Когда матросы приветствовали его обычным криком: «Виват император!» – в крике этом было рыдание. – Угодно вашему величеству, чтоб я сопровождал его на крейсер, согласно полученной мной инструкции? – спросил генерал Бекэр. – Нет, возвращайтесь на остров, – ответил Наполеон. – Нехорошо, если скажут, что Франция выдала меня Англии. Лодка – невозвратная лодка Харона – отчалила. Знал ли он, помнил ли, что покидает Францию, мир навсегда? Двадцать шестого июля «Беллерофон» кинул якорь на Плимут, а тридцать первого адмирал лорд Кит (Keith) объявил «Генералу Бонапарту» решение английских министров – вечную ссылку на остров Св. Елены. Наполеон возмутился, но не очень и не надолго. – Я не поеду на Св. Елену, – говорил он приближенным. – Это постыдный конец… Скорее кровь моя обагрит палубу «Беллерофона»! – Да, государь, – храбрились те, – лучше будем защищаться так, чтобы нас всех перебили, или взорвем пороховой погреб! В тот же день император вышел, по обыкновению, на палубу, чтобы взглянуть на множество собравшихся лодок с любопытными, и «лицо его было такое же, как всегда», вспоминает очевидец. Уже покорился. «Лучше меня никто не умеет покоряться необходимости; в этом настоящая власть разума, торжество духа». «Беллерофон» был слишком мал для дальнего плавания. В Портсмуте снаряжали большой военный фрегат, «Нортумберленд», под командой адмирала Кокберна (Cockburn). Но фрегат еще не был готов. Только четвертого августа вышел «Беллерофон» из Плимута навстречу «Нортумберленду». Сэр Уильям Квиллер Орчардсон. Наполеон на борту «Беллерофона» прощается с французской землей Весь этот день Наполеон просидел у себя в каюте запершись. Приближенные были в тревоге: знали, что он носит при себе спрятанную в платье скляночку с ядом; опасались, как бы не отравился. Вечером вошел к нему Монтолон с таким испуганным видом, что император сразу понял, в чем дело. – Рады бы англичане, чтоб я себя убил! – проговорил, смеясь. О самоубийстве все-таки думал. «Мне, дорогой мой, иногда хочется вас покинуть, и это не так трудно, – говорил Лас Казу. – Стоит только немного вскружить себе голову… Тем более что мои убеждения этому нисколько не препятствуют… В вечные муки я не верю: Бог не мог бы допустить такого противовеса Своей бесконечной благости; особенно за такое дело, как это. Ведь что это, в конце концов? Только желание вернуться к Нему немного скорее…» Лас Каз заговорил, как всегда говорят в таких случаях, о терпении, мужестве, о возможной перемене обстоятельств к лучшему. – Может быть, вы и правы, – сказал Наполеон, выслушав его внимательно. – Да, человек должен исполнить свою судьбу, это и мое великое правило. Ну что ж, исполним! «И он заговорил о другом, спокойно, даже весело». Джон Джеймс Шалон. «Беллерофон» в окружении лодок с желающими увидеть Наполеона. Сцена в Плимутском порту в августе 1815 года Счел, однако, нужным сочинить или подписать сочиненный Лас Казом «Протест»: «Я протестую торжественно, пред лицом Бога и людей, против совершаемого надо мною насилия… Я не пленник, – гость Англии… Только что я взошел на борт „Беллерофона“, – я сел у очага британского народа… Если английское правительство, отдавая приказ капитану „Беллерофона“ принять меня, готовило западню, оно обесчестило себя и свое знамя… Я взываю к истории: история скажет, что враг, двадцать лет воевавший с английским народом, пришел к нему свободно, в своем несчастье, искать убежища под его законами… И чем же ему ответила Англия?… Лицемерно подала ему руку, а когда он принял ее, убила его». Надо сказать правду: все это, может быть, не так убедительно, как он думал или хотел бы думать. Детское простодушие в политике не прощается. Он сам знает, что тяжело земле его носить. «Когда я умру, весь мир вздохнет с облегчением: „уф!“ Могла ли Англия принять такого гостя? Мера за меру: Англия поступила с Наполеоном не хуже, чем он – с испанским королем». Плимут за Байону, Англия могла бы ответить ему его же словами: «Когда моя великая политическая колесница несется, надо, чтоб она пронеслась, и горе тому, кто попадется под ее колеса!..» Есть жертва в том, что постигло его; но есть и казнь, – нельзя сказать, чтоб несправедливая, и лучше бы он терпел ее молча. Седьмого августа «Нортумберленд» взял на свой борт императора и тотчас поднял паруса. По синим волнам океана, Лишь звезды блеснут в небесах, Корабль одинокий несется, Несется на всех парусах. Не гнутся высокие мачты, На них флюгера не шумят, И молча в открытые люки Чугунные пушки глядят… Есть остров на том океане, Пустынный и мрачный гранит; На острове том есть могила, А в ней император зарыт… Зарыт, живой в гробу. III. Св. Елена. 1815-1821 «Остров Св. Елены – крутая, почти отвесная скала, длинная, узкая, гладкая, темная, более похожая на исполинский, плавающий на океане гроб, чем на землю живых». Плоскогорье Репорте Хилль (Rupert’s Hill), на высоте тысячи шестисот футов над уровнем моря, с покинутой фермой Лонгвуд (Long-wood), бывшим скотным двором, где поселили императора, – самое кромешное место этого кромешного острова. Черные скалы – тюремные стены; низкие тучи – тюремные своды; всюду кругом бездонные пропасти да беспредельный океан. Как бы «тот свет», «страна без возврата». Дантова ада преддверие с надписью: Всякую надежду оставьте, входящие. Здесь сама природа – проклятая узница ада, осужденная на вечные муки. Все один и тот же ветер – юго-восточный пассат; все одно и то же лютое солнце тропиков. «Этот ветер разрывает мне душу, это солнце сжигает мне мозг!» – жалуется император. Все одно и то же время года – ни зима, ни лето, ни весна, ни осень, а что-то между ними среднее, вечное. Восемь месяцев – дождь, ветер и солнце, а остальные – солнце, ветер и дождь: скука неземная, однообразие вечности. Остров Святой Елены посреди южной части Атлантического океана Почва летейская – меловая глина, от дождя клейкая, липнущая к ногам таким тяжелым грузом, что трудно ходить: ноги, как в бреду, не движутся. Зелень тоже летейская: чахлые, скрюченные ветром все в одну сторону, каучуковые деревья, сухие морские верески, жирные кактусы да бледный, с ядовитой слюной, молочай. Низко по земле ползущие облака-призраки: входишь в такое облако, и вдруг все исчезает в тумане; исчезаешь и сам, – сам для себя становишься призраком. Гроз не бывает на острове: горный пик Дианы – громоотвод; только удушье, томление бесконечное. Лучшего места для Наполеонова ада сам дьявол не выбрал бы. «Английские дипломаты, когда он попался им в плен, более всего желали, чтобы кто-нибудь оказал им услугу – повесил или расстрелял его, а когда никого не нашлось для этого, решили посадить его под замок, как карманного воришку, pick pocket», – говорит лорд Росбери. «Если бы англичане убили Наполеона сразу, это было бы великодушнее», – говорит Лас Каз, соузник императора. «Я себя не убью, – говорит он сам, – я не сделаю этого удовольствия моим врагам… Я поклялся выпить чашу до дна, но если бы меня убили, я был бы рад». И вспоминая недавний расстрел короля Мюрата в Калабрии: «Калабрийцы оказались менее варварами, более великодушными, чем люди из Плимута». – «Если бы я узнал, что получен приказ о моем расстреле, я счел бы это за милость и был бы счастлив». Долго люди не могли поднять и связать исполина, заснувшего летаргическим сном, но подняли наконец, связали, уложили в гроб и забили крышку наглухо. Пятнадцатого октября 1815 года, после семидесятидневного плавания, «Нортумберленд» кинул якорь в Джеймстаунской гавани. Лонгвуд был еще не готов. Узник поселен в загородном домике английского купца Балькомба, в поместье Бриары – Шиповники, и только десятого декабря переведен в Лонгвуд. Три тюрьмы, три гроба, один в другом: первый – океан; остров Св. Елены находится почти в двух тысячах километрах от мыса Доброй Надежды; второй – окружность острова, в сорок четыре километра; третий – внутренний, двенадцатимильный круг, охраняемый цепью часовых, где узнику разрешено двигаться, ходить пешком и ездить верхом. Английский лагерь расположен в ста шагах от лонгвудского дома, перед самыми окнами его, так что шагу нельзя ступить, не наткнувшись на английский штык. В девять часов вечера караульные посты сближаются, и дом окружен ими так, что никто не может ни войти, ни выйти, не быв замеченным. Всю ночь патрули обходят дом дозорами. Все места, где может или кажется только что может причалить лодка, заняты караулами, а также все ведущие к морю тропинки, даже такие крутые, что император, при тучности своей, не мог бы спуститься по ним, не сломав себе шею. За долгие годы походов он так привык двигаться, что частые и дальние прогулки верхом необходимы ему больше чем для здоровья, – для жизни. Но почти тотчас по прибытии в Лонгвуд, он отказывается от них почти с отвращением: «Я не могу вертеться, как белка в колесе; когда я чувствую под собою лошадь, мне хочется скакать, куда глаза глядят; но знаю, что нельзя, и это мука несносная!» Доктора грозят ему опасной болезнью, если он не будет ездить верхом. «Что ж, тем лучше, скорей конец!» – отвечает он равнодушно. Двигался, работал, действовал, стремился, боролся всю жизнь, и вот вдруг остановка, недвижность, бесцельность, праздность, покой – смерть. «Этот переход от деятельной жизни к совершенной неподвижности все во мне разрушил». Разрушение начинается с духа, в его глубочайшей сущности, – воле. Воля всепожирающая, сила духа беспредельная, обращенная некогда на мир, теперь обращается на него самого и терзает, пожирает его. «Будешь пожирать свое сердце», – как предсказал ему Байрон. «Казнь покоя», – как чудно определяет Пушкин.