Не дожидаясь кареты, быстро шагает по дороге в Париж, как будто хочет войти в него один, безоружный. Белые звезды мигают на небе, красные огни – на земле. Что это? Прусский бивуак на левом берегу Сены, у самых стен города. Император останавливается и тихим шагом, понурив голову, идет назад. Поздно или не поздно? Может быть, капитуляция еще не подписана? Вернувшись на станцию, посылает Коленкура в Париж, с полномочиями вести переговоры о мире. Ночь проводит, как в Сен-Дизье, над военными картами. Чуть свет – курьер: капитуляция подписана, и в это самое утро Союзники вступают в Париж. Не оборонил его и не сдал, – сам сдался Року. Тою же дорогою едет обратно в Фонтенбло и останавливается в нижнем этаже замка, в маленьких покоях вдоль галереи Франциска I. Вступление российских войск в Париж 31 марта 1814 года Ждет концентрации войск, чтобы дать бой под Парижем. У него шестьдесят тысяч штыков – сто шестьдесят с ним, «Стотысячным». Может быть, он все еще и здесь, как под Лейпцигом, «самый могущественный монарх в Европе, и дела его могут поправиться». Первого апреля узнает о триумфальном входе Союзников в Париж. Третьего Коленкур привозит ему отказ Александра на предложение мира. В тот же день, после смотра двух дивизий Молодой и Старой гвардии, на Фонтенблоском дворе Белого Коня, император говорит войскам: – Неприятель, опередив нас на три марша, вошел в Париж. Я предложил императору Александру мир, ценою великих жертв – всех наших побед после Революции… Он отказался… Я дам еще бой под Парижем. Готовы ли вы? – Виват император! На Париж! На Париж! Умрем на его развалинах! – ответили войска громовым криком. – Отречение, остается только отречение! – проговорил, в кучке маршалов, Ней в двух шагах от императора. Тот не слышал или сделал вид, что не слышит. Вернулся в свои покои. Маршалы – за ним; Ней – впереди. Сзади подталкивают его и ободряют шепотом: он должен говорить за всех. – Ваше величество имеет вести из Парижа? – Нет, какие? – Прескверные: Сенат объявил вас низложенным и разрешил народ и войска от присяги. – Это не имел право делать Сенат; это мог сделать только народ, – возражает император спокойно. – А Союзников я раздавлю под Парижем. – Положение наше отчаянное, – продолжает Ней. – Жаль, что мир не заключен раньше, а теперь остается только отречение. Входит маршал Макдональд и присоединяется к общему хору: – Армия не хочет подвергать Париж участи Москвы… Мы решили с этим покончить. Довольно с нас этой несчастной войны; мы не желаем начинать войны гражданской… Что до меня, я объявляю вашему величеству, что шпага моя никогда не обагрится французской кровью! – Вы, господа, решили одно, а я – другое: я дам бой под Парижем… – Армия не пойдет в Париж! – возвышает голос Ней. – Армия послушается меня! – возвышает голос император. – Ваше величество, армия слушается своих генералов! Наполеон знал, что стоит ему сказать слово дежурному адъютанту, чтобы арестовать всех маршалов. Но сделать это, перед лицом врага, не так-то легко; и будут ли другие лучше этих? Он отпускает их все так же спокойно и, оставшись наедине с Коленкуром, пишет условное отречение, сохраняя права на престол за сыном и регентство – за императрицей. Коленкур, Макдональд и Ней отвозят отречение в Париж. В это самое время старый, верный и доблестный маршал Мармон, сподвижник императора с Египетской кампании, изменяет ему, пишет Шварценбергу: «Желая содействовать сближению армии с народом, дабы предупредить всякую возможность гражданской войны и пролитие французской крови, я готов покинуть, с моими войсками, армию Наполеона на следующих условиях: первое: войска отступят свободно в Нормандию, с оружием, обозом и амуницией; второе: если из-за этого движения Наполеон попадает в плен Союзников, жизнь и свобода ему будут обеспечены на пространстве территории и в стране по выбору Союзных держав». Это значит: «Делайте с ним, что хотите; сажайте в яму, хороните заживо, только не убивайте». «Вот истинно французское великодушие!» – ответил Шварценберг, должно быть, не без усмешки и, конечно, на все согласился. Шестой корпус Мармона стоял в Эссонах, между Фонтенбло и Парижем, прикрывая Наполеона от Союзников. Уводя его, Мармон выдавал им императора, безоружного. Александр, увидев в этом предательстве действие «Божьего Промысла» в пользу Бурбонов, объявил, что не может принять условное отречение Наполеона в пользу сына и потребовал отречения полного. Наполеон, узнав об измене Мармона, долго не хотел ей верить; но наконец, поверив, сказал: «Он будет несчастнее меня!» «Я их прощаю; да простит их Франция», – скажет он в завещании, упоминая Мармона среди других своих изменников, в том числе и Талейрана. Надо надеяться, что в день судный Талейран-дьявол прожжет поцелуем уста Иуде-Мармону. После ухода Эссонского корпуса бой под Парижем сделался невозможным, и Наполеон решил отступить за Луару. О, если бы раньше! Все равно погибать – так не лучше ли было погибнуть вольно – вольно взойти на костер, вместе со святою Францией – Жанной д’Арк. А теперь невольная жертва – казнь: сам не пошел – поведут; сам не решил – решит Рок. Вечером пятого Коленкур, Макдональд и Ней вернулись из Парижа в Фонтенбло и сообщили императору, что Сенат провозгласил графа Прованского королем Людовиком XVIII; Александр не принял условного отречения и требует полного. – Значит, война, – проговорил император спокойно. – Ну что же, война сейчас не хуже мира! Раньше еще, предвидя ответ Александра, он отдал приказ об отступлении за Луару: завтра, чуть свет, гвардия двинется головною колонною в Мальзерб, и остальные войска последуют за нею в то же утро. Пятого вечером генералы на тайном собрании постановили не исполнять никаких приказов императора о движении войск, и в два часа ночи генерал Фриан, командир 1-й дивизии Старой гвардии, передал это постановление всем корпусным командирам, а утром Коленкур, Макдональд и Ней сообщили о нем же начальнику главного штаба. Шестого Наполеон в последний раз собирает маршалов. Очень спокойно и подробно, с математической точностью указывая на военные карты и исчисляя остающиеся боевые силы, он излагает свой план отступления. «Может быть, еще можно все спасти!» Маршалы молчат, а когда Наполеон требует ответа, отвечают, что у него остались лишь обломки армии, и, если бы даже удалось ему уйти за Луару, эти последние усилия кончатся только гражданской войной. И глиняные лица говорят, без слов: «Отрекись!» – Вы хотите покоя, – имейте покой! – говорит император, садится к столу и пишет: «Так как Союзные державы объявили Наполеона единственным препятствием для восстановления мира в Европе, то, верный присяге, он объявляет, что отрекается за себя и своих наследников от тронов Франции и Италии, ибо всякую личную жертву и самую жизнь он готов принести для блага Франции». «Жертва» – слово это сказано и записано на вечных скрижалях Судьбы. Лицо жертвы, – вот новое отныне лицо Наполеона-Человека. Тотчас же замок пустеет, – все разбегаются. «Можно было подумать, что императора уже похоронили». В замке тихо, а в казармах шум. Там не хотят отречения и возмущаются изменой маршалов. Ночью Старая гвардия, в боевом порядке, с развернутыми знаменами, при свете факелов, под звуки Марсельезы и Наполеонова гимна, проходит по улицам города. Чудны и страшны лица солдат: видно по ним, что, если бы только император захотел, он все еще мог бы с такими людьми пройти и победить весь мир. Двенадцатого апреля приехал из Парижа маршал Макдональд, чтобы получить от Наполеона и отвезти Союзникам подписанные им, или, как говорят дипломаты, «ратифицированные» условия отречения. Император велел ему прийти за ними завтра, в девять утра. Что произошло в ту ночь, никто хорошенько не знает. В окнах замка мелькали огни; люди бегали, кричали, звали на помощь. Слух прошел, что император хотел отравиться ядом из ладанки, которую носил на шее с Испанской кампании; но отравился неудачно: яд выдохся; все кончилось только сильнейшей рвотой. Сам он на Св. Елене опровергает этот слух с негодованием. К самоубийству чувствовал всегда презрение: «Только глупцы себя убивают»… «Самоубийца – тот же дезертир: бежать из жизни, все равно что с поля сражения», – сказано в одном из его приказов по армии. Он знал – помнил, что бежать некуда. Может быть, в эту страшную ночь, вспомнил, как еще никогда, что он вечен, со всеми своими муками – и с этою злейшею – стыдом. «Умереть в бою ничего не значит: но в такую минуту, в такой грязи, – нет, никогда, никогда!» «Я стыжусь моего отречения, – скажет на Св. Елене. – Это была моя ошибка, слабость, выходка, вспышка, излишество темперамента. Я был охвачен отвращением и презрением ко всему, что меня окружало, и к самой судьбе; мне захотелось бросить ей вызов». Вызов бросил, и Судьба его не возвратила. Он понял, что будет вечно гореть в геенне стыда. Что такое «ратификация»? Взаимно подтвержденное согласие обеих сторон принять поставленные друг другу условия, в этом случае, со стороны Наполеона, согласие принять, вместо мирового владычества, остров Эльбу, смешное владение Санчо Пансы, да еще с годовым двухмиллионным жалованьем и сохранением императорского титула. «Я такой человек, которого можно убить, но нельзя оскорбить», – говаривал он и вот вдруг понял, что убить его нельзя, а оскорбить можно. Плюнули ему в лицо, и он «ратифицирует» плевок. В девять утра пришел к нему Макдональд. «Император сидел у камина, в простом белом, бумазейном халате, в туфлях на босу ногу, с открытой шеей, упершись локтями в колени и закрыв лицо руками, – вспоминает Макдональд. – Когда я вошел, он не пошевелился, хотя обо мне доложили громким голосом, он казался погруженным в глубокую задумчивость», как бы в «летаргический сон», по выражению Буррьенна. – «После нескольких минут молчания герцог Виченский (Коленкур) сказал: „Ваше величество, маршал герцог Тарентский ожидает ваших приказаний; ему нужно возвращаться в Париж“. Император как будто проснулся и взглянул на меня с удивлением; встал, подал мне руку, извинился, что не слышал, как я вошел. Только что он открыл лицо, я был поражен тем, как оно изменилось: цвет его был желтым, оливковым. „Ваше величество нездоровы?“ – проговорил я. „Да, я провел скверную ночь“, – ответил он и опять, сев, как давеча, погрузился в глубокую задумчивость. Мы смотрели на него молча. – „Ваше величество, герцог Тарентский ждет, – проговорил наконец герцог Виченский, после довольно долгого молчания. – Надо бы вручить ему ратификацию; срок ее истекает в двадцать четыре часа, а обмен должен произойти в Париже“. Тогда император, опять выйдя из своей задумчивости, встал; вид его был немного бодрее, но цвет и выражение лица не изменились. „Я чувствую себя немного лучше“, – сказал он». В тот же день он передал Макдональду ратификацию, и тот отвез ее в Париж. То, что Наполеон все это перенес и остался жив, может быть, большая победа, чем Арколь и Маренго. Поль Деларош. После отречения во дворце Фонтенбло В десять утра, двадцатого апреля, день, назначенный Союзниками для отъезда императора на остров Эльбу, кареты поданы. Гренадеры Старой гвардии стояли под ружьем, на дворе Белого Коня. Ровно в полдень, как бывало в счастливые дни Консульства и Империи, император, в простом егерском зеленом мундире, сером походном плаще и трехугольной шляпе, вышел на двор. Гренадеры взяли на караул, барабаны забили в поход. – Солдаты моей Старой гвардии, прощайте! – сказал император, войдя в ряды. – Двадцать лет вы были со мной, на путях чести и славы. И в эти последние дни, как в дни нашего счастья, вы не переставали быть образцами доблести и верности. С такими людьми, как вы, дело наше не было проиграно, но война была бы еще тяжелее. Я уезжаю. А вы, друзья, продолжайте служить Франции… Прощайте, мои старые товарищи! Я хотел бы вас всех прижать к моему сердцу… Дайте знамя! Генерал Пти подал ему знамя. Он обнял и поцеловал сначала генерала, потом – знамя. – Прощайте, дети! Пусть этот последний мой поцелуй дойдет до вашего сердца. Будьте всегда храбрыми и добрыми. Гренадеры плакали. Антуан-Альфонс Монфор. Прощание Наполеона с императорской гвардией 20 апреля 1814 года Двадцать седьмого апреля Наполеон был в Сен-Рафаэле-Фрежюсе, где высадился почти пятнадцать лет назад, после Египетской кампании, перед 18 брюмера. Здесь солнце его взошло и здесь же зайдет, но еще не совсем: самым пурпурным, царственным лучом блеснет перед вечным закатом. III. Эльба – сто дней. 1814-1815