Михаил последовал со своей ношей за ним. Ханин уже зажигал старинную керосиновую лампу, и Михаилу не пришлось шариться в темноте. Он сбросил не слишком аккуратно мешок на пол и вытер пот со лба. Ханин взрезал тесемку, завязанную на горловине мешка, и стал медленно из него что-то вытягивать. Михаил нисколько не удивился, увидев, что из бездонного мешка сначала показался ствол, затем цевье, а следом и весь автомат целиком. Что удивляться, если самолично в этот схрон перетаскал из брошенных арсеналов не меньше полсотни стволов. Для чего делались схроны, Ханин не говорил. Даже не намекал. А Михаил считал себя не вправе спрашивать у своего благодетеля, зачем ему это нужно… Ящики с патронами, ящики с гранатами, ящики с минами и снарядами для ручных ракетных комплексов, сами стартовые комплексы. И по периметру всего схрона на ящиках разложены стволы. Много. Очень много. Этого только схрона хватило бы, чтобы вооружить всю бывшую роту Михаила и Ханина. А сколько таких схронов только Михаил укомплектовал и замуровал? Четыре? Пять? А до него? А другие группы, кроме того что стаскивают к командиру имущество, разве не имеют своих запасов? Сколько же оружия оказалось в руках горстки поисковиков! Да это локальную войну можно начинать. Выгрузив содержимое мешков, Ханин и Михаил покинули землянку, и после того как вход был замаскирован, старлей сказал: – Сюда больше не таскаем. Надо новую точку готовить. Но это уже через неделю. В следующий раз. Он сказал это словно сам себе, но Михаил, посчитав что обращаются к нему, покивал многозначительно и сказал: – Ну, правильно. Он уже и так забит. До «поляны сходов» добрались без происшествий, заранее предупредив часового о том, что это они крадутся в кромешной тьме. Улеглись спать. Под утро Михаилу еще на часы вставать, а потом почти без отдыха марш-броском в ту деревню, что приметил для них на карте Назим. 5 Алена стояла на коленях перед могилой и тихо про себя разговаривала с Богом. Она быстро научилась сдерживаться и не плакать. Даже когда осознание того, что у нее теперь больше нет ни родителей, ни братьев, подкатывало к горлу, она стискивала зубы и отчаянно начинала тереть глаза. Не потому, что спустя вот уже две недели она еще пускалась в вой и плач, а потому, что боль, вызываемая этим, останавливала слезы тоски и бесконечного одиночества. Тимур с ней на кладбище не ходил. Он тоже боялся расплакаться. Он сидел со своей старенькой мамой дома и только сочувственно глядел каждый день на уходящую и приходящую с кладбища Алену. Бандиты убили всю ее семью. Неизвестно, от испуга или от предусмотрительности, но в тот день, когда на них наткнулись другие бандиты, от Алениной семьи осталась только она одна, да и то случайно… Они с Тимуром просто ушли и спрятались в бывшей школе. Среди парт и стульев, среди карт и глобусов в кабинете географии они просидели почти сутки. А когда голодные, с урчащими желудками они пробрались в дом к родителям Алены, в котором жили долго бандиты, оказалось, что больше никогда мама не кликнет дочку к столу. Отец никогда не позовет Аленку домой, а братья не будут звать ее с собой играть в лесок недалеко от поселка. Она слегла. Со стонами и плачем навзрыд. С температурой и тошнотой. Мать Тимура еле смогла откачать ее за неделю. Другие бандиты сделали все-таки доброе дело – похоронили ее семью. Правда, в одной могиле. Без отпевания и прощальной речи. Без поминок. Но похоронили. И Алена знала, где теперь ее… И ходила к ним каждый день. Говорила с ними и Богом. Плакала, пока не научилась держать слезы в себе. Дети быстро привыкают. Даже к таким вещам… Мама Тимура теперь присматривала за тремя детьми, один из которых был совсем младенец. Его мать, нашедшая приют в доме Тима, была насильно увезена новыми, не менее, а может, и более страшными бандитами в неизвестном направлении. Им была нужна женщина, а никак не ее годовалый маленький сынок. Мама Тимура сказала, что в последний момент, когда девушка поняла, что сейчас ее оторвут от младенца, она вдруг как-то странно успокоилась и, кажется… помутилась рассудком. Тимина мама кормила младенца кашами на воде. Не ахти что, но и с голоду ребенок не умрет. Сами Тим и осиротевшая Алена практически ничего не ели. В погребе еще были остатки картошки, но что-то надломилось в сознании детей, и теперь ее, ранее любимую, сваренную в мундирах, они игнорировали, несказанно расстраивая маму мальчика. Ночами Алена плакала во сне. От радости. Там с ней были и ее мама, и папа. Там были братья. Они все улыбались ей и говорили всякие нежные слова. Больно было просыпаться. Горько было смотреть в затянутое тучами небо, краешек которого проступал в окошке. Противно было слышать ласковые уговоры мамы Тимура о том, что надо кушать. С Тимом они говорили мало. Точнее, вовсе не говорили бы, если бы не насущные проблемы. Надо было жить, и она помогала и воду носить, и в погреб спускаться, куда мама мальца не могла спуститься из-за постоянных болей в спине. Кроме этого, Алена постепенно втягивалась смотреть и ухаживать за малышом. Нет она не относилась к нему как к кукле. Она даже немного его побаивалась, но выхода не было… Их не забрали с собой… запретил тот, кого все называли почему-то артистом. Он странно так выразился… «Вы что, по старухам и детишкам соскучились?» Взрослые и почти все бородатые мужики страшно заржали, но их не тронули, только вот маму младенца увезли с собой. Всю поникшую и смотрящую в одну точку. Алена не понимала, зачем они так поступили, но понимала другое, что теперь этот младенец, как и она, сирота… Но недолго они прожили и вчетвером. Спустя еще полмесяца, когда, казалось, Алена совсем пришла в себя, умерла мама Тима. Умерла тихо, во сне. Алена слышала, что это только святым людям дается такое вот счастье, быстро и без мучений умереть и даже не почувствовать этого. Мама Тимура была святой. А Тимур… В то утро был страшный холодный ливень. Он копал яму недалеко от того места, где похоронили всю семью Алены. Он весь был в грязи, когда пришел к маме в ее комнату. Алена, сидящая в соседней комнате, видела и его мокрую грязную одежду, и его раскрасневшиеся глаза, и лицо, залитое влагой дождя вперемешку со слезами. – Что смотришь! – закричал истерично он и хлопнул дверью в комнату. Малыш проснулся и тихонько заплакал. Так же тихо заплакала Алена, когда услышала из-за закрытой двери звук волочимого тела. Три дня спустя Тим, весь серый лицом, зло сжимая губы, пришел к ней в комнату и глухо сказал: – Надо собираться. Надо идти к людям… Непонятно отчего, но Алена заплакала. Наверное, ей казалось, что вокруг их деревни только ад, населенный бандитами. И идти куда-то – это точно попасть им в руки. Тим, видя ее слезы, ничего не сказал и просто вышел. Мол, это решено, и даже если она не захочет, он все равно уйдет. Он вывел из сарая велосипед и стал возиться с ним, подкачивая камеры и натягивая цепь. Он и для Алены приготовил велосипед. Но сколько ни ломал голову, не смог придумать, как же везти ребенка. Будь он, может, повзрослев, он нашелся бы и соорудил что-то типа рюкзака, чтобы везти того либо на спине, либо на груди. Но он просто не мог себе вообразить, что так можно перевозить детей. Алена, вышедшая, когда ребенок уснул, к Тимуру, тоже не смогла ничего лучше придумать, кроме как приладить к багажнику велосипеда тележку, в которой соседи возили бидоны с молоком. Оглядев конструкцию, Тимур удовлетворенно кивнул и стал собирать еду в дорогу. Кроме этого, он нашел старый отцовский нож и долго пытался приладить его у себя на поясе, чтобы при езде не пораниться, а при падении, не дай бог, не убиться вообще. К вечеру они приготовили все необходимое, чтобы с утра навсегда, а в этом они не сомневались, уйти из поселка, в котором родились и прожили всю свою маленькую жизнь. Но сразу поутру они не смогли уехать. Почти до обеда они проплакали на могилах, прощаясь с ними и не надеясь когда-нибудь вернуться… 6 Виктор со странным удовольствием отрывал истертую кожицу порванных мозолей на ногах. Закончив процедуру, он всунул голые ступни в прорванные во многих местах кроссовки и поднялся со своей деревянной полки. Его уже давно не смущало отсутствие носков и вообще нижнего белья. Его не смущали и дырявые кроссовки, которые пережили исход с метеопоста, но все-таки не могли служить вечно. Весь его вид не вызвал бы у него раньше ничего, кроме отвращения и презрения. А вот теперь он привык к такому себе и не думал о мелочах вроде внешнего вида. Да и в пятнадцатитысячном лагере мало кто выглядел много лучше него. Прибывшие сюда зачастую не имели даже обмылка, не говоря уже о сменной одежде. Павленко глубоко втянул воздух, ноздрями уловив сквозь духоту помещения, с которой не справлялись открытые окошки, запах дыма от полевых кухонь лагеря, и обрадованно улыбнулся. Пройдя мимо деревянных полок в три этажа, вдоль стен барака, он вышел на размытую глину двора. Привычно оглядев торчащие по периметру и в центре вышки, словно они должны были когда-нибудь рухнуть, он направился к кухонному дворику. Стоя рядом с другими обитателями около сетки, огораживающей кухни, он вдыхал запах дыма вперемешку с запахами еды. На запах подходило все больше и больше людей. Во дворик наученные горьким опытом вышли автоматчики в милицейской форме. Они не мудрствуя лукаво взвели затворы и сняли автоматы с предохранителей. Толпа вдоль сетки злобно зашумела, впрочем, не производя должного эффекта на блюстителей порядка. Виктор прошелся среди задержанных и вышел на площадку с плакатами о нормах гигиены. С улыбкой прошелся мимо призывов чистить зубы и мыть ноги и направился к женской половине лагеря. Тут тоже было многолюдно. В основном здесь, по обе стороны сетчатого забора с колючей проволокой наверху, толпились разлученные семьи, которым только раз в неделю разрешались встречи на отдельной территории, а все остальное время они вынужденно общались через решетку. Но кроме семей, здесь прохаживалось или стояло много одиноких молодых людей. Образовывались целые компании по обе стороны ограждения. Вышки над их головами с готовыми открыть огонь на поражение автоматчиками нисколько никого не смущали. Павленко прошелся вдоль забора и наконец заметил знакомые лица. – Здорово, молодежь! – сказал он, улыбаясь Савину и его знакомой по ту сторону забора. – Опять приперся… – без злости сказал Саня, а девушка просто ответила «здрасти». Присоединившись к их разговору, Павленко просто коротал время до ужина. Подальше от кухни с ее запахами. Потрепавшись о том, что доставили огромную партию задержанных, и о том, что пайки все время урезаются, молодые люди с чувством обругали и руководство лагеря, и правительство, и того, кто придумал держать в заключении совершенно невиновных людей. – А вы знаете, что эти новенькие все зэки, а не задержанные? – сказала девушка. – А ты откуда, Марин, знаешь? – удивился Саня. – А… – неопределенно махнула рукой она. – Вика спит все с тем же… он и растрепал. Говорит, что там наверху решили соединить нас и зону. Все равно условия содержания сейчас одинаковые, как и охраны. Павленко выматерился, не стесняясь девушки, и сказал, что «там наверху» еще большие уроды, чем он думал. – Нашли, на чем экономить, – только и сказал Саня. Зазвонил рельс от ударов по нему ключом. Подвешенный в центре лагеря, он давал команды на прием пищи и на подъем. На отдых, слава богу, расходились без команды сразу после вечерней проверки. Спешно попрощавшись с девушкой, Павленко направился к кухне. Саня, быстро поцеловав подругу через решетку, поспешил за ним. Заняв очередь перед раздачей, друзья обсуждали вливание в их ряды партии зэков. Савину было все равно, он просто верил, что уж совсем отморозков и убийц к ним не переведут, а если люди нормальные, то почему нет. Тщетно Павленко убеждал друга, что у зэков другая психология и не важно, какое преступление тот совершил. Зона меняет всех. Так за спорами они почти приблизились к раздаче. Только тут они, отвлекшись, заметили шум и толкотню у раздаточного окошка в решетке кухни. – Чего это там? – спросил Саня у такого же непонимающего Виктора. – А черт его знает, – ответил он и крикнул вперед очереди: – Эй, вы там! Чего встали? Давайте быстрее! Жрать охота, сил нет. В ответ они услышали бодрый мат вперемешку с объяснениями, что «менты совсем оборзели» и таких маленьких паек никогда раньше не было. Но так или иначе скоро и Павленко с Савиным получили в руки железные тарелки с алюминиевыми ложками и подошли к наливающему. Тот, зачерпнув полполовника, налил сначала Виктору, а потом столько же Александру. – Это что? – спросил Виктор, видя, как налитое еле растекается по дну тарелки. – Проходи! Не задерживай очередь! – скомандовал наливающий. – А хлеб?! – не унимался Павленко. – Хлеба сегодня не будет! Уже устал говорить. Ушами слушайте, а не задницей! Иди! Видя, как автоматчик рядом с наливающим приготовился к стрельбе, Павленко отошел с Савиным от раздачи. Специально посчитал, сколько всего ложек непонятной отвратительной бурды им положили. – Восемь! – возмущенно сказал Виктор выскабливающему свою тарелку Саньку. – У меня семь… или тоже восемь, – сказал, тоже не горя восторгом, Савин. – Ну, с-суки! – зло сказал Виктор и, вылизав тарелку, бросил ее в железный бак у решетки кухонного дворика. Они вернулись в барак и там вступили в бурное обсуждение новых паек. Абсолютно все жившие в их бараке негодовали. А уж когда Виктор поделился «абсолютно достоверной информацией», что скоро из карантина к ним впустят полтысячи зэков, народ загалдел, совсем не сдерживаясь на слова. Мат и ругань прервал звон рельса, призывающий на построение. Все немедленно поднялись и пошли на площадку перед воротами. Построились «по-барачно» и, громко переговариваясь о насущном, стали ждать, пока начнется перекличка. В этот раз без эксцессов не обошлось. Народ возмущался и не давал надзирателям спокойно провести процедуру. Старший на площади сцепил руки за спиной и обратился к задержанным: – Если этот галдеж не прекратится, я отменю вечернюю проверку.