Луи-Жозеф-Нарцисс Маршан. Вид на Лонгвуд-Хаус Ужас жизни в том, что она растянута и раздроблена до бесконечности. Чашу смерти пьет по капле. «Меня убивают булавочными уколами, on m’assassine à coups d’épingles», – жалуется однообразно, стонет все одним и тем же стоном. «Булавочными уколами убивают того, кого победить едва хватило союзных армий всей Европы». Человек, раздетый донага, привязанный к столбу, обмазанный медом и отданный на съедение насекомым. Ужас казни – позор. «Зрительные трубки всей Европы обращены на Св. Елену». Все Фуше и Талейраны, Веллингтоны и Блюхеры, хамы всех времен настоящих и будущих, смотрят и ждут, когда-то голый закорчится под мушиными жалами. «Я поклялся выпить чашу до дна». Но, только начав пить, понял, что чаша бездонна. Страшно задыхаться в гробу полумертвому; но насколько страшнее – живому, бессмертно-юному! «Что это говорят, будто он постарел? Да у него еще сорок кампаний в брюхе!» – воскликнул один английский солдат, увидев Наполеона на Св. Елене. «Я чувствую себя таким же сильным, как прежде; не устал, не ослабел, – говорит император в начале плена. – Я сам удивляюсь, как мало подействовали на меня последние великие события: все это скользнуло по мне как свинец по мрамору; тяжесть согнула пружину, но не сломала: она разогнулась с прежней упругостью». В играх его с девочками Бэтси и Дженни Балькомб, дочерьми Бриарского хозяина, видно, что в сорокашестилетнем Наполеоне все еще маленький мальчик. Шалит, проказит, смеется, бегает, играет в жмурки, не только для них, но и для себя. Через много лет после смерти его старушка Бэтси не может вспомнить о нем иначе как о четырнадцатилетнем ровеснике. Вечная юность – надежда вечная. «Рано или поздно мы уедем отсюда в Америку или Англию». – «Я полагаю, что, когда дела во Франции придут в порядок и все успокоится, английское правительство позволит мне вернуться в Европу… Только мертвые не возвращаются». Но, про себя, знает, что можно сделать обратный вывод: кто не возвращается, – мертв. – Если вы меня покинете, – говорит генералу Гурго, – я, может быть, буду во Франции раньше вашего… Там все в брожении; надо терпеливо ждать кризиса. Мне еще долго жить, моя карьера не кончена. Надеется, что Св. Елена будет тем же, что Эльба; английская партия «бунтовщиков» (Riots), желая иметь его своим вождем для защиты народных прав, овладеет несколькими портами Англии, вышлет за ним корабли и отвезет его во Францию, чтобы свергнуть Бурбонов. В Рио-де-Жанейро арестован французский полковник, желавший пробраться на Св. Елену на паровой шлюпке, чтобы освободить императора. Если одному не удалось, может удастся другому. Мальчик-гардемарин с английского фрегата «Конквирор», в Джеймстаунской гавани, что-то кому-то шепнул, и в Лонгвуде праздник: «сами-де англичане думают, что император скоро вернется на трон»! – Предложи мне Франция сейчас корону, я отказался бы, – говорит он, но тут же прибавляет: если бы не был уверен, что это единодушное желание нации! А за недостатком Франции есть Америка: – Как знать, не оснует ли ваше величество обширной империи в Америке? – Нет, я слишком стар. В старость свою, однако, не верит. – Мне еще пятнадцать лет жизни! – говорит в марте 1817 года, а в октябре, перед самым началом смертельной болезни: – Мне еще нет пятидесяти, здоровье мое сносно: мне остается по крайней мере тридцать лет жизни. Это в хорошие минуты, но есть и другие: – Думаете ли вы, что, когда я просыпаюсь ночью и вспоминаю, чем был и чем стал, не бывает и у меня скверных минут? Что же значит эта бесконечная надежда? Значит бесконечное мужество. – Как вы изменились! – говорит впавшему в уныние и замышляющему измену генералу Гурго. – Хотите, я вам скажу почему? У вас нет мужества. Мы здесь на поле сражения, а кто уходит из сражения, потому что ему не везет, – трус! Составляет план бегства по карте острова. – Днем, через город, лучше бы всего. А если с берега, то с нашими охотничьими ружьями мы часовых десять уложим. – Все двенадцать, ваше величество. Планы предлагаются нелепые: нарядиться лакеем или спрятаться в корзине с грязным бельем. Но человека совершенно бесстрашного, твердо решившегося бежать и не сидящего под замком, а движущегося в двенадцатимильной окружности никакие часовые в мире не устерегли бы. Мог бы бежать, но вот не бежит; что-то не пускает его. Что же именно? – Надо быть покорным судьбе; все там на небесах написано! – говорит, глядя на небо. – Надо слушаться своей звезды. – «Я полагаю, что звезде моей обязан тем, что попал сюда». Вот кто держит его, сторожит, – его же собственная, от него отделившаяся и на него восставшая Душа-Звезда. Вот какой невидимой цепью прикован к Св. Елене, как Прометей к скале. Хадсон Лоу – губернатор острова Святой Елены Коршун, терзающий печень титана, – сэр Хадсон Лоу, губернатор острова. «Богу войны, богу победы» надо воевать, побеждать до конца. Но кого? Лонгвудских крыс, блох, клопов, комаров, москитов? Да, их, а также врага исконного – Англию: Англия – Лоу. Льву в клетке надо грызть решетку; решетка – Лоу. Погребенному заживо надо стучаться в крышку гроба; крышка – Лоу. Может быть, он вовсе не такой «злодей», как это кажется узнику. Длинный, худой, сухой, жилистый, веснушчатый, огненно-рыжий, из мелких военных полуагентов, полушпионов на Корсике, пробившийся горбом к генеральским чинам, он только слепое орудие английских министров. «Скажите генералу Бонапарту: счастье его, что к нему назначили такого доброго человека, как я; другой посадил бы его на цепь за его проделки», – говорит Лоу «Добрый человек» – слишком сильно сказано; но мог быть и хуже. «Мои инструкции таковы, что их даже сказать нельзя», – признается он однажды и пишет английским министрам, ходатайствуя за императора. «Генерал Бонапарт плохо принялся за дело: ему бы следовало сидеть смирно, в течение нескольких лет, и в конце концов судьбой его заинтересовались бы». Может быть, так оно и есть, и, кажется, самому Лоу искренно хочется, чтобы так было. Он не лишен остроумия. – Я не знал, что генералу Бонапарту нужно себя кипятить в горячей воде столько часов и так часто повторять эту церемонию! – смеется почти добродушно, по поводу горячих ванн императора, для которых в Лонгвуде не хватает воды. Крайние злодеи неостроумны. – Он был величайшим врагом Англии, а также моим, но я ему все прощаю, – скажет над гробом Наполеона. Что это, гнусное лицемерие «палача»? Как знать? Во всяком случае, палачу простить жертву не так-то легко. Впрочем, каждый из них – палач и жертва вместе. Мучают друг друга, истязают, убивают; сводят друг друга с ума, – кто кого больше, трудно сказать. Лоу, в самом деле, душевно заболевает от вечного страха, что Наполеон убежит; знает, что может убежать, а отчего не бежит, – не знает. Узник требует от тюремщика невозможного – свободных прогулок и сношений с жителями острова – это значило бы открыть клетку орла. Требует, чтобы тюремщик не показывался ему на глаза – это значило бы перестать стеречь. «Император говорит, что скорее умрет, чем пустит к себе Лоу». Когда же тот хочет войти к нему насильно, кричит: – Он переступит только через мой труп! Дайте мне мои пистолеты! В спальне его всегда лежат наготове заряженные пистолеты и несколько шпаг. Каждое утро является в Лонгвуд английский офицер и, когда император прячется от него, – смотрит в замочную скважину, чтобы убедиться, что арестант в сохранности. Однажды, сидя в ванне и заметив, что офицер смотрит на него, Наполеон выскочил из ванны и пошел на него, голый, страшный. Тот убежал, а он грозил его убить. – Первый, кто войдет ко мне, будет убит наповал! – Он мой военнопленный, и я его усмирю! – кричит Лоу в бессильном бешенстве, но знает, что ничего с ним не поделает: может его убить – не усмирить. Тюремщик становится узником. «Когда он смотрит на меня, у него такие глаза, как у пойманной гиены», – говорит император. «Между нами стояла чашка кофе, и мне показалось, что он отравил его одним своим взглядом; я велел Маршану (камердинеру) выплеснуть кофе за окно». Так «пойманная гиена» превращается в существо могущественное и сверхъестественное – сатану лонгвудского ада. За последние пять лет они ни разу не виделись, но между ними продолжался глухой, бесконечный спор, уже не из-за главного, а из-за пустяка – императорского титула. – Лучше мне умереть, чем назваться генералом Бонапартом. Это значило бы, что я согласился не быть императором. – Я, сударь мой, для вас не генерал Бонапарт. Ни вы и никто в мире не может отнять у меня принадлежащих мне титулов! – кричал император на Лоу в одно из последних свиданий. Но разве он не отрекся дважды и сейчас не отрекается: «Я довольно нашумел… мне нужен покой: вот почему я отрекся от престола»? Нет, не отрекся: «Я отказываюсь от моего отречения… я его стыжусь… Это была моя ошибка, слабость…» То помнит, но забывает жертву. Или прав Гурго-хам: «История скажет, что вы отреклись только из страха, потому что жертвуете собою не до конца». Но бывают минуты, когда он все помнит и надо всем торжествует. «Он (Лоу) ничего со мной не поделает: я здесь так же свободен, как в то время, когда повелевал всей Европой». – «Других унижает падение, а меня возвышает бесконечно». – «Моей судьбе недоставало несчастия. Если бы я умер на троне, в облаках всемогущества, я остался бы загадкой для многих, а теперь, благодаря несчастию, меня могут судить в моей наготе». – «Вы, может быть, не поверите, но я не жалею моего величия: я мало чувствителен к тому, что потерял». – «А почему бы мне вам не верить, государь? – отвечает Лас Каз. – Вы здесь, конечно, более велики, чем в Тюильрийском дворце… Ваши тюремщики – у ваших ног… Дух ваш покоряет все, что к нему приближается… Вы, как Св. Людовик в плену у сарацин, – истинный владыка своих победителей…» Или как «Прометей на скале». Старый малайский раб Тоби – огородник в Бриарской усадьбе. Есть чудная и страшная связь между бедным Тоби и бедным «Бони». С Тоби английские матросы сделали то же, что английские министры – с Бони: обманули, увезли и продали в рабство. Император подружился с Тоби и хотел выкупить его на волю. Полюбил и Тоби Наполеона, называл его не иначе, как «добрым господином», «good gentleman», или просто «добрым человеком», «good man». «Часто Наполеон расспрашивал старика о его молодости, родине, семье и о теперешнем положении: он, казалось, хотел понять чувства его». Однажды, гуляя с Лас Казом в Шиповниках, – увидел Тоби, копавшего грядки в саду, остановился перед ним и сказал: «Что за жалкая тварь человек! Все оболочки схожи, а сердцевины разные. Этого люди не желают понять и оттого делают столько зла. Будь Тоби Брутом, он убил бы себя; будь Эзопом, – может быть, сделался бы советником губернатора; будь пламенно верующим христианином, – носил бы цепи во имя Христа и благословлял бы их. Но бедный Тоби ни о чем этом не думает, в простоте сердца, гнет спину и работает…» Несколько минут император молчал; потом, отходя, прибавил: – Далеко, конечно, бедному Тоби до короля Ричарда! Но злодейство не менее ужасно: ведь и у этого человека была семья, своя жизнь, свои радости. И страшное преступление совершили над ним, заставив его издыхать под игом рабства…