Би Домой я после обряда не возвращаюсь. Я брожу, ища успокоения, по земле, изрезанной лощинами и вырытыми другими существами норами, там, куда приходят отдохнуть стадами олени. Нахожу вспученные кротами валики почвы и примятую лисами траву, клочки шерсти, тушки и обглоданные скелеты птиц. А потом ложусь под дубом, засыпаю и резко пробуждаюсь от странных видений и голосов, манящих меня идти дальше, все глубже и глубже в лес. Я снова перешла границу. Скрепя сердце, послушавшись своих ног. Скользнув в лес, я ощутила тот же страх, что и всегда, – слегка пощипывающий, словно в предупреждение, но никогда не вгрызающийся клыками в грудь. Он хочет, он жаждет поглотить меня прямо здесь, среди деревьев, но я двигаюсь по подлеску быстро и настороженно. Правда, вздрагиваю каждый раз, когда из гнезд под колючими кустами выпархивают куропатки. Я тоже существо, только более пугливое, чем остальные. Прислоняясь к старым, крепким на вид дубам, я прислушиваюсь к их приглушенному гулу, к треску и расщеплению ветвей. Я осмелилась позволить ветрянке проникнуть в мое тело – я решилась подпустить к себе смерть. Я провела в лесу, за чертой Пасторали, уже две ночи и два дня. Я пью воду из ручья, прикладываю ладони к земле, чтобы ощутить ее тепло, и… ищу. Что-то, что не желает быть найденным. Потом снова пересекаю границу, подкрадываюсь к родильной хижине, прижимаюсь спиной к стене и напрягаю слух. Колетт с малышкой спят – я слышу их тихие выдохи. Интересно, рассказали ли Колетт о смерти мужа? О том, как он попытался вырваться из Пасторали, чтобы привести помощь для новорожденной, но вернулся назад зараженным? И долго ли она оплакивала Эша, пока не впала в сонное забытье? Сколь велика была ее скорбь? Ведь Колетт не могла не понимать: потеряв мужа, она, скорее всего, потеряет и ребенка. Рядом с ней не смыкает глаз ночами Нетта. Она ухаживает и за малюткой, у которой так и нет пока имени, а потом подремывает в кресле у входной двери хижины. Обе теперь считают дни, часы, доли секунды, сознавая, что осталось им, возможно, немного. А я опять возвращаюсь в лес. Иду на звуки трескающихся ветвей и шипение выплескивающейся болезни. Я ищу ее – вязовую ветрянку! Глажу ладонями стволы больных деревьев, пытаюсь нащупать заразный сок. Но болезнь только дразнит меня, словно не понимает: мне необходимо убедиться в том, что Эша и Тёрка казнили недаром, что они заболели настолько сильно, что их вылечить было уже нельзя. Мне нужно испытать то, что чувствовали они. Возможно, я схожу с ума. Такая мысль тоже меня посещает. Калла Би приходит домой только для того, чтобы утащить с кухни тост или набрать в колодце воды. Большую часть времени сестра проводит вне дома. Я не знаю, кого она сторонится. Уж не меня ли? Хотя… быть может, она ищет что-то там, в темноте… Вчера к нам приходил Генри. Не застав меня в доме, он прошел в сад. Я притворилась, будто собираю яйца. Хотя на самом деле у меня на коленях лежала книга, «Элоиза и Лисий Хвост». С леденящим холодком по спине я пролистывала ее страницы, пробегая глазами текст. В поисках какой-нибудь подсказки о том, что могло произойти с Мэгги, какого-нибудь скрытого послания в истории, которую она написала. Услышав приближающиеся шаги Генри, я быстро захлопнула книгу и запихнула ее в корзину, где лежало с полдюжины яиц. Генри замер на мгновение на месте, суровый взгляд свел вместе его брови. Я даже заподозрила что-то плохое. Уж не пришел ли он за Тео или Би? Вдруг Леви откуда-то узнал, что они выходили из Пасторали? Но вместо этого Генри сказал: – Завтра будем праздновать. – Что? – поинтересовалась я, убрав в корзину еще два яйца и выпрямившись. Разве сейчас время для торжеств? Да и что могла праздновать община? Чей-то день рождения? Вряд ли. После недавних событий его бы точно отменили. Людям нужно время, чтобы оправиться, все позабыть. – Свадьбу, – ответил мне Генри. И сунул руки с выпирающими косточками в карманы своего свободного желудево-коричневого кардигана. Следом согнулись и его плечи – как будто Генри стало холодно. – Чью? – Леви. Нахмурившись, я инстинктивно взглянула наверх – на окно в спальне Би, хотя и знала, что ее там нет. – Он женится на Алисе Уивер, – пояснил, почувствовав мое замешательство, Генри. Я вытерла руки о фартук: «Интересно, а Би в курсе? Уж не потому ли она нас избегает?» – Понятно… – Церемония начнется с приходом сумерек… Похоже, Генри это тоже пришлось не по душе, как и мне. Только не потому, что Леви решил взять в жены Алису вместо Би, а потому что для веселья время не подошло. И Генри это тоже сознавал. Мы только что похоронили на кладбище двух членов нашей общины. А теперь должны были праздновать союз двух других. Но, может быть, Леви и добивался этого – показать нам путь, как жить и двигаться дальше? – Возможно, это нам поможет вернуться в нормальное русло, – добавил Генри. Я кивнула. Мы постояли молча недолго – каждый под гнетом событий минувших нескольких дней. А потом Генри развернулся и ушел. И вот сегодня вечером, едва солнце село за деревья, мы с Тео бредем в Пастораль. В том же мрачном молчании, в котором коротаем время в последние дни. В неотступном ожидании чего-то, чему не можем подобрать слов. Как будто оба понимаем: грядет нечто ужасное, обратный отсчет времени уже пошел. Мы почти доходим до места, когда Тео вдруг спрашивает: – Ав той книжке есть колыбельная? – Что? – В книге «Лисий Хвост» есть какая-нибудь колыбельная или детская потешная песенка? Такое впечатление, будто муж об этом раздумывал уже давно, и вопрос, зревший внутри, наконец выплеснулся наружу. – Возможно. Я еще не прочитала ее целиком… Иногда я читаю эту книгу с какой-то панической быстротой, словно мне необходимо дочитать до конца прежде, чем я сделаю очередной вдох. А временами слова на ее страницах вызывают у меня странное ощущение – будто я пытаюсь вылезти из собственной кожи, высвободиться из своей оболочки и попасть в вымышленный мир, к которому не принадлежу. Мне не нравится, что эта книга занимает мои мысли, даже когда я ее не читаю. И порой я терзаюсь вопросом: может, мне не следует знать, чем заканчиваются подобные истории? Что случается с девочкой, убежавшей из дома в лес? Сегодня вечером, перед тем как выйти из дома, я спрятала книгу в шкаф, за стопку старых, нуждающихся в починке платьев, рядом с давно необитаемой паутиной (там, где Тео ее не найдет). – У меня в голове постоянно звучит песенка, – признается муж. – Мне кажется, это воспоминание. – О чем? Замотав головой, Тео искоса поглядывает на меня. Боится сказать? – Я не знаю. А я, по правде говоря, понимаю, о чем пытается меня выспросить муж. Его интересует детская песенка. Она приводится в семнадцатой главе. Песенка, которая выманивает из леса Лиса и превращает Элоизу в проказницу. Я солгала, сказав, что мне она не встречалась. Лисы и музеи Отрывок из книги первой в цикле «Элоиза и Лисий Хвост» Песенка была напечатана в старой книжке, которую Элоиза нашла зарытой под корнями снежного вереска у тыльного фасада подземного музея. К тому моменту, как девочка откопала книжку и перевалилась с колен на корточки, ее ладони были сплошь заляпаны грязью. Счастливая и довольная, Элоиза прижала находку к маленькой груди. Под ногами у нее извивались червяки, с крыши музея свисали летучие мыши. Но она не обращала никакого внимания на темных, ползучих и вызывающих гадливость существ, что неотступно наблюдали за ней. Ее волновала лишь книга. Скрестив под собой ноги, Элоиза положила ее на грязные колени и перевернула переднюю обложку. Но первая страница была пуста. Пустой оказалась и вторая. Девочка поспешно пролистала книгу – все страницы чистые! Перед ее глазами маячила только гладкая белая бумага. Волна отчаяния накатила на девочку, сердце сжалось от досады и растерянности. На глаза навернулись слезы. Как вдруг… в самом конце – на самой последней странице – Элоиза обнаружила письмена. Буквы были жирные и отчетливые; чернила еще не высохли, как будто их нанесли на бумагу всего несколько мгновений назад. Но текст оказался не магическим заклинанием или проклятием, как она надеялась. Это была детская песенка! Из тех, что напевают перед сном детям, чтобы они побыстрее заснули. Поначалу Элоиза рассердилась. Ей захотелось захлопнуть книжку, бросить ее обратно в ямку и засыпать землей. Но в горле вдруг запершило, засвербело, а потом голосовые связки сами начали артикулировать слова вслух, и достаточно громко. Вскоре Элоиза уже распевала песенку, запрокинув голову – словно повелевала звездами, мерцавшими в выси, над темной палатой музея. Она пела слова ясно и звонко: «Пусть ночной лес похоронит тебя заживо, пусть темнота поглотит тебя всю. Сегодня вечером ты не девочка. Ты чудище, лишенное души». Когда Элоиза вылезла из старой, осыпающейся шахты колодца, ее руки крепко сжимали книгу. Застыв на месте, она молча наблюдала за тем, как сквозь завесу белоснежных деревьев пробивалась утренняя заря. Ночь превращалась в день. Но Элоиза уже не была прежней. Она уже не была героиней этой истории. Она стала чем-то еще: темнотой между ветвями деревьев, черной сущностью, прячущейся по углам, щелям и низинам. Элоиза стала тенью. Чудовищем, чье имя лучше не произносить, если только ты не хочешь его призвать заглянуть в лицо смерти и превратиться во что-то, не похожее на тебя и не являющееся тобой. Тео Зажженные повсюду свечи озаряют центр Пасторали мягким, фосфоресцирующим сиянием. Странно наблюдать все это – общину, освещенную к торжеству, свадьбе, – всего через несколько дней после того, как мы повесили двоих мужчин на дереве Мабон. Сама церемония – простой обмен клятвами. Отлитые вручную кольца надеваются на пальцы, и Леви с Алисой целуются под тихие, сдержанные аплодисменты. Мы все вялые, инертные, все делаем автоматически, повинуясь необходимости. После церемонии члены общины рассаживаются за длинным столом, вынесенным на лужайку между деревьями. Стол тоже освещают свечи, расставленные между мисками с летней тыквой, зрелыми помидорами и стручковым горошком. Это пиршество, демонстрация изобилия в нашей общине. Под покачивающимися огоньками Боди играет на своей гитаре, А Сайрус поет – старую песню из внешнего мира, о войне и времени перемен. Кто-то с тарелками, полными еды, сидит на траве, другие медленно танцуют, двигаясь в такт с музыкой. В такие ночи, как эта, настроение общины должно быть радостным, даже задорным. А застолье – веселым и шумным. На нашей свадьбе люди гуляли долго, распевая песни звездам и хохоча полной грудью. Многие заснули прямо на траве, кое-кто – свернувшись калачиком на скамейках на Кругу. И поутру проснулись с солнцем, обжигающим лица, и вином, булькающим в животе. Мы с Каллой – все еще немного под хмельком и поглупевшие от счастья – побрели домой, где проспали весь остаток дня. Уже как муж и жена. Но сегодня вечером в воздухе витает апатия. Она застит глаза, обдает желчной горечью нёба. Мы с Каллой стоим под одним из покачивающихся вязов. – Все это неправильно, – шепчет мне жена, потирая ладонями руки. Ей явно не по себе. Никому из нас не хочется здесь быть. От стола отделяются Генри и его жена, Лили Май. Держа кружки с сидром, они приближаются к нам. – Красивая церемония, – комментирует Генри, пристраиваясь рядом со мной и окидывая взглядом унылое торжество. Я лишь киваю, оцепенелый язык не дает говорить. – Вот только жены Тёрка я нигде не видел, – добавляет Генри. Отсутствие Марисоль на свадьбе понятно. Ее горе слишком большое, а скорбь безутешная. Ей не до веселья. Возможно, Леви и сам попросил ее остаться дома – при виде нее у всех у нас разбередились бы тяжелые воспоминания. Я так и представляю, как Леви наказал нашей новой вдове: «Подожди, пока не пройдет достаточно времени». А вот и сам жених! Он появляется с восточной стороны, под руку с невестой, Алисой Уивер. Они проходят в центр группы, густые волосы Алисы отливают в свете свечей медным блеском. Внешность у нее заурядная; нос неровный, зубы маленькие. Но зато она слывет хохотушкой. И смех у нее заразительный – звонкий и легкий. Может быть, поэтому Леви предпочел ее Би? Алиса станет ему послушной, уступчивой женой, которая не будет перечить и нарушать заведенный порядок вещей. Хотя об этом и не говорится открыто, но в общине многие знали о «тайных» отношениях Леви и Би. И я надеялся, что он не разобьет ее сердце, что он позаботится о ней. Но, похоже, он в последние дни раскрылся. Тихий гул голосов затихает, музыка смолкает – всеобщее внимание приковано к нашему предводителю. Первые слова, слетающие с губ Леви, звучат невнятно, неразборчиво, словно язык у него заплетается, а в горле застрял ком. Вынужденно прокашлявшись, он снова пытается заговорить: