогей. Он словно бы знал: грядет чудовищный взрыв Вальпургиевой вибрации, в космическом ритме которой соберутся все первосущие и абсолютные пространственно-временные бурления, что таятся за плотными материальными сферами и порой прорываются в мерных раскатах, неприметно проникая собою все порядки бытия и придавая грозную тайнознаменательность предначертанным свыше срокам, во всех мирах порождающим страх, и ничего кроме страха. Но это все сгинуло в ту же секунду. Он снова был в стиснутом, залитом фиолетовым светом месте под крутым укосом стропил, с покатым полом, низкими полками древних книг, скамьей и столом, диковинными вещицами и треугольным проломом у стены. На столе лежала маленькая бледная фигурка — мальчик младенческого возраста, нагой и без сознания, — за столом же стояла склабящаяся чудовищная старуха, сжимая в правой руке причудливую рукоять сияющего ножа, а в левой — странных пропорций чашу из тусклого металла, покрытую удивительным резным орнаментом, и с хрупкими ручками по бокам. Ее ритуальный каркающий речитатив звучал на языке, которого Джилман не понимал, но который, однако, был ему чем-то знаком по осторожным ссылкам в «Некрономиконе». Когда в глазах у него прояснилось, он увидел, как старая карга наклоняется, протягивает через стол пустую чашу, — и не владея собственными чувствами, подавшись далеко вперед, он обеими руками принял ее, причем заметив ее сравнительную легкость. В тот же самый миг отвратительная Темная Дженкин вылезла через край треугольного черного пролома слева от него. Карга жестом приказала ему держать чашу в определенном положении, сама же занесла так высоко, как только позволяла рука, гигантский причудливый нож над крошечной белеющей жертвой. Клыкастая косматая тварь принялась верещать продолжение ритуала, ведьма же отвратительно каркала в ответ. Джилман ощутил, как острое гложущее омерзение нарушило его умственный и эмоциональный столбняк, и легкая металлическая чаша дрогнула в его руках. Через секунду нож, начавший свое движение вниз, окончательно разрушил наваждение, Джилман выронил чашу с гулким, похожим на колокольный, звоном и, обезумевши, простер руку, чтобы остановить чудовищное деяние. В один миг, двинувшись по наклонному полу, он обогнул стол и, вырвав нож из когтей старухи, со звоном его зашвырнул в узкий треугольный пролом. Однако в следующую минуту дело приняло другой оборот — убийственные когти теперь сомкнулись на его собственном горле; сморщенное лицо кривилось безумной яростью. Он почувствовал, как цепочка дешевого распятия врезается в шею, и в минуту опасности вдруг подумал, как вид самого креста подействует на злобную тварину. Ее сила превосходила человеческую, и она не прекращала его душить, но, слабея, он сунул руку за ворот, вытащил святой символ и, обрывая цепочку, стянул его с шеи. При виде святой эмблемы ведьму, казалось, сразил панический страх, и ее хватка ослабела ровно настолько, чтобы дать Джилману шанс вырваться. Он отодрал клещастые пальцы от своей шеи и столкнул бы старуху в пролом, не сомкнись они снова на нем и с новым приливом силы. На сей раз он ответил тем же, потянувшись руками к горлу тварины. Не успела она разглядеть, что он делает, как он уже обмотал цепочку с распятием вокруг ее шеи, в один миг так затянув концы, что ей перехватило дыхание. Пока она из последних сил билась, он почувствовал, как его укусили в лодыжку, и понял, что Темная Дженкин пришла ей на помощь. Яростным пинком он сошвырнул противоестественную тварь в пролом, слыша как она заскулила откуда-то снизу. Убил ли древнюю каргу, он не знал, но оставил ее там на полу, где она упала. Когда же он отвернулся, то явившееся ему зрелище едва не оборвало последнюю нить, удерживающую его рассудок. Пока ведьма пыталась его удавить, Темная Дженкин, жилистая и с четверкой дьявольски сноровистых ручонок, не теряла времени даром — все его усилия оказались втуне. То, чего он не дал ножу сотворить с грудью жертвы, желтые клыки косматой нечисти сотворили с его запястьем — только что сброшенная на пол чаша стояла полная до краев возле маленького бездыханного тельца. В бредовом наваждении сна Джилман услышал из бесконечной дали нездешние дьявольские ритмы шабашной песни и понял, что черный человек там. Сумбур воспоминаний путался с математическими формулами, и он почувствовал, что в подсознании есть те углы, которые его наведут, впервые одного и без чьей-либо помощи, на дорогу в нормальный мир. Он твердо знал, что находится на заколоченном с незапамятных пор чердаке над своей собственной комнатой, но сможет ли он выбраться через покатый пол или давным-давно замурованный выход, было очень сомнительно. А что, если бегство со снящегося во сне чердака приведет его попросту в снящийся дом — искаженную проекцию того реального места, куда он стремился? Он совершенно спутался в уме, пытаясь сообразить, как соотносятся сон и явь во всех его испытаниях. Переправа через смутные бездны будет пугающей, ибо не прекратится пульсация Вальпургиева ритма и его слух отворит наконец та до сих пор прикровенная космическая вибрация, которой он смертельно боялся. Уже и сейчас он мог различить чудовищное дрожание, частоту которого он угадывал слишком хорошо. Во время шабаша оно всегда нарастало и досягало до всех миров, вызывая посвященных на неописуемые церемонии. Половина песнопений шабаша опиралась на это едва слышимое биение, которого никакому земному уху не вынести во всей его непокрытой космической полноте. Желал бы Джилман знать, может ли он довериться инстинкту, чтобы тот отвел его в нужное место в пространстве? Где взять уверенности, что он не окажется на зеленом склоне той далекой планеты, или на мозаичной террасе над городом чудищ с щупальцами где-то за пределами галактики, или в той черной круговерти абсолютно пустотного Хаоса, где царит несмысленный демон-султан Азафот? Как раз перед тем, как он ринулся в неизвестность, фиолетовый свет померк, оставив его в полной тьме. Ведьма — старая Кизайя — Нахаб — это значит, что она умерла. И, примешиваясь к долетавшим издали распевам шабаша и поскуливанию Темной Дженкин снизу из пролома, ему послышался иной, еще неистовее воющий голос из неведомой глубины. Джо Мазуревич — его молитвы, отводящие Ползучий Хаос, вдруг переходят в необъяснимо торжествующий вопль — миры, язвящие своей реальностью, сталкиваются с горячечным коловоротом сна: Ийа! Шаб-Ниггураф! Козлище-с-Тысячью-Малых-Козлов… Джилмана нашли на полу его старой мансарды с причудливым углом потолка задолго до рассвета — на страшный крик сразу сбежались и Дероше, и Чойнски, и Домбровски, и Мазуревич; проснулся даже и крепко спавший на стуле Элвуд. Джилман был жив, с открытыми, немигающими глазами, но казался почти в полном беспамятстве. На горле следы убийственных пальцев, и на левой лодыжке бедственный крысиный укус. Одежда его была в жалком виде, и не хватало распятия. Элвуд содрогнулся, страшно было подумать, в какую новую форму вылился лунатизм его друга. Мазуревич весь сомлел из-за того «знамения», которое, по его словам, он получил в ответ на свои молитвы, и неистово закрестился, когда из-за наклонной стены донесся крысиный писк. Уложив сновидца на кушетку в комнате Элвуда, они послали за доктором Малковски — практикующим в округе врачом, который не обронит ни слова там, где оно может показаться нескромным, — и тот сделал Джилману две инъекции, давшие ему расслабиться в неком подобии нормального сна. Днем к пациенту временами возвращалось сознание, и прерывистым шепотом он рассказал Элвуду свой самый последний сон. Это было мучительной процедурой, и с самого начала выяснилось новое смущающее обстоятельство. Джилман — столь недавно обладавший сверхъестественно чутким слухом — был теперь совершенно глух. Доктор Малковски, вновь спешно вызванный, сказал Элвуду, что обе его барабанные перепонки лопнули, как от звукового удара, чья сила превзошла все, что может выдержать или представить себе человек. Как нечто подобное могло разразиться несколько часов назад и не поднять на ноги всю Долину Мискатоника, уж этого, положа руку на сердце, доктор не знал. Свою часть беседы Элвуд писал на листке, так что общение наладилось довольно легко. Ни тот ни другой не знали, что и думать обо всей этой путанице, и решили, что самое лучшее — думать о ней как можно меньше. Оба, однако, были согласны, что им надо убраться из этого древнего окаянного дома и сделать это так быстро, как только можно. В вечерних газетах писалось, что перед самым рассветом полиция совершила облаву на каких-то странных гуляк в овраге за Мидоу-Хилл, упоминалось также, что тамошний белый камень служит объектом векового суеверного поклонения. Никто не был пойман, но среди тех, кто бросился врассыпную, был замечен огромного роста негр. Никаких следов пропавшего без вести малолетнего Ладислава Волейко, говорилось в другой колонке, не обнаружено. Все увенчавший собою кошмар случился этой же ночью. Такого Элвуду никогда не забыть; всем этим вызванный нервный срыв заставил его до конца пропустить весь семестр. Целый вечер ему слышались крысы в перегородках, но он не обращал на них особенного внимания. Затем, спустя долгое время после того, как они с Джилманом улеглись, поднялся жуткий пронзительный крик. Элвуд вскочил, зажег свет и бросился к своему гостю. Тот испускал звуки, поистине нечеловеческие, как будто терзаемый не поддающейся описанию мукой. Он корчился в простынях, а на одеяле начинало расплываться огромное красное пятно. Элвуд никак не отважился дотронуться до него, но вопль и корчи постепенно утихли. К тому времени в дверях столпились Домбровски, Чойнски, Дероше, Мазуревич и жилец с верхнего этажа, и домовладелец отправил жену дозваниваться доктору Малковски. Все истерически вскрикнули, когда какая-то тварь, похожая на крупную крысу, неожиданно выпрыгнула из окровавленных простыней и юркнула через комнату к свежеоткрытому ходу в стене. Когда прибыл доктор и начал совлекать страшное покрывало, Уолтер Джилман был уже мертв… Язык не повернется сказать, что же убило Джилмана. В теле его был проделан настоящий туннель — и кем-то выедено сердце. Домбровски в неистовстве от своих неудачных попыток вытравить крыс отбросил все мысли о сдаче дома внаем и за неделю перебрался со всеми своими постояльцами в потемневший от копоти, но не такой древний дом на Уолнат-стрит. Труднее всего оказалось утихомирить Джо Мазуревича — унылый наладчик станков пил беспробудно и постоянно бормотал, причитая, о призрачных и ужасных вещах. В ту последнюю страшную ночь Джо наклонился, чтобы взглянуть на алый крысиный след, тянущийся от кушетки Джилмана к близкой дыре. На ковре они были очень неразборчивы, но между краем ковра и плинтусом оставались голые доски. Там Мазуревич обнаружил нечто чудовищное — или ему так показалось, поскольку больше никто с ним не соглашался, вопреки неоспоримой причудливости следов. Отпечатки действительно куда как отличались от заурядных крысиных, но даже Чойнски и Дероше ни за что не признали бы, что след смахивает на отпечатки человеческих ручонок. Дом больше уже не сдавался. Как только Домбровски выехал, его заволокла пелена окончательного запустения, ибо люди обходили дом стороной — и по причине его старой славы, и из-за вновь возникшего зловония. Может быть, крысиная отрава бывшего домовладельца в конце концов подействовала, и немного времени прошло, как дом стал наказанием для всех по соседству. Служащие санитарной службы нашли, что запах распространяется из закрытого пространства над и обочь восточной мансарды, и единодушно сочли, что количество дохлых крыс, должно быть, грандиозно. Они, однако, решили, что прорубать туда вход и дезинфицировать долго оставшееся закупоренным помещение не стоит труда, поскольку смрад скоро пройдет, да и не тот район, чтобы проявлять особенную придирчивость. Ведь здесь вечно бродили смутные слухи о непонятном зловонии, исходившем с чердака Ведьминого дома сразу же после Вальпургиевой ночи и дня Всех Святых. Соседи, по вялости, с этим мирились, но смрад тем не менее шел, отпугивая всех от зловещего дома. Под конец он был признан жилищным инспектором непригодным для житья. Сны Джилмана и сопутствующие им события так и остались без объяснения. Элвуд, который мог бы свести с ума любого своим толкованием этой истории, осенью вернулся в университет и в следующем июне его закончил. Он нашел, что зловещих пересудов в городе поубавилось, и факт состоит действительно в том, что — вопреки молве о призрачном верещании в заброшенном доме, которое прекратилось лишь тогда, когда не стало и самого здания, — со времени смерти Джилмана ни о каких новых явлениях старухи Кизайи или Темной Дженкин больше не слышно. По счастливой случайности Элвуда не было в городе позже в тот год, когда некоторые события неожиданно опять возродили местные слухи об ужасе прежних времен. Конечно, потом он прослышал, в чем было дело, и мучился несказанной мукой мрачных смятенных раздумий, но и это лучше, чем реальная близость к месту событий и возможность кое на что посмотреть. В мае 1931 года с пустующего дома бурей сорвало крышу с огромной трубой, так что беспорядочная мешанина рассыпающегося кирпича, потемнелой, поросшей мхом черепицы, гниющих балок и досок обрушилась на чердак и проломила там пол. Вся мансарда оказалась забитой сором, но никто не удосужился разобраться в этой свалке, пока не пришел неизбежный черед смести с лица земли развалину. Эта окончательная мера последовала в декабре, а слухи поползли, когда с великой неохотой, настроенные на неладное, рабочие разбирали бывшую комнату Джилмана. Среди мусора, рухнувшего с древнего покатого потолка, обнаружилось некоторое количество предметов, из-за которых пришлось прервать работу и вызвать полицию. Полиция, в свою очередь, пригласила следователя и кое-кого из профессуры университета. Там были кости — сильно размозженные и расколотые, но легко признаваемые за человеческие, — чей явно современный возраст загадочно противоречил той отдаленной дате, когда в единственно возможное таившее их место, низкий чердак над покатым потолком, был предположительно закрыт всякий доступ. Врач при следователе сделал вывод, что некоторые кости принадлежат скелету ребенка, тогда как другие — обнаруженные среди истлевших обрывков темноватой ткани — скелету довольно низкорослой, сгорбленной женщины преклонного возраста. Тщательное просеивание мусора произвело на свет множество косточек крыс, захваченных обвалом, в том числе и косточек более старых, таким образом обглоданных мелкими клыками, что не раз вызывало глубокое сомнение и размышление. Среди прочих находок были изуродованные обрывки книг и записей заодно с пожелтелым прахом, в который рассыпались книги и рукописи еще более древние. Все они без исключения относились к черной магии в ее самых далеко идущих и страшных видах; и явно недавнее происхождение некоторых предметов остается такой же неразгаданной загадкой, как и современный возраст человеческих костей. Еще большей тайной является полная однородность неразборчивого, старинной каллиграфии почерка, встречающегося в целом ряде рукописей, которые, судя по своему состоянию и бумажным знакам, допускают временной разрыв, по меньшей мере от ста пятидесяти до двухсот лет. Другим, однако, величайшей тайной представляется множество абсолютно непонятных вещиц, чья форма, материал, способ изготовления и предназначение опрокидывали все догадки, — целая их россыпь была найдена среди обломков в разных стадиях попорченности. Один из этих предметов, вызвавший настоящую сенсацию у профессоров университета, — сильно поврежденное монструозное изображение, отчетливо напоминающее ту странную фигурку, которую Джилман передал в университетский музей, не считая того, что оно больше по размеру, сделано из какого-то особенного голубоватого камня, а не из металла, и покоится на подставке с удивительной формой углов и не поддающимися расшифровке иероглифами. Археологи и антропологи все еще пытаются истолковать диковинный орнамент, гравированный на смятой чаше из легкого металла, которая была в буроватых зловещих пятнах с внутренней стороны, когда ее отыскали. Иностранцы и легковерные мамаши так же словоохотливо обсуждают современное никелевое распятие с оборванной цепочкой, завалившееся среди мусора и с дрожью опознанное Джо Мазуревичем: именно его он много лет назад давал бедняге Джилману. Некоторые полагают, что на заколоченный чердак распятие затащили крысы, другие думают, что оно пролежало все это время где-то в углу бывшей комнаты Джилмана. А иные, включая самого Джо, высказывают догадки слишком дикие и фантастические, чтобы здравый рассудок принимал их на веру. Когда в комнате Джилмана выломали наклонную стену, в закрытом треугольном пространстве, заключенном между этой перегородкой и северной стеной дома, оказалось куда меньше каменного сора, чем в самой комнате; однако там был жуткий пласт более древнего вещества, при виде которого сносившие дом помертвели от ужаса. Коротко говоря, это был настоящий склеп, наполненный костями детей, — некоторые оказались вполне современными, другие со всей бесконечностью стадий восходили к периоду столь отдаленному, что почти полностью рассыпались в прах. На этом толстом слое костей, под нагромождением мусора, покоился нож — огромных размеров, ярко архаичного происхождения, фантастически вычурного заморского вида. В этом мусоре, вклинившись между рухнувшей балкой и сцементировавшимися в монолит кирпичами от поваленной трубы, обнаружилось нечто, вызвавшее больше смятения, тайного страха и неприкрытых суеверных толков в Аркхэме, чем что бы то ни было в этом тревожимом призраками окаянном доме. То был почти сплющенный скелет огромной крысы, противоестественное строение которого до сих пор вызывает споры, но также порождает и особенную сдержанность у сотрудников отделения сравнительной анатомии в университете Мискатоника. Относительно этого скелета очень мало что просочилось наружу, но нашедшие его рабочие, приходя в себя от потрясения, потихоньку толковали про длинные темные космы, какими он был опутан. Кости маленьких лапок, идет слух, предполагают хватательные способности, более характерные для некрупной обезьяны, чем для крысы; мелкий же череп с хищными желтыми клыками представляет собой полнейшую аномалию, в определенном ракурсе напоминая уменьшенную карикатуру на человеческий череп чудовищного вырожденца. Натолкнувшись на эту мерзость, рабочие в страхе перекрестились, а потом поставили в церкви Св. Станислава благодарственные свечи с чувством облегчения оттого, что пронзительного призрачного верещания им больше не слышать. Серебряный ключ Когда Рэндольфу Картеру исполнилось тридцать, он потерял ключ, отмыкающий путь в края снов. Прежде этого времени он искупал обыкновенности жизни, ночь за ночью скитаясь по стезям сновидений в странных и старинных городах, в запределах пространства и дивных несказанных вертоградах за морями бесплотной дымки, но косность возраста брала свое, и он чувствовал, как отходят от него мало-помалу эти его вольности, и вот наконец все как отрезало. Больше не подниматься его галеонам вверх по реке Укранос мимо златошпильного Франа и караванам его слонов не сотрясать тяжкой поступью благовонные джунгли Клэда, где спят под луной дивные и нетронутые, позабытые чертоги из слоновой кости в прожилках. Он погряз в чтении о вещах с их насущностью и в словесах слишком многих собеседников. Добромысленные философы научали его вникать в логические связи вещей и аналитически препарировать ход его дум и фантазий. Удивление прошло, и он позабыл, что вся жизнь — лишь набор представлений в мозгу, где нет отличия меж одними, порожденными вещью предметного мира, и другими, порожденными внутренним видением, и нет причин одно ставить превыше другого. Обычай протрубил ему уши суеверным почтением к тому, что осязаемо и физически существует, и внушил ему тайный стыд мыкаться среди фантазий. Умники говорили ему, что его бесхитростные видения пусты и ребячливы и еще нелепее они из-за того, что действующие лица упорно воображают их полными значения и смысла, а бессмысленный мир бесцельно скрепит своими осями из ничего в нечто и опять ни во что, знать не зная ни хотений, ни существований сознания, на секунду вспыхивающего неверным светом во мраке. Его привязали на цепь к вещам предметного мира и до того разобъяснили, как у них все устроено, что тайна ушла из мира. Если он сетовал и возгорался желанием убежать в те края прозрачной полумглы, где яркие клочки и драгоценные ассоциативные нити его фантазии сплетались в картины захватывающего дух чаяния и нескудеющего восторга, его вместо этого обращали к новым чудесам науки, веля находить чудесное в кружениях атома и таинственное в небесных протяжениях. И когда он не умел найти подобной благодати в подчиняющихся известным и конечным законам вещах, ему было говорено, что ему недостает воображения и зрелости, раз он предпочитает обманы снов обманам предметного мира. Так что Картер попытался поступать, как поступают все, и притворяться, будто обыденные события и эмоции приземленного духа важнее, чем фантазии утонченных выдающихся душ. Он не возражал, когда ему говорили, что животная боль зарезанной свиньи или земледелец с расстройством желудка в реальной жизни вещь более значительная, чем беспорочная красота Нарафа с его сотней узорных ворот и куполами из халцедона, смутно помнящегося ему из его дрем; и по их наставлению он пестовал в себе вымученное чувство жалости и трагизма.