Я отвела его в ванную и достала липкую розовую бутылочку с детским сиропом от простуды, который он принимал, когда у него был насморк. Дала ему две полные пипетки в надежде, что это снимет боль. Он перестал плакать, но продолжал пискляво хныкать. Совершенно невыносимо. Хотелось его встряхнуть, но я подумала, что заслужила слушать это вечно. Отвела его в кровать, все еще всхлипывающего, и заставила лечь. — Энди, ты должен поспать. Просто закрой глаза. Он хныкал и стонал, прижимая руку ко рту. — Черт возьми, Энди. Прости меня, но надо как-то с этим смириться, ладно? Попробуй подумать о чем-нибудь другом. Он ничего не ответил. В любом случае что тут ответишь. Легче не будет, видимо, уже никогда. Энди свернулся калачиком, и я накрыла его одеялами. Руки и ноги у меня как будто распухли и не слушались. Спускаться с прикроватной лесенки было все равно что управлять огромной неуклюжей марионеткой. Я вернулась в спальню. Мама все еще сидела на мокрой кровати и смотрела в пол. В полной отключке. Я подошла ближе. Она склонилась вперед с остекленевшим взглядом. В глазах — полное отсутствие, как в окнах пустого дома. — Мама не может сейчас подойти к телефону. Могу я ей что-нибудь передать? Мамы нет дома. Никого нет дома. Ноль реакции. — Никогда никого нет дома, правда, мам? Ноль реакции. Я стояла перед ней. Она бы смотрела сейчас на мой живот, если бы что-нибудь видела. Я уже наблюдала ее в таком состоянии, совершенно без движения. Я могла делать что угодно. Я вытянула вперед правую руку. Она ныла и покалывала, ток все еще пробегал по мне. Я ощущала это как постоянную вибрацию — от правой руки до левой ноги. Я резко замахнулась, пытаясь ударить ее по лицу, но попала только по уху, по краю уха и совсем несильно. Ноль реакции. Я снова замахнулась и ударила, в этот раз сильнее, и попала по челюсти. Я наклонилась и закричала прямо ей в ухо: — Подъем! Очнись! Ну же! Уже много месяцев я не подходила к ней так близко, от нее воняло как от бомжа. Мне хотелось, чтобы произошло хоть что-нибудь. Чтобы она сделала хоть что-нибудь, пусть не понять, что и зачем. Но так было всегда. Я помню, как стояла там и хотела кричать, плакать или еще раз ее ударить. Хотела даже, чтобы она ударила меня в ответ. Ну хоть что-нибудь. А потом меня осенило: мама в отключке лучше обычной мамы. В любом случае ей всегда все равно, что я говорю. Ей все равно, что я делаю. Ей нечего мне предложить. Но, по крайней мере, в отключке она неопасна. Ни горящих сигарет, ни острых ногтей. Никаких приказов своим безымянным детям. Никаких воплей по ночам. Неопасна. И я ударила ее снова. Она не пошевелилась и не издала ни звука. Как будто я шлепнула по куриной тушке. В этом не было никакого смысла, и легче мне не стало. Это не помогло починить зуб Энди и вылечить меня от удара током. И я опустила руки. Сдалась. Она не боролась и все равно победила. Той ночью, когда мы, замерзшие, нашли ее около жаркой духовки, я дала себе слово не плакать при ней. И теперь вышла за стеклянную дверь и плакала снаружи, пока не смогла взять себя в руки. Я оставила дверь открытой, чтобы стекала вода. Было слышно, как капает с балкона на стоянку. С тех пор, еще до истории с раковиной, я все время жила в болоте. Через неделю после той ночи она прибила два больших листа фанеры на дверь, чтобы ее нельзя было открыть. Обломок зуба Энди оставался острым, и он все время трогал его языком. Я немного отошла от удара током, а мама стала спать на диване. На фото, которое поместят в объявлениях об усыновлении, непременно будет виден этот дурацкий сломанный зуб. Кто-то потратится, чтобы его починить. Энди все еще помнит, что это сделала я. Я сломала зуб своему брату и избила свою беззащитную мать. Одна, в фургоне, я лежу и думаю об этом. А еще размышляю, как попасть в полицейский участок. Воскресенье, утро Трюк сработал с еще одним водителем автобуса. Повторяемые результаты — доказательство правильности теории. Я выхожу на главную улицу и сажусь в первый утренний автобус: еще довольно темно — легко поверить, что я боюсь мифического преследователя. Автобус почти пустой. Я устраиваюсь сзади и наслаждаюсь поездкой. Полицейский участок находится в старой части города, там, где арки, которые на Рождество украшают гирляндами, и маленькие симпатичные магазинчики, где продают очень дорогие вещи. Я иду через площадь и держу в руке письмо для Энди. Конверт пришлось сделать из тетрадного листа, потому что ничего другого у меня нет. На нем написано: «Офицеру Бенсону для Энди». Дежурный — высокий мужчина. В форме. Я этого не ожидала — думала, там будет секретарь, как в каком-нибудь офисе. Какая-нибудь симпатичная улыбчивая девушка в наушниках. На бейдже дежурного написано «Офицер Хинайоса». И он не улыбчивый. — Здравствуйте. Я говорила с офицером Бенсоном по телефону, и он сказал, что я могу оставить это для него. Он смотрит на меня из-за своей стойки, и я уверена: ему видно, как на моей шее бешено пульсируют вены. — С Бенсоном? — Ага. — Я откашливаюсь, борясь с паникой. — Да. Это для ребенка, которого он помог устроить в патронатную семью. Я протягиваю письмо и понимаю, что у меня сейчас задрожит рука. Осторожно опускаю ее на стойку и сжимаю пальцы. Смотрю на дежурного снизу вверх и улыбаюсь: — Вы не могли бы ему это передать или бросить в его ящик, ну, или что-то в таком роде? Он улыбается в ответ, но только одной стороной лица: — У нас нет ящиков, как в школе, маленькая леди. Но я могу положить это ему на стол. — Отлично. Спасибо. Я машу ему рукой и быстро выхожу. Но не слишком быстро. На парковке я думаю, как поскорей отсюда убраться. Ждать автобус на остановке напротив полицейского участка нельзя: если выйдет офицер Бенсон или засечет еще кто-нибудь, кто посмотрел мое видео, — мне крышка. Можно пройти пару кварталов до следующей остановки, но я бы предпочла не соваться на оживленные улицы. Пока я стою раздумываю, меня замечают Джейн Чейз и ее отец, которые направляются к главному входу в участок. Отец Джейн резко останавливается. Он удивлен, но не в хорошем смысле этого слова. Больше похоже на удивление при виде собачьей кучи на тротуаре. Я сразу отвожу взгляд и быстро иду прочь, словно не увидела их или не узнала. О, но Джейн-то меня видит. Ну конечно. — Я же говорила тебе! Я же говорила тебе, папа! Она не умерла. Она бы ни за что не покончила с собой. Да вон же она. Боже! Она вытаскивает телефон и снимает фото или видео, но в любом случае это только моя спина с рюкзаком. Я быстро удаляюсь — твердое тело испаряется прямо у них на глазах. Последнее, что я слышу, — отец рявкает, чтобы она заткнулась и вернулась в машину. Назад к фургону я иду пешком. Я слишком взволнована, и лучше не садиться в автобус. Мне кажется, что я бегу, но я не бегу. Я петляю по боковым улочкам, обходя главные стороной. Постоянно сворачиваю, упираюсь в тупики, возвращаюсь туда, откуда пришла. Я хочу есть и пить, я на грани, я устала. Снова включаю телефон, и он очень долго жужжит, принимая миллион сообщений и голосовую почту. Пока все это сыпется, я думаю, а что, если запустить краудфандинговую кампанию. Поддержите местного бездомного подростка. Как помогают детям в Африке, только обойдется дороже и, наверное, не принесет такого удовольствия. Всего несколько пенсов в день — и у Лейлы Бейли будут чистые носки и буррито на обед. Буррито. Мой желудок сжался до предела, готовый переварить все что угодно. Только мне нечего ему предложить. Боже, как хочется в школу. Я истосковалась по бесплатной еде. Интересно, чем там кормят Энди, где бы он ни был. Надеюсь, он не забудет предупредить, что у него аллергия на клубнику. Он не был у врачей уже несколько лет, так что об этом в медкарте никаких записей. Сорок семь голосовых сообщений. Нет ничего хуже голосовой почты. Не понимаю, зачем она вообще нужна. Я удаляю почти все сообщения — от опеки, от полицейских и из школы. Все спрашивают одно и то же. Оставляю только четыре. Первое — от автора с сайта новостей и сплетен. Она хочет со мной встретиться. Обещает не раскрывать мое местоположение, а еще — угостить ужином. Было бы неплохо. Два — от другого репортера, на этот раз из «Лос-Анджелес таймс». Предложение в том же роде, но, судя по голосу, этот парень полный придурок. Последнее — от социального работника: — Лейла, здравствуй. Это Мишель Джонс из службы опеки. Я подумала, что тебе хотелось бы знать, что твой брат Эндрю помещен в патронатную семью и с ним все в порядке. Его опекуны говорят, что он все время спрашивает о тебе. Мне кажется, было бы замечательно, если бы ты его навестила, чтобы он успокоился и привыкал к тому месту, где он сейчас. За этим следует долгая пауза, а у меня в голове уже множество мыслей. Вполне разумное сообщение. Она предлагает то, чего я хочу. Не говорит ни слова о том, что будет со мной. Ничем не угрожает и не пытается припугнуть. Расставляет ловушку так, будто хорошо меня знает: — Я подумала, что ты, наверное, тоже хочешь его увидеть. Позвони мне и скажи, если это можно организовать. Сегодня я на работе до шести. Она оставила свой номер телефона и адрес электронной почты. Если б я была чуть тупее, это сработало бы на ура. Если б я была чуть умнее, я бы придумала, как увидеть Энди и не попасться. Но мне хватает ума, только чтобы выжить. Пока что. Впрочем, выживать все труднее. Улица, на которой стоит мой фургон, запружена полицейскими. Я медленно прохожу мимо вместо того, чтобы повернуть назад, веду себя как абсолютно нормальный человек.