5. Канторовича прикормить, с отцом Сергием вести себя так, будто он еще мужчина хоть куда, Скукина игнорировать. Она отшвырнула рыбий скелетик, вытерла пальцы о траву. Оглянулась. Три богатыря на нее не смотрели, обсуждали что-то мужское. Берегитесь, три поросенка. Сейчас к вам придет серый волк, зубами щелк, хищно улыбнулась Мона, звезда петроградских салонов. Она подхватила мешок, скользнула в кусты – и наткнулась на неподвижно стоящего человека. Вскрикнуть не успела – жесткая ладонь зажала ей рот. Очень близко, в двух вершках, яростно щурились глаза. Тихий шепот приказал: – Цыть у меня! Только пикни. И еще кому-то: – Давай, детки. Тихохонько. Слева и справа обозначилось шевеление. Кто-то медленно двигался там, не шурша травой, не беспокоя ветки. Мона скосила глаза. Увидела двоих слева, одного справа. Они были в одинаковых солдатских гимнастерках без погон. У каждого винтовка. Тот, что зажимал ей рот – немолодой, вислоусый, – поцокал языком, покачал головой: – Гляди, баба, не зашуми. Осерчаю – пожалеешь. Моргни, если поняла. И так весомо, страшно он это сказал, что Моне и в голову не пришло ослушаться. Она моргнула. Тогда он отнял руку, крепко взял Мону за локоть. В другой руке у вислоусого был «наган». – Пора! – крикнул он. И все четверо с треском вывалились на полянку. Сидящие успели лишь обернуться. Увидели наведенные стволы – медленно подняли руки. У всех троих сделались одинаковые лица: сосредоточенно-застывшие, двигались только глаза. Командир выпустил Монин локоть, подтолкнул: – Ступай к ним. Сядь. Она отбежала к своим, тоже плюхнулась на землю, прислонилась к мужскому плечу. (Это был противный Скукин, но сейчас обиды не имели значения.) Наконец смогла рассмотреть лесных людей. Трое с винтовками были молодые, бритые. На левом рукаве зеленая повязка. Оружие держали не абы как, а каждый целил в одного из сидящих. У немолодого тоже была повязка, но немного другая – с белым кружком. Были они совсем не такие, как те ночные, с парома. На бандитов не похожи, но сразу видно, что очень опасные. Особенно начальник. – Грамотно нас взяли, – прошептал Канторович. – Сидеть тихо! – прикрикнул усатый. – Руки не опускать. И своим: – Пойду лодку посмотрю. Не зевай, ребята. Кто шело́хнется – бей. – Ого, чего тут у них! – заорал он от баркаса. – «Гочкис»! И две ленты! Солдаты повернули головы. Воспользовавшись этим, Скукин цапнул из нагрудного кармана удостоверение, швырнул в кусты. – Слушай приказ, – быстро шепнул он. – Каждый за себя. Мы друг друга не знаем. Я попросился меня подвезти. Точно так же избавился от документов и Канторович. Вернулся усатый. В одной руке он держал снятый с треноги «гочкис», в другой – большой бинокль отца Сергия, обычно лежавший на корме. Спросил: – Чьи будете? За кого воюете? – Ни за кого я не воюю, мил человек, – сказал отец Сергий. – Бинокля моя, на базаре сменял. В речном деле штука годная. Я лодошник. Говорил он не так, как всегда, а мягко, по-южнорусски. И совсем не заикался. Кто бы мог ожидать от него таких актерских способностей? – «Гочкис» мой, – поднял одну руку выше Канторович. – Ты его, дядя, за радиатор не держи, погнешь. Я тоже ни с кем не воюю. Пока. – На что ж тебе пулемет? – весело удивился командир. – На то, что я пулеметчик. С войны уходил – машинку прихватил. Гуляю по свету, ищу хорошую службу. Вы кто такие? Нужны вам хорошие пулеметчики? Сговоримся – буду ваш. – Хорошие пулеметчики сейчас везде нужны. А сговориться – сговоримся. У нас в Зеленой Школе всем нравится. Ах вот это кто, поняла Мона. И пожалела, что плохо слушала недавний разговор отца Сергия с Канторовичем. Всё, что осталось в голове: «Зеленошкольская Директория» против красных и против белых. И что атаман у них называется «директор». Какая-то смешная фамилия. – Ну, а ты кто? – спросил усатый Скукина. – Музыкант. Из Москвы. Там есть нечего. Пробираюсь на юг. – Где ж твой струмент? Подполковник достал флейту. – Сыграть? Засвистел «Камаринскую». – «Пошла плясать, ногой топнула, ажно хата покачнулась, и дверь хлопнула» – подпел усатый, шлепнул Скукина по плечу. – Давай к нам, музыкант. Подхарчишься. Мону он спросил не так, как других: – Ты, тетка, при ком? Очевидно, в его мире не предполагалось, что женщина может быть сама по себе. – Дочка это моя, – ответил за Мону отец Сергий. – С Белгорода мы, обое. И баркас мой. Энтих двоих не знаю. За плату взял, по дороге. – Что ж ты из Белгорода так далёко заплыл? – В Луганск нам надо. Там больница психическая. Добрые люди присоветовали. Дочка у меня не в себе. Бесноватая. Все посмотрели на Мону. От неожиданности она замигала. – Так-то она ничего, тихая, – вздохнул отец Сергий. – Но от мужиков сатанеет. Как найдет на нее бабья течка – кидается. Говорят, психические дохтора от этой хворобы лекарствие дают. Вот и поплыли. – Пускай накинется, мы не против, – сказал конопатый солдат. – Правда, дядя Семен? И все, включая командира, засмеялись. – Зря ты так, сынок, – пригорюнился отец Сергий. – Сбереги тя от такого Господь. Моя Федосья, когда у ей припадок, мужику рожу царапает, зубами горло грызет. Одному чуть хозяйство с корнем не вырвала. Беда! Мона ему подыграла. Поглядела конопатому на пах, облизнулась. Парень попятился. – Ладно, послушали вас, – досмеялся командир. – Теперя поглядим. И начал рыться в мешках, не торопясь, тщательно. У Канторовича нащупал за подкладкой какие-то бумаги. Вынул. – Что за цифирь? Шифровальные коды, догадалась Мона. Штабс-капитан рассказывал, что похитил их у красных. – Леший знает. На раскурку подобрал. Усатый покопался еще. Вдруг выпрямился и ударил Канторовича кулаком в лицо. – Это тоже на раскурку?! Гнида золотопогонная! В другой руке он держал развернутую тряпицу. В ней поблескивали эмалью ордена. Мона увидела белый крестик офицерского «георгия».