* * * Когда Наполеону доложили об аресте генерала Моро, тот спросил: — Он оказал сопротивление при аресте? — Нет, — ответил государственный советник Реаль. — Он просил дать ему возможность написать мне? — Нет. — Просил о встрече со мной? — Нет. — Странно… Но этот Моро еще плохо меня знает. Его будут судить по всей строгости закона. Когда вечером Жозефина поинтересовалась, что ждет несчастного генерала, Наполеон буркнул: — Смерть или пожизненное заключение. — Да как ты можешь так говорить! — воскликнула Жозефина. — Ты просто завидуешь Моро! Ведь его слава гремела повсюду, когда о твоем военном гении еще никому толком не было известно! Ты просто хочешь таким образом устранить опасного соперника! Услышав подобные слова жены, Наполеон взвился: — Это я завидую Моро! Да побойся бога! Ведь это он обязан мне своей славой! Это я отдал ему лучшие войска, оставив себе в Италии лишь одних новобранцев! Все больше распаляясь, Наполеон заходил по комнате, заложив руки за спину: — Запомни, Жозефина, я никому не завидую и никого не боюсь! Нас с Моро давно хотели поссорить, но он, ты сама видишь, оказался слишком слаб и тщеславен. Он поддался на посулы сомнительных политиканов, желающих свалить меня. Он вступил в контакты с заговорщиками — значит, он виновен. А они все еще меня узнают… На следующий день стены всех домов в Париже были увешаны воззваниями следующего содержания: «Пятьдесят бандитов, этих мерзких остатков гражданской войны во главе с Кадудалем и генералом Пишегрю проникли в столицу. Их проникновению способствовал генерал Моро, который вчера был передан в руки национального правосудия». Противники Наполеона, в свою очередь, расклеили повсюду свои листовки: «Моро невиновен! Этот друг народа и отец солдатам закован в цепи! Бонапарт, этот иностранец, корсиканец, превратился в узурпатора и тирана! Французы, вам обо всем судить!» Неаполитанский дипломат маркиз де Галло, находившийся в те дни в Париже, писал: «Общественное мнение было взволновано, как если бы произошло землетрясение». * * * В ночь с 27 на 28 февраля был арестован и Пишегрю, выданный полиции за 100 000 франков неким Лебланом, хозяином квартиры на улице Шабанэ, дом 39. Французский историк Андре Кастело пишет об этом так: «26 февраля несчастный беглец постучался в двери дома торгового агента Трейля, который согласился его спрятать. Но в его просторных апартаментах, где всегда полным-полно народу, трудно все же спрятать человека, которого хорошо знал весь Париж и которого ищет полиция. Чета Трейль рассказала о своем затруднительном положении приятелю Леблану. Тот предложил генералу свою каморку, расположенную в двух шагах от суда, на улице Шабанэ. Тот с благодарностью принял такое предложение. Польщенный Леблан ответил, что это, мол, для него большая честь, и все сели за стол, чтобы отпраздновать удачное решение проблемы. Обед едва начался, как Леблан вдруг вспомнил, что у него неотложное свидание, нужно оформить кое-какие поставки. Он тут же исчез, пообещав вернуться, как только все уладит. Куда же он так спешил? Конечно, в полицию. Леблан был наводчиком. Он знал, что установлено вознаграждение сто тысяч франков тому, кто укажет, где находится Пишегрю». Потом Леблан как ни в чем не бывало вернулся к Трейлям, а в девять вечера проводил генерала к себе домой. Сам он сказал, что переночует у приятеля. Ночью полицейские при помощи дубликата ключей неслышно проникли в квартиру, где находился Пишегрю, и набросились на него спящего. Комиссар Комменж написал потом в протоколе: «Ворвавшись в комнату, мы увидели человека, в котором узнали бывшего генерала Пишегрю. Он, увидев нас, сел в кровати и вытащил из-под подушки пистолет, но выстрелить не успел, так как мои люди его опередили». Три человека навалились на Пишегрю. Едва проснувшись, он почувствовал страшное давление чьих-то больших пальцев у себя на подбородке, остальные пальцы железным кольцом сдавили ему гортань. — Смотри, не сломай ему шею! — крикнул кто-то. С неимоверной силой, давление которой он все время чувствовал на своей шее, генерал был приподнят и приведен в сидячее положение, что дало ему возможность осмотреться вокруг себя и получше разглядеть нападавших. Очевидно, что это были опытные в подобных делах субъекты. Сопротивляться было невозможно, но Пишегрю все равно минут пятнадцать продолжал бороться. Наконец, совершенно обессиленный и израненный, он прохрипел: — Все, я сдаюсь, отпустите меня. Его завернули в одеяло, перетянули веревками, бросили в фиакр и повезли к Реалю на допрос. — Ваше имя? — спросил государственный советник. — Вы его знаете так же хорошо, как и я, — с презрением ответил генерал. — Вы знакомы с Жоржем? — С каким таким Жоржем? — Тем самым, что прибыл из Англии, чтобы убить первого консула. — Уж не думаете ли вы, что я могу быть связан с такими злодеями? — возмутился Пишегрю. — Я не знаю этого человека. Пишегрю был красив, но тип его красоты нельзя было назвать симпатичным. Тонкие черты его лица были идеально правильны; все дело портил рот, контрастировавший с благородством черт верхней части лица. Это было умное и очень подвижное лицо, на котором выражение каменной решительности порой сменялось полным бессилием и неуверенностью. — Откуда вы прибыли в Париж? — продолжал Реаль. — Какая разница! — С кем вы приехали? — С самим собой. — Знаете ли вы генерала Моро? — Все знают, что раньше он служил под моим начальством. — Виделись ли вы с ним после вашего приезда в Париж? — Мы — военные. К тому же враги. В подобных условиях люди видятся друг с другом только со шпагами в руках. — Знаете ли вы, кто я? — Кажется, знаю. — Я всегда отдавал должное вашим военным талантам. — Рад за вас. Вы закончили? — Вам сейчас перевяжут раны. — Не нужно, ведь вы все равно меня расстреляете. Оставьте меня в покое. По свидетельству личного секретаря Наполеона Бурьенна, Пишегрю отказался подписывать какие-либо бумаги. В своих «Мемуарах…» Бурьенн потом написал: «Он сказал, что в этом нет необходимости, что он знает все средства, все махинации полиции и боится, что все уничтожат при помощи химических реактивов, а оставят лишь его подпись, а потом допишут все, что необходимо». После этого генерал не ответил ни на один из вопросов, решив принять вид человека, настолько погруженного в мысли о своем бедственном положении, чтобы не замечать ничего вокруг себя. Его отправили в тюрьму Тампль, откуда живым ему уже не суждено было выйти. В тюрьме допросы следовали один за другим, но Пишегрю решительно отказывался что-либо сообщить полиции. Стендаль в книге «Жизнь Наполеона» рассказывает: «Говорят, будто Пишегрю был подвергнут пытке, будто ружейными курками ему сдавливали большие пальцы обеих рук». Все было бесполезно. Тот же Стендаль констатирует: «Надо сказать, что расчет посредством пытки добиться важных признаний не оправдывается, когда дело идет о людях такого закала, как Пишегрю». * * * В это время к генералу Моро постоянно обращались от имени Наполеона, обещая прощение и свободу, если он признается в том, что виделся с Пишегрю и Кадудалем. Моро молчал. Тогда Савари прислал к нему префекта полиции Этьена Пакье, который явно не мог раздражать узника ни прежним якобинством, ни теперешним роялизмом.