Учения поисковиков Учеба – это значительная часть отрядной жизни. Во-первых, то, что мы учимся, – это важнейшая часть нашей философии: раз уж мы тратим свое время и деньги на то, чтобы заниматься поисками, хочется это делать как можно эффективнее. Во-вторых, это возможность увидеться с товарищами не на поисках, обсудить общие проблемы, да и вообще повидаться и пообщаться не в экстремальной ситуации. Часть учений короткие – например, полудневный курс по владению компасом и навигатором, часть двухдневные – как курс по первой помощи. Есть курсы, занимающие несколько месяцев (лес на связи, инфорги, координаторы). Есть учения на один-два дня для опытных поисковиков – сценарные и соревновательные – или для новичков – с разными этапами, где они знакомятся с основными поисковыми дисциплинами (эвакуация, кинологи на поиске, прочес и так далее). Есть учения конкретного направления – например, беспилотных летательных аппаратов. Учения организуются силами отряда и часто проходят с участием МЧС, полиции, Следственного комитета и других служб. Липецк. Июль В том, что мы делаем, есть страшное. Далеко не всегда мы готовы этим делиться. И как передать словами эти ощущения? Например, рассказать, как нервное, очень подгоняющее желание скорее найти вдруг сменяется полной апатией, когда приходит новость о том, что пропавший найден погибшим. И кто-то, кто в штабе схватил рацию и компас и уже практически убежал с группой в лес (регистратор только и успел на ходу записать номера оборудования), разворачивается, медленно расстегивает на ходу только что тщательно застегнутую куртку, кладет рацию на стол регистратора и куда-то идет с перекошенным лицом… Хорошо помню, как я приехала в Липецкую область, когда ребенка нашли погибшим. Мы ехали вчетвером около 450 километров, поиск шел уже не первый день, и мы очень надеялись все-таки успеть, спешили как могли, останавливались только на заправках на пять минут, ели на ходу, гнали от себя и друг от друга плохие мысли. Потянулись поля подсолнухов – бесконечные поля огромных мясистых растений выше человеческого роста, выпирающих из пушистого чернозема. В тот день я узнала, что эти посадки – страшная история для маленького ребенка: выйти из них он не может, не видит, где конец и начало, полностью лишен возможности сориентироваться, и все это под палящим летним солнцем. Еще сложнее в них искать. С тех пор я всегда, когда заезжаю в эти летние поля Черноземья, снова оказываюсь в том солнечном и трагичном июльском дне… Съехав на местную дорогу, мы увидели какого-то деда и, понимая, что где-то рядом, спросили его: мол, тут ребенка ищут, не знаете, нет ли новостей? – А как же не знать, – охотно отозвался дед и тут же удивился: – А вы не в курсе, что ли? Нашли его! Как же я ненавижу это «нашли» без уточнений! – Живой? – задыхаясь, спросила я. – Живо-о-о-ой, – радостно отозвался дед. – Что ему, засранцу, сделается? И мы, воодушевленные, рванули дальше, радуясь за «засранца» и наших ребят и удивляясь, почему нам не позвонили. Как раз тут и пробился звонок – связь была так себе, слышно с пятого на десятое, еще и с помехами: – …нашли! Ты слышишь меня? – Да! – кричу я радостно. – Знаем уже, что нашли! Но меня не слышат. – …погибшим. Я говорила тебе, что не надо ехать… – Что?! – ору я. И по этому воплю все мои спутники понимают, что произошло. Дима на заднем сиденье выкрикивает короткое ругательство. Дима, который никогда не ругается матом. Я швыряю телефон, он летит куда-то на пол… в машине наступает тишина. Через 15 минут мы на месте. С места поиска, по дороге вдоль полей вереницей тянутся легковые машины. Это местные, приехавшие на поиск, – позже мы узнали, что часть из них отправили туда в приказном порядке, и они ехали в неподходящей для поиска в природной среде одежде – в машинах сидят люди в платьях, майках и смотрят на нас через стекло. Машины идут и идут, нет никакой возможности проехать, и чтобы хоть чем-то себя занять, я их считаю: 10… 20… 30… 40… В моей машине тихо. Всю дорогу мы болтали о чем-то, обсуждали все подряд, как это часто бывает с не очень близкими людьми, когда вы вместе долго едете, говорили и говорили о поисках, а сейчас молчим и смотрим на этот змеящийся вдоль кромки поля поток машин. Наконец мы подъезжаем к штабу. Солнце уже перевалило за середину, и тени от растений длинные. Длинные тени от наших ребят, которые стоят возле штабной машины. От скорой, от машины МЧС, полиции… За штабом кострище, навалены горой консервы, мусор в мешке, ребята сидят у костра, лежит собака… Возле штаба стоят наши, еще о чем-то спорят, тыкая в навигатор. Тимур, координатор поиска, – в стороне. Мы встречаемся глазами. У него будто обиженное лицо, как у ребенка, который ждал чуда, а его обманули. Мы долго смотрим друг другу в глаза, и я не знаю, что ему сказать. Говорить не о чем. Нет ни одного слова, которое могло бы утешить. Только подойти и обнять – я уже знаю, что некоторым даже самым крепким ребятам нужно женское плечо рядом в такие минуты. Звонит Гриша, спрашивает меня, как Тимур. Я вяло отвечаю. Он слышит мой голос, понимает мое состояние – сколько у него было таких разговоров? – и говорит в трубку (я по его голосу понимаю, что он говорит это каждому, кто превратился в груду обломков после вот такого завершения поиска): – Но ты же понимаешь, что мы сделали то, что никто, кроме нас не сделал бы? Я киваю. Я понимаю. Мне не легче. Обняла наших ребят, отдала им пакет с едой, и мы уехали в Москву. Как жить дальше после трагических детских поисков Это очень сложный вопрос. Не каждый из нас готов даже говорить на эту тему. Обычно это сильно влияет на каждого, кому довелось пережить подобное. Иногда – меняет всю жизнь и мировоззрение. Все реагируют по-своему, и каждый справляется с этим как может. Кто-то замыкается в себе, кто-то идет к психологу, кто-то выплакивает это на плече у соотрядников, хорошо понимающих то, что происходит с человеком. Но всем нам обычно очень тяжело. Все мы ощущаем свое бессилие – что мы, взрослые обученные люди с методиками и оборудованием, не смогли спасти маленького человека. Это очень болезненное ощущение, которое, однако, заставляет нас двигаться дальше, чтобы пытаться предотвратить, предупредить, чтобы искать лучше и эффективнее. В 2019 году в отряде было создано направление «Психология», одна из задач которого – помочь пережить подобные ситуации тем, кому довелось в них оказаться. И это очень важное для нас событие, потому что такие истории могут сломать кого угодно, в том числе очень опытных и ценных поисковиков. Это тот самый случай, когда можно увидеть, как плачут спасатели… Сергей Клецин, федеральный куратор, региональный представитель «Лиза Алерт» Брянской области, координатор (интервью проекту «Гордость России», октябрь 2019 года) «У меня было два раза, когда я хотел уйти после детских поисков. Я не подхожу к этому спонтанно: захотел – поехал, захотел – ушел, я обдумываю свои решения. И в обоих случаях я думал: сейчас я могу позволить себе эту слабость, поддаться ей и уйти, но что будет потом? Будет другой детский поиск, на который, возможно, кто-то не сможет поехать, и я не поехал, потому что пожалел себя и ушел. Наверное, поэтому оставался. Как и семь лет назад, я продолжаю считать, что дети не должны пропадать, а если это произошло, их должны искать, и надо, чтобы это делали специалисты. Мы не можем себе позволить непрофессионализм на таких поисках. Отряд „Лиза Алерт“ на сегодня – это самая мощная поисковая организация, у которой есть лучшие инструменты для поиска человека. Мы действительно умеем это делать. И если ребенок все-таки пропадает, мы должны успевать его найти – или, по крайней мере, делать все, чтобы успеть. Я никогда не считал, сколько у меня найдено живых. Но я помню каждый свой поиск, когда был „найден, погиб“ или „не найден“. И все равно самые запоминающиеся – это детские поиски и, к сожалению, детские с печальным концом. Я научился с эмоциями после таких поисков справляться сам. Наверное, с помощью той самой мысли, что да, ты можешь сейчас поддаться слабости и слиться, но это слабость. В последний раз это было два года назад, когда мы искали в Липецкой области Артема, утонувшего в выгребной яме. И хотя я понимал, что он погиб почти сразу, еще до того, как к нам поступила заявка, от понимания того, что я не мог ничем помочь, не стало легче. Почему? Не знаю, как это объяснить. Ну просто в принципе тяжело, когда ты находишь погибшего ребенка. Так было и в Стечне Брянской области, когда ребенок утонул в школьном туалете. Там вообще было полное непонимание: как??? Была злость на весь мир. Ведь родители знали про эту яму в туалете, директор школы знала, все знали, у нас XXI век, а ребенок погибает на территории школы – там, где ему ничего не должно угрожать в принципе! Дети пришли туда, и они должны быть защищены. Четырехлетний ребенок, который никому ничего плохого не сделал, – просто пришел поиграть на территорию школы, погибает – вот так страшно, в туалете, и это было реально тяжело. Помимо туалета мы нашли на территории школы еще два незакрытых резервуара: колодец с металлической торчащей из него арматурой и открытую трансформаторную будку. И когда все это видишь, ты понимаешь, что это было не какое-то случайное роковое событие – нет, это когда-то должно было произойти, и вот оно произошло. И еще ты понимаешь, что таких школ – миллион, в любое село заезжай – и увидишь ту же картину». * * * – Понимаешь, днем мы уже осматривали эту выгребную яму, но она огромная, и мы ничего не нашли. И только потом, несколько часов спустя, снова разгребли мусор, плававший по поверхности, и увидели детскую ручку… – Сереж… – Там, понимаешь, так было прикрыто, что… – Сереж, тормози… – Все, понял. Живем дальше Страшное – совсем рядом. Позвонил Дулин и потребовал подробный отчет о прошедшей ночи, куда я выезжала с ребятами: он вел поиск накануне, ночью сменился, но, видимо, мысленно был в Талдоме. Все рассказала: где искали, что осмотрели, что видели, что обнаружили. Если коротко, то ничего: дед исчез вместе с велосипедом, следов нет. Дулин мрачно слушал. Виновато объяснила ему, почему рано уехали: я была единственным экипажем, со мной трое наших, мне надо было быть в Москве в 7:30 утра, поэтому в шесть часов я всех увезла. – Ладно, – сказал он резко, как бы подводя итог. – А что будет дальше? – спросила я. – Дальше? Ничего. – Как ничего? А дед?