Кстати о старинном. А сколько Фандорину лет? Мать говорила, что он был годом или двумя младше ее. Значит, что – шестьдесят два или шестьдесят три? Совсем немного для исторической личности, но слишком много для… Для чего? – одернула себя Мона. Ты неисправима! Мать виновата. Это она всё время говорила о Фандорине как о несостоявшемся возлюбленном. Наверное, поэтому Мона сейчас такими глазами на него и смотрела: не как на шестидесятилетнего старика, а как на мужчину, способного вызвать очень сильную и долгую любовь. По правде говоря, в новом обличье Эраст Петрович совсем не выглядел стариком. Красивый (даже, пожалуй, слишком красивый), элегантный мужчина средних лет, рано и импозантно поседевший. Господи, Турусова, эти слова – «элегантный», «импозантный» – совсем не из твоего лексикона, они всегда казались тебе пошлыми, сказала себе Мона, но ничего не поделаешь, Фандорин был именно таким: элегантным и импозантным. Только никакой пошлости в нем не было. Потому что пошлость – это когда низменное прикидывается возвышенным, а Эраст Петрович был явно не из тех, кто прикидывается. Он сидел на корме, брил свои и без того идеальные щеки опасной бритвой: острое лезвие порхало стрекозой, в изящно отставленной левой руке сверкало зеркальце. Воротнички расстегнуты, видно мускулистую шею. Рукава засучены, и предплечья еще красивее, чем у Романова, – тонкие, но сильные. Почувствовав ее взгляд, Эраст Петрович улыбнулся: – Год не брился. Приятно. Да и наскучило быть к-каликой перехожим… Мать говорила, что Фандорин очаровательно заикался, вдруг вспомнила Мона. Никаких сомнений. Это действительно он. И поразилась: как это она раньше не видела «отца Сергия» по-настоящему. Неужели дело только в том, что он побрился и переоделся? Нет конечно. Это сила легенды. Легенда озаряет человека ослепительным сиянием, и он волшебно преображается. Однажды, еще до войны, Мона увидела в ресторане за соседним столиком какого-то жеваного субъекта с растрепанными волосами и сказала подруге: «Погляди-ка. Это же надо есть бифштекс с таким гордым видом, будто решаешь судьбы мира». Подруга прошептала: «Боже! Александр Блок! Тот самый! Поэт!» Мона взглянула снова – увидела небесный блеск в глазах, одухотворенный профиль, изящный изгиб худых, тонких пальцев. Боже, Блок! Как он прекрасен! К Эрасту Петровичу всё приставал Скукин, выспрашивал про директора и директорию. Больше всего его интересовали последние слова Жовтогуба – про то, что нельзя медлить, так как в ближайшие месяцы всё решится. – Что решится? – Кто победит – белые или красные. По мнению директора, «третья сила» имеет шансы на успех, пока исход этого п-противостояния не определился. Потом будет поздно. – Исход уже определился, – уверенно сказал Скукин. – Белое дело побеждает, это очевидно. На востоке адмирал Колчак дошел до Волги, на западе генерал Юденич идет на Петроград, армия моего дяди вот-вот возьмет Харьков и оттуда повернет прямо на Москву. Единственное, чего не хватает белым армиям, – координации действий. Это как раз тема моей выпускной работы в академии: «Координация действий и распределение обязанностей при войне в условиях коалиции». Я больше не сержусь на вас, Романов, – обернулся он к штабс-капитану. – Хоть вы человек взбалмошный и авантюрист, благодаря вам я вовремя перешел на правильную сторону. – Да, – съехидничал Романов. – Белой армии страшно повезло. Ваша выпускная работа решит судьбу России. – Несомненно, – кивнул подполковник. Чувство юмора в число его достоинств не входило. – Послушайте, шкипер, а далеко ли отсюда до Харькова? Если напрямую, через степь? – спросил штабс-капитан Фандорина. – Верст сорок-пятьдесят. – Скукин, не рвануть ли нам поближе к драке? Наши воюют, а мы будем по речке кататься? Подполковник задумался. – Хм. Пожалуй. Я определенно желал бы участвовать во взятии Харькова. Это крупный стратегический пункт. Будут повышения, награды. И решительно потребовал: – Приставайте к правому берегу! – А вы? – Романов посмотрел на Мону. Она с трудом отвела взгляд от Фандорина. – Что? – Елизавете Анатольевне нужно к морю, – ответил за нее Эраст Петрович. – И мне тоже. – Правда?! – воскликнула она. – А как же ваша экскурсия в Гуляйполе? – Пожалуй, не поеду. Довольно с меня Зеленой Школы. Возвращение к простым нравам, будь то «черная правда» или «зеленая», меня не привлекает. Я за сложные н-нравы. Я за цивилизацию. Коли моя страна хочет опроститься – ради бога, но без меня. Вы не будете возражать, если я составлю вам компанию до Ростова? Полагаю, за неделю мы туда доберемся. – Я не буду возражать, – тихо ответила Мона. Лодка заскрипела по дну. – До свидания, – кивнул Скукин и, подхватив свой мешок, выпрыгнул на берег. Так и пошел, сухой человек, даже не оглянулся. А Романов задержался. – Мона… Вы ведь позволили вас так называть… Мне ужасно не хочется с вами расставаться. Поверьте, если бы не долг… – Ну что вы, – нетерпеливо перебила она. Ей хотелось поскорей остаться вдвоем с Фандориным. – Я понимаю. Долг офицера. Берегите себя, Алексей Парисович. – Вы обиделись, – грустно вздохнул он. – Дайте мне время. Может быть, мы еще встретимся, и тогда… – Нет-нет. Я же сказала, вы для меня слишком молоды. Романов определенно был неглуп. Он приподнял бровь, покосился на Фандорина. Взгляд стал вопросительным. Мона с улыбкой кивнула. Ее переполняло восхищение мистической непредсказуемостью жизни. Романов поцеловал ей руку, поклонился Эрасту Петровичу и рысцой побежал за Скукиным. – Почему он назвал вас «Мона»? – спросил Фандорин. – Мама (ее зовут Варвара Андреевна)… – Мона сделала паузу и загадочно улыбнулась, – в детстве говорила: «Что ты всё загадочно улыбаешься? Тоже еще Мона Лиза нашлась». И прозвала меня Моной. – Мона, желаю счастья! – крикнул с берега трогательный Романов. Она, не оборачиваясь, помахала рукой. Елизавета Третья? Счастье, собственно, уже наступило, и Мона наслаждалась каждой его минутой. Река, лодка, никого лишнего. И так будет долго, несколько дней! Конечно, она его уже полюбила, не могла не полюбить. Это чувство досталось ей, можно сказать, по наследству. Ни о чем не догадываясь, Фандорин сидел у руля, глубокомысленно глядя вдаль. Вероятно, думал о судьбах России или о чем-нибудь в этом роде, а Мона поглядывала на него и всё время улыбалась. Он был похож на кролика, не подозревающего, что вокруг уже оплелось гибкое тело голодного питона. Но серьезные мысли приходили в голову и ей. Что вся предыдущая жизнь была не более чем закуской перед основным блюдом. Настоящее начинается только теперь. Главное – не поторопиться и всё не испортить. Время есть. Есть-то оно есть, но хочется есть, шепнул питон. – Чему вы всё посмеиваетесь? – наконец заметил ее состояние Фандорин. А Моне вспомнилась фраза из гимназического прошлого. Семь лет любовалась на нее с задней парты. Над школьной доской висела, каллиграфически выписанная: «Предначерташе молодого поколешя россиянъ – осуществить чаяшя предковъ. Государь Николай II». Вот именно: осуществить чаяния предков. Что не получилось у матери сорок лет назад, получится у дочери. Смешные они были в девятнадцатом веке. Как это мама находилась с ним рядом, влюбленная, часто наедине, и своего не добилась? Объяснение тут может быть только одно, уверенно подумала Мона. Этому человеку на роду написано стать не моим отцом, а просто – моим. – Скажите, вы верите в судьбу? – спросила она. – В то, что каждое событие имеет смысл, что ничего случайного не происходит и что у твоей жизни есть некий предначертанный сюжет? Эраст Петрович ответил так, будто давно обдумал этот вопрос. – Предначертанных сюжетов несколько. Даже много. Но по какому из них пойдет твоя жизнь, решаешь ты сам. Это и называется «карма». В принципе, всякий человек, каким бы путем он ни шел, имеет шанс прийти к одной и той же высшей точке: стать босацу, бодхисатвой – существом с полностью пробудившимся сознанием и полной свободой от всякой т-телесности. Мона выслушала эту маленькую лекцию внимательно и с почтением, но «свобода от всякой телесности» ее насторожила. – И вы тоже этого хотите? – Конечно. Как можно этого не хотеть? Следующий вопрос будет трудный. Мона собралась с духом. – И что, вы уже… освободились от телесности? – Увы, – печально молвил Эраст Петрович. – Хоть это и странно. Видите ли, я перенес… долгую болезнь, когда сознание спало и никакой телесности не было. Можно было надеяться, что она уже не вернется. Как бы не так. Я еще слишком молод. Впрочем, удивляться нечему. Старости ждать еще долго. Я пока даже не достиг возраста з-зрелости, мне до него остается больше полугода. – Возраста зрелости?