– Хорошо, – со вздохом отвечаю я сестре. Через несколько минут Калла с Тео выходят из дома через заднюю дверь. Но я не собираюсь сидеть и ждать их возвращения. Пробираюсь по коридору. Рана, появившаяся на коже, когда я оцарапала о камень икру, все еще жжет, но не настолько, чтобы помешать мне выскользнуть на улицу и устремиться по тропинке к Пасторали. Сегодня вечером окончание обряда. Сегодня вечером Эша и Тёрка откопают, вытащат из ям и мы узнаем, поразила ли их вязовая ветрянка. Исцелились они или нет. И будет им позволено жить или… нет. Приблизившись к площадке для собраний, я останавливаюсь в сторонке – в куще деревьев. Солнце почти опустилось: я чувствую, как его рассеянные лучи касаются моей кожи и согревают те места, к которым уже никогда не притронется Леви. Леви... Я не видела его с того дня, как сообщила ему о ребенке, а он сказал, что не любит меня настолько сильно, чтобы жить со мной и воспитывать нашего малыша; с тех пор, как он от нас отказался. И все же я испытываю противоречивые чувства. И причина тому – Леви. Боль отвергнутой любви борется с самоотверженной преданностью. Сердце разрывают две эмоции: слабодушное желание пасть перед ним на колени, терзающее грудь, и яростный гнев, заставляющий скрипеть зубами. Я хочу заставить Леви страдать. И вместе с тем мне хочется незаметно прокрасться к его переднему крыльцу и молить о любви. И мне от этого противно до ненависти к себе. Над общиной, собравшейся на Кругу возле дерева Мабон, висит тишина. Мне не видно двух мужчин, зарытых в землю, но я слышу их слабое, натужное дыхание, борьбу их легких за воздух. Их сердца бьются медленно, холод почвы высасывает из них жизнь. Напрягшись, я пытаюсь уловить в них признаки болезни, понять, разрушила ли гниль их организмы. Но дыхание обоих слабое, поверхностное и прерывистое. Я не уверена… Но, инфицированы они или нет, жизнь обоих уже покидает. Вот появляется Леви. Он шагает к дереву Мабон. Я слышу суетливое беспокойство на деревянных скамейках: босые ступни елозят по земле, пальцы, сгибаясь, похрустывают; одежда шуршит, пока руки сцепляются на груди; пересохшие глотки вынуждают многих покашливать. Мое тело пробирает нервная дрожь, в голове сонмом жужжащих пчел роятся слова, которые мне хочется выкрикнуть Леви. Но я, стиснув зубы, молчу. – Прошло много лет с той поры, как кто-то выходил за наши границы, – начинает Леви. «Он даже не представляет, как ошибается!» – И много лет с тех пор, как вы в последний раз отправили этот обряд. Мне ненавистно слушать вкрадчивую речь Леви, ниспадающую каденцию каждого гласного. Она делает меня слабой, безвольной. Разум теряет ясность, способность к здравому восприятию. Мне хочется скользнуть в объятия Леви и верить всему, что он говорит. Мне снова хочется его любить. Вот что он со мной делает, этот человек, чей ребенок растет у меня в животе. Этот человек, который любит другую… Я зажимаю уши руками – пытаюсь заглушить его голос, приносимый ветром. Напоминаю себе о том, как Леви обошелся со мной. И уже знакомая мне обида снова нарастает во мне, превращаясь в ненависть, распирающую грудь. Вот что я хочу чувствовать! Ненависть! И ничто другое! Я хочу питать к нему отвращение – глубокое и безграничное. А главное – стойкое, не поддающееся искоренению. Я опускаю руки, в уши снова врывается шелест деревьев. – Сейчас, – продолжает Леви, – мы увидим, исцелились ли эти два человека. Или гниль уже пустила в них корни. Община отвечает ему мрачным молчанием; коллективный вздох застревает в пересохших глотках. Но тишину прерывают звуки – шум тел, извлекаемых из могил, шлепки отваливающейся от них грязи, трение веревок о запястья и… стоны Эша и Тёрка. Кто-то – наверное, Паркер и, возможно, Генри – тянут за концы веревок, теперь перекинутых через ветви деревьев и служащих лебедками для подъема тел. Но петли на запястьях мужчин не ослабляют специально – чтобы до них не дотрагиваться. Вдруг они еще больны? Тогда любой контакт может оказаться роковым. Я наклоняюсь вперед, напрягаю слух, чтобы понять, что происходит. Кто-то плачет. Какая-то женщина. Должно быть, Марисоль, жена Тёрка. Ей не следует здесь находиться, наблюдать все это. Неужели никто не додумается отвести ее отсюда? Похоже, никто. Рыдания не смолкают, и никто ее не останавливает. Ветви дерева Мабон странно потрескивают. Должно быть, груз на веревках слишком тяжел. От этого треска меня передергивает. Мужчины теперь висят над землей, подвешенные за руки. Эх, если бы я могла их увидеть, заглянуть им в глаза и понять, есть ли в них чернота… – Их кровь откроет нам правду, – заявляет Леви. Даже на расстоянии я слышу, как учащенно бьется его сердце. Напряженность в Леви нарастает из-за того, что ему предстоит сделать дальше. Леви встает за спинами мужчин. Я знаю, он держит в руке что-то. Лезвие. Нож. Орудие, которым можно взрезать кожу. Тёрк стонет, словно раненый зверь, взвывший от жуткой, нестерпимой боли. Его жена испускает истошный вопль. Я не вижу, куда всадил нож Леви. Скорее всего, в предплечье или руку. Где кожа тонкая и бледная и легко рассекается ножом. Леви отходит от Тёрка назад – единственные шаги по земле. А люди охают, мотают головами, всплескивают руками. Мое тело пронимает дрожь, сердце замирает. Если бы из раны вытекла алая кровь, никто бы не охнул и не всплеснул потрясенно руками. Значит, люди увидели что-то другое. Неестественное. Нездоровое. Я сглатываю. Пытаюсь унять зашедшееся сердце, дышать медленнее и ровнее, чтобы уши уловили каждый звук. Леви подходит к Эшу, подвешенному в нескольких шагах от Тёрка. И повторяет то же действо – вонзает нож в кожу Эша. Но тот не вскрикивает и не стонет от боли, с его губ не слетает ни звука. Хотя я слышу, как учащается у него сердебиение. Реакция общины такая же. Несколько женщин заливаются громким плачем. Кто-то бормочет: «Нет, нет!» Словно не может поверить глазам. Люди ерзают, передергиваются, вертятся – кто от страха, кто от отвращения. Я не вижу ран в плоти Эша и Тёрка, но могу представить, что течет из их вен – заразный густой и черный экссудат. – Мы надеялись, что почва высосет болезнь. – Голос Леви разлетается над толпой, достигает места, где я стою. – Но из их плоти вытекает черная, как смерть, кровь. Вязовая ветрянка завладела телами обоих. Над общиной разносятся всхлипы, к ним примешивается встревоженное бормотание. Беспокойство людей напоминает мне поведение коз в сарае Генри – когда чем-то напуганы, они начинают взрывать копытами землю, готовясь к бегству. – Именно этого мы опасались, – объявляет Леви. – Это болезнь, которую мы всеми силами пытались не впустить в нашу долину. – Нет! – внезапно выкрикивает Марисоль. Я почти слышу, как с ее щек стекают и падают наземь слезы. Кто-то тихо говорит ей что-то на ухо – бесполезное усилие. Потому что уже ясно, что будет дальше и какой конец ждет это собрание. Сердце вот-вот выскочит из моей груди, мне почти невозможно дышать. Слишком много рыданий, всхлипов и стенаний скапливается в воздухе. Люди охают, причитают и беспокойно ерзают на скамьях. Гул усиливается, превращаясь в рев. И его вдруг прорезает мужской возглас. Тихий, неестественный. – Это неправда! Мы не больны! – впервые подает голос Эш. И вся община разом смолкает. – Мы всего лишь хотели помочь моей дочке… Потому что вы отказались что-либо делать. Вы все! Вы предпочитаете прятаться по домам, в безопасности, и никому из вас недостает духа посмотреть, что там, за нашими стенами. Никто не отвечает, а Леви не прерывает Эша. И меня это удивляет. Почему он позволяет ему говорить? Быть может, понимает, что уже слишком поздно – участь этих двоих решена? Их раны обнажили правду, ее уже не скрыть… – Эш с Тёрком возвратились в Пастораль с гнилью в теле, – решительно заявляет Леви. Каждое его слово пышет хладнокровием и невозмутимостью. – Вот почему мы не пересекаем границу. Вот почему мы не смеем пойти по дороге за помощью и вернуться сюда с докторами или лекарствами. Эти двое уже мертвы; гниль пожрала их тела. Попытка спасти ребенка стоила нам двух жизней. Две жизни загублены напрасно, – Леви осекается, сглатывает, как будто на мгновение потерял ход своих мыслей. Но тут же собирается и продолжает: – Мы не можем позволить болезни поразить еще кого-нибудь из нас. Мы не можем ей позволить уничтожить все, что мы здесь создали. На это заявление пронзительным воплем откликается Марисоль. – Пожалуйста! – взвизгивает она. – Он не сделал ничего плохого. Крик сменяется рыданьем. Я слышу, как она бросается вперед, протягивает к мужу руку. Но кто-то удерживает ее, обнимая за плечи, а потом отводит Марисоль в сторону. Ее стенания разносятся по общине, пока за бедной женщиной не закрывается дверь, заглушающая отчаянные крики. Я хватаюсь рукой за стоящую рядом сосенку. Внутри все ноет, уши закладывает. Но я все равно по сердцебиению улавливаю ужас, охвативший людей, собравшихся у дерева Мабон. Эх, если бы я могла увидеть, что там происходит… Для Эша и Тёрка уже все кончено: рано или поздно гниль их убьет. Но их слабое дыхание содержит ее споры, а они могут заразить кого-нибудь еще. Эш и Тёрк обречены на мучительную кончину. Так что лучший и единственный выход для них – быстрая смерть. Для них такая смерть – милость. Но я также сознаю: в некотором смысле это и наказание за то, что они сделали. Леви отстоит свою точку зрения. И упрочит наш страх перед лесом. Прикрыв глаза веками, я отхожу от площадки подальше. Жадно ловлю воздух ртом; сердце готово выскочить из груди. Мне нужно успокоиться, побыть в тишине, среди молчащих деревьев. Мне нет нужды слушать, что произойдет дальше. Калла На шеи двух мужчин накидывают петли – метко, но осторожно, чтобы избежать контакта с их кожей. Когда Эша и Тёрка вытаскивали из ям, я заметила среди деревьев Би. Сестра стояла и прислушивалась к происходящему, хотя я сказала ей сюда не приходить. Теперь она исчезла из виду. Би не желает услышать, как захрустят шеи мужчин, как разойдутся кости в тех местах, где им не положено расходиться. Но ушла не только она. Многие члены общины поступили так же: спрятались в своих домах, задвинув занавесками окна и приложив к ушам подушки, чтобы не слышать ни звука. Работать сегодня уже никто не будет, посевы останутся без ухода, плоды – без сбора, и в общинных печах не выпекут ни одной буханки хлеба. Детей тоже увели, но не на луг – поупражняться в прыжках и кувырках колесом или плетении венков из одуванчиков под лучами утреннего солнца. Всех ребятишек закрыли в их комнатах, чтобы они поразмыслили о наказании, которое их ждет, сделай они хотя бы один шаг за нашу границу. Сегодняшняя казнь – напоминание всем нам: «Оставайтесь в черте Пасторали, и вы будете в безопасности. Стоит вам ее покинуть, и вы неминуемо столкнетесь со смертью. Так и или иначе». Я жду, что Леви скажет что-то еще, объявит окончательное решение. Заверит общину в точных, недвусмысленных и неоспоримых выражениях, что все это правильно, что у нас не было выбора. Но его открывшийся рот испускает только воздух, скопившийся в легких. Леви впервые не находит верных слов. Наверное, он ощущает тяжесть множества выжидательных взглядов. Быстро сомкнув челюсти, Леви кивает Генри, стоящему с другой стороны от двоих мужчин с накинутыми на шеях петлями. И одним резким ударом Генри с Паркером выбивают из-под них сапогами деревянные поленья. Те откатываются в сторону, к дереву Мабон, а я моргаю. Мне требуется несколько секунд, чтобы собраться с духом и поднять глаза на ступни, передергивающиеся в воздухе, – ноги сотрясаются в конвульсиях там, где они примыкают к содрогающемуся торсу. Грудная клетка и у Эша, и у Тёрка странно расширяется, как будто их легкие раздулись в отчаянном поиске воздуха. Но воздух к ним не поступает – по тому, как скрючились в последней судороге пальцы обоих мужчин, уже понятно, что их шеи сломаны. Конвульсии их тел остаточные – спазм мышц, и только. Первым перестает содрогаться Тёрк, Эш замирает следом. Еще пара секунд – и их висящие в петлях тела безжизненно обмякают. Смерть сковывает их, сердца прекратили качать кровь по венам. Да и не кровь это вовсе – из ран безжизненных тел вытекает иссиня-черная, зловещая на вид жидкость, такая же, какая брызнула из их рук, взрезанных Леви. Несомненный симптом вязовой ветрянки. Почва не исцелила несчастных, как мы надеялись. Они все равно бы скончались. И, пожалуй, этот способ – удушение – самый милосердный. Он позволил им умереть быстро, не корчась в агонии медленной, мучительной смерти. В ушах эхом отдается плач женщин. Периферийным зрением я вижу, как люди, оставшиеся на казнь, встают и поспешно уходят с площадки. Я даже слышу Тео: он что-то говорит мне, притрагивается к руке. Но мой взгляд прикован к телам двух мужчин, покачивающимся на утреннем ветру. Мне знакома горечь потери, эта ужасная боль, сводящая горло. И подозреваю, что она нахлынет на меня позже. А пока меня гнетет только странность того, что свершилось: как же быстро можно лишить жизни человека! Как легко Леви потребовал смерти для двух людей, и через несколько минут все было кончено… Но не один Леви убил Эша и Тёрка. Мы все их убили… Тео У зеркала в ванной две трещины. Да я и не помню его целым. Наклонившись над краем фарфоровой раковины, я приближаю к стеклу лицо. На расстоянии всего в два дюйма всматриваюсь в свое отражение. Свеча на шкафчике мерцает. Мешает мне как следует рассмотреть себя. Раздвигаю веки как можно шире. Из зеркала на меня смотрят темные зрачки. Будь внутри меня ветрянка, я бы ее увидел – по черноте, заволокшей сетчатку глаз, по сизым венам, разносящим по телу гниль. Я бы почувствовал ее по боли в разъедаемых, крошащихся костях. Мой взгляд отвлекает ещее одно отражение. Отпрянув от зеркала, я оборачиваюсь. – Ищешь ветрянку? – на пороге ванной, скрестив руки, стоит Калла. Всего час назад мы сидели с ней на собрании и наблюдали за тем, как вонзал свой нож в плоть Эша и Тёрка Леви. Из их ран наружу вытекла не кровь, а что-то другое: темное, красноватое, похожее на машинное масло. И сколько я ни моргал в надежде на обман зрения, ничего не изменилось. Факт был налицо: и Эш, и Тёрк заразились. Ветрянка проникла на нашу территорию. А теперь я пытаюсь понять, не сидит ли она во мне. Пройдя по ванной, жена подносит руки к моим щекам, проводит пальцами по моему подбородку. И пристально вглядывается в мои глаза, изучает их – как если бы искала в них соринку или выпавшую ресничку. Взгляд Каллы нежный, ласковый, не омраченный укором. И мне вспоминаются другие случаи из прошлого – когда она осматривала и обрабатывала мои раны: перелом, когда мне на руку во время колки дров упало толстое тяжелое полено; глубокую царапину на плече, когда в мою плоть, проткнув рубашку, вонзилась колючая проволока. Всякий раз жена приходила на помощь – аккуратно, но тщательно промывала и перевязывала рану. – Не вижу ничего подозрительного, – и сейчас успокаивает меня Калла. Жена не отнимает рук от моего лица. Словно хочет показать: «Смотри, я не боюсь, я не считаю, что ты болен; а, если болен, то я тоже заражусь. Я готова разделить с тобой все, что тебе уготовано». Наверное, это и есть любовь! Готовность пережить вместе все тяготы и горести, не побояться заглянуть в лицо даже смерти и отвести ее от любимого своим взглядом. Наконец Калла опускает руки и тихо вздыхает: – Мы убиваем своих… – Они бы все равно умерли, – бормочу я, прекрасно сознавая: это ложь, сказка в утешение напуганным деткам. Веки Каллы подрагивают. Похоже, она силится сдержать слезы. Мгновение – и жена резко выскакивает в коридор. Меня пошатывает, дом качается вокруг, пол уплывает из-под ног. У двери в нашу спальню Калла разворачивается: – Я не знаю, почему ты не болен, почему не заболела Би. А Эш и Тёрк… они заразились, отправившись за помощью. Где логика? Не понимаю… – В глазах Каллы что-то сверкает – странная неуверенность, которую я прежде за женой не замечал. Как будто всем ее разумом завладела одна навязчивая мысль, и она давит на нее, лишает покоя. – Почему ты не заразился? – Не знаю… Калла руками обхватывает талию. – Здесь что-то случилось, – бормочет она. И я понимаю: она говорит уже не об Эше и Тёрке. Она имеет в виду пикап, блокнот, мужчину, спавшего на нашей террасе, и страницы его дневника, спрятанные за обоями и под половицами. – И, возможно, это продолжается… – Голос Каллы, задрожав, затухает. Вырвавшись на свободу, слезы скатываются по щекам. Шагнув вперед, я заключаю жену в объятия. Уткнувшись лицом мне в плечо, она беззвучно, беспомощно всхлипывает. Мне хочется сказать ей что-то в утешение, но на ум не приходит ни одного подходящего слова. Потому что Калла, похоже, права. Все не так, как мы думаем…