Жесткое, насмешливое лицо человека с бородкой помягчело. Орлов посетителю не удивился, но, кажется, был ему сильно рад. – Я, я. Заходи, штабс-капитан. Обнялись. – Погоди, так Орлов – это ты? – всё не мог опомниться Романов. – А я в толк не возьму, кто это меня вызывает… Но почему ты стал Орлов? – Время такое. При Николашке брал себе прозвища тоже птичьи, но мелкие – шмыг туда Грачом, шмыг сюда Дроздом или Дятлом. При Временном стал Гвоздь, потому что прибить их надо было. А теперь власть наша, парим по-орлиному. Всё небо наше, летай не хочу… Они стояли, с удовольствием разглядывая друг друга. – Это сильно здо́рово, Романов, что ты явился. Ты мне вот как нужен. – Орлов провел ребром ладони по горлу. – Но сначала расскажи, командир, как с немцами повоевал. – Хреново повоевал. – Вошедший махнул рукой. – Ни к черту наша красная гвардия не годится. Какая может быть гвардия, когда армии нет? Сам знаешь, все срока демобилизованы. Солдаты разошлись по домам… Глупость это. С немцами нам все равно воевать придется, Брестскому миру грош цена. А значит, нужна нормальная русская армия. – Нет никаких немцев и русских, есть наши и не наши. – Орлов ткнул старого знакомца пальцем в лоб. – Вколоти ты это наконец в свою офицерскую башку. Немецкие рабочие – это наши люди. И скоро они будут вместе с нами. А нормальная армия у нас будет. Красная армия. Был на то указ Совнаркома. Всему свое время. Мы еще только разворачиваемся. Засмеялся, потянулся. – Чего ты такой довольный? – недоуменно спросил его Романов. – Фронт развалился, в Москве драка, у тебя в твоей комиссии бедлам, а ты скалишься. – Я довольный, Леша, потому что я счастлив. Одного только боюсь – что проснусь утром, а всё окажется сном. Наша революция, наша победа – всё. Ведь какого слона, какого мамонта завалили! Небывалое в истории дело! Знаешь, я никогда не понимал, как это людям бывает жить скучно. Мне всегда интересно было. Но чтобы так, как теперь? Чернышевский, сон Веры Павловны! Жюль Верн, «Из пушки на Луну»! – Орлов опять засмеялся, блеснув крепкими белыми зубами. – Ты тоже на скучающего не похож. Погодишь пока стреляться? Помнишь, как летом-то, под Сморгонью, а? Еле я тогда успел тебя за руку ухватить. И потом два дня от себя не отпускал. Лицо у Романова словно окаменело, но ненадолго, на секунду-другую. Он ответил шуткой: – «И сия рек, гласом великим воззва: Лазаре, гряди вон!» И встал я, и пошел. Орлов посмотрел на него очень серьезно, сам себе кивнул. – Вижу. Вопрос «быть или не быть» с повестки дня тобою снят. Это правильно. А коли надоест жить – зачем самому утруждаться? Желающих помочь в этом деле сколько угодно. Вот мы нынче ночью ссадили попутчиков-анархистов. Потом, чую, дойдет очередь и до эсэров. Революция – кобыла норовистая, больше одного всадника не повезет. И не факт, что один-то в седле удержится. Вот об этом я и хочу с тобой потолковать, господин штабс-капитан. Садись, в ногах правды нет. Коллегия ВЧК Романов сел, приготовился слушать. Веселости в хозяине кабинета не осталось совсем, одна озабоченность. – Анархисты с эсэрами – ладно, с ними разберемся. Немцам пока тоже не до нас, их Антанта с американцами догрызают. Хуже то, что сидит наша красная власть пока некрепко. Мы почему правительство из Питера в Москву перевезли? Потому что Петроград – враждебный нам город. Там дворян, купцов, чиновников и прочей «чистой публики» чуть не четверть населения. В октябре мы их взяли врасплох, но там как на дремлющем вулкане. В Москве пропорция получше, однако тоже непросто. Считается, что одних бывших офицеров здесь не меньше сорока тысяч. И большинство, конечно, спят и видят, как бы нам выпустить кишки. Теперь представь, что некая решительная и целеустремленная сила сумеет организовать этих враждебных нам людей в один кулак. Стукнут – от нас мокрое место останется. Нас в ВЧК знаешь сколько? Сто двадцать сотрудников, а опытных, кто умеет разоблачать заговоры, – ноль. Конспираторов-подпольщиков вроде меня хватает, но мы ведь к чему приучены? Не искать, а прятаться, не догонять, а убегать. Понял теперь, почему я тебя с фронта вызвал? – Потому что я служил в контрразведке. Но я ловил немецких и австрийских шпионов, а не заговорщиков. Там другая специфика. По заговорщикам – это Охранное отделение. – Ну извини, – развел руками Орлов. – Из Охранки у меня никто не работает. Ты что, отказываешься? Романов вздохнул. – Я тебе тогда, под Сморгонью, сказал и сейчас повторю. Я свой выбор сделал. Я с революцией. Говори, чего конкретно от меня хочешь? – Тебе эта служба не понравится, – предупредил Орлов. – Не беспокойся, я барышня с прошлым. Думаешь, мне в контрразведке нравилось? Дело кровавое, грязное. Не постучавшись, развалистой походкой вошел широколицый чернявый человек в ремнях крест-накрест. – Кончено с Дмитровкой. Сдались, гады, – сказал он. – Всё, товарищ Орлов. Можешь докладывать. – Ага. – Орлов подмигнул. – Гляди, кто у нас. – Здоро́во, Крюков. И ты здесь? Романов пожал вошедшему руку. – А где мне быть? Где он, там и я. – И уже не ефрейтор. – Бывший штабс-капитан с любопытством смотрел на бывшего ефрейтора – тот сильно переменился. – Чиновник особых поручений при большом начальнике. Кстати, кто ты, Орлов, теперь по чину? – У нас чинов нет. Я – член коллегии ВЧК, Крюков – мой помощник. – А кем буду я? – Контриком. По нашим данным, офицерский заговор уже существует и активно расширяется. Нам нужно внедрить в подпольную организацию своего человека. Понятно, офицера. Понял теперь, что от тебя требуется? Романов насупился, по лбу прорисовалась резкая морщина. – Нет. Филерствовать не буду. Я с этими людьми вчера воевал вместе. Втереться к ним в доверие, а потом донести? – Я тебе говорил, откажется, – скривил рот Крюков. – Они для него свои. Офицер – он всегда офицер. – Помолчи, Тимофей, – одернул его Орлов. – Леша, скажи: ты в Бога веришь? От неожиданного вопроса Романов сморгнул. – Нет. А при чем тут это? – Тогда второй вопрос. Как мир устроен, тебе нравится? – Кому это может понравиться? – Ну, а если мир плохой и Бога нету, кто будет на Земле порядок наводить? Романов начинал злиться: – Что ты со мной, как учитель с приготовишкой? Говори попросту. – Я попросту. Проще не бывает. Начну с себя. Честно скажу: я в революцию пошел не для того, чтоб мир исправлять, а потому что я – это я. Мне всегда, с детства, хотелось всё перевернуть. Чтобы шурум-бурум, всё вверх тормашками. Или побывать там, где никто еще не бывал. Эх, думал в детстве, мне бы жить триста лет назад – открывал бы новые материки. Или, наоборот, жить бы на сто лет позже – летал бы на другие планеты. А однажды, уже в юности, как ударило. По-человечески устроенный мир – вот чего никто никогда не видал и где никто еще не бывал. Это и есть самое великое открытие и самое великое приключение. Устроить мир, чтобы он был не только для таких, как ты, кому повезло в чистенькой семье родиться, а для всех людей. Погляди на Крюкова. Он сызмальства жил в голоде, грязи, свинстве. Так и подох бы в навозе, если б не революция. А Крюковых у нас сто с лишним миллионов. И теперь все они будут жить, как кто расстарается – а не так, как от роду приговорено. Кто умный, толковый – тот из ничего станет всем. Помощник слушал – блестели глаза. А Орлов заводился всё больше, чеканя слова. – Конечно, в нашей бедной, дикой стране мы земного рая не построим. Но всё ж таки с голодухой, неграмотностью, унижением покончим. И ради этой великой, этой небывалой цели можно покорячиться, не пожалеть ни пота, ни крови, ни жизни… Ты с офицерами на фронте воевал, а я с анархистами в тюрьме сидел, с каторги бежал! Но сегодня ночью мы нанесли удар в спину своим товарищам, вместе с которыми делали революцию. Ударили исподтишка, подло… Да-да, подло! Скольких убили, а кто уцелел – будут нас проклинать и ненавидеть до конца дней. Но ради великой нашей цели мы пошли и на это! А он… он будет мне свою интеллигентскую чувствительность выказывать, мерехлюндер… Неудобно ему, видишь ли, перед господами офицерами! Член чекистской коллегии начинал задыхаться от бешенства и не мог больше говорить, сделался страшен. Но Романов его не испугался, а лишь оттянул воротник и почесал пулевой шрам на шее. – Ладно, ладно, не сверкай глазами. Убедил. Обойдусь без мерехлюндий. Только вот что. Я себя подлецом считать не согласен. Если бы я с кем-то, как ты, в тюрьме сидел или с каторги бежал, я о старом товарище уж как-нибудь бы позаботился. Так что предупреждаю сразу: поперек сердца ничего делать не буду. Ясно? Орлов будто и не ярился. Он снова подмигнул Крюкову, весело. – Ясно, что вы, товарищ Романов, еще не доросли до классовой морали, вот и фамилия у вас подозрительная. Ничего, Леша, мы с Крюковым тебя постепенно перевоспитаем. А сейчас, прямо нынче же, отправляйся-ка на рыбалку. – На какую рыбалку? – спросил Романов. – На вольную. В открытое море. Там плавают акулы, а где именно – мы не знаем. Ни сети тебе дать не могу, ни гарпуна, ни наживки. Нам известно лишь, что офицерский заговор существует, об этом шушукается весь город, а где ловить заговорщиков – это ты сообрази сам. Ты же профессионал. На голый крючок В контрразведывательной практике задание, полученное Алексеем Романовым, называлось «удить на голый крючок». Это когда имеются достоверные сведения о том, что существует вражеская шпионская сеть, но нет ни имен, ни примет, ни адресов – вообще ничего. При нормально работающей контрразведке тут создается система «маркеров» или «колокольчиков», то есть по всем подразделениям, полицейским околоткам, станциям, извозчичьим биржам, по объектам, представляющим интерес для противника, рассылаются ориентировки: регистрировать всякую подозрительную активность по таким-то и таким-то параметрам. Рано или поздно какая-нибудь из рыбок сама себя выявит, «колокольчик» звякнет, а дальше уже вопрос техники. Забрасывать одинокую удочку с голым крючком, чтобы поймать большущую стаю рыб, Романову прежде не доводилось. С другой стороны, задачу нельзя было назвать очень уж сложной, поскольку имелось три обстоятельства, сильно ее упрощавших. Во-первых, придется иметь дело не с профессиональными разведчиками, а с любителями, вряд ли владеющими конспиративными навыками. Во-вторых, военный заговор, в отличие от шпионской организации, должен постоянно расширять свои ряды – ведь речь идет о захвате двухмиллионного города.