Мне нужно отсюда бежать. Но Мэгги отказывается уходить с мной. Она не сознает, что ей не стоит здесь оставаться. Мне этого не хочется, но, видимо, придется уйти без нее… Стоя в коридоре, я снова и снова перечитываю текст, до тех пор пока не перестаю улавливать смысл слов. Хлопает входная дверь. Это Тео вернулся! И я мчусь на кухню. Завидев мужа, я протягиваю ему листок. – Где он был? – спрашивает Тео, пробежав глазами по тексту. – Под половицей в заднем коридоре. Тео снова перечитывает запись – несколько раз, под стать мне. Наконец он складывает листок. – Они оставляли нам подсказки, – говорю я. – Хотели, чтобы мы нашли их послания. Наш дом хранил тайны, а сейчас мы их разбередили – как ветер, задувающий в распахнутую дверь, разворашивает сухие листья, забившиеся по углам комнаты. – Но никто из них не сообщает нам, что с ними случилось, – брови Тео сходятся к переносице. – Быть может, Тревис Рен ушел отсюда без Мэгги, как сказано в записке. Возможно, он оставил ее в Пасторали. – Тогда где же она? Тео сжимает в руке листок так, словно хочет выжать из него все ответы на наши вопросы: – В блокноте не хватало трех страниц. Мы нашли две. Где-то должна быть еще одна. – Взгляд мужа скользит мимо меня. – Надо обыскать весь дом. И всю ночь мы проводим, отдирая и поднимая половицы, прощупывая пальцами все заломы и вздутия на обоях, заглядывая под старые, запыленные картины на стенах, снимая с полок книги и пролистывая их в поисках заложенного между страницами листка. Но так ничего и не находим. Если Тревис и оставил последнюю страницу в нашем доме, то он спрятал ее так хорошо, что нам ее не найти… И лишь когда солнце показывается из-за деревьев, мы залезаем в постель – вздремнуть хоть часок. Наши тела истощены, ум забит фактами, которые не получается свести в единую картину. Но я убеждена: если бы мы нашли эту третью страницу, еще одну подсказку, все сразу бы встало на места. * * * Прошли сутки с того момента, как Эша и Тёрка закопали по плечи в ямах под деревом Мабон. И когда я прихожу в Пастораль с флягой Мэйсона, заполненной настойкой из свежего имбиря, настроение кругом царит безрадостное. Яркое послеполуденное солнце неприветливо бьет в глаза. Я прохожу мимо Марлы, работающей на общинной кухне вместе с Руной, но она отводит от меня взгляд. И не только она. Никто не хочет встречаться со мной глазами. У всех головы низко опущены, люди передвигаются как тени – делая вид, будто бы всецело поглощены повседневными делами, и избегая общаться друг с другом. Возможно, это стыд. Ведь никто из нас и не подумал перечить. Мы все, дружно и молча, обрекли Эша и Тёрка на три долгих, мучительных дня. И каждый из нас – включая Леви – повинен в их страданиях. Приблизившись к Кругу, я вижу Генри. Прислонившись к дереву Мабон, он вырезает что-то ножом из куска дерева. Фигурку оленя или жирафа, которую он потом подарит кому-то из ребятишек. Кивнув, Генри пристально наблюдает за моими движениями. Эш с Тёрком выглядят намного хуже, чем накануне. Их руки посинели и обмякли; петли веревок вгрызлись в запястья. Глаза у обоих закрыты, головы свешиваются набок, почти касаясь земли. – Они живы? – тихо спрашиваю я. – Да, – мрачным тоном отвечает Генри. Его поставили охранять двух мужчин, следить за тем, чтобы они не выбрались из ям и не сбежали (что мне представляется невозможным). А еще Генри должен следить за тем, чтобы им никто не попытался помочь. С флягой в руке я опускаюсь перед ними на колени. – Держись подальше, – предостерегает Генри. – Ты же не хочешь заразиться. Веки Тёрка подрагивают, как будто ему снится кошмар. Но через пару секунд он открывает глаза. – Выпей это, – ласково говорю я Тёрку. Его глаза затуманены, взгляд отстраненный. И я не пойму, он смотрит на меня или сквозь меня. – Не уверен, что тебе стоит им что-либо предлагать, – напрягается Генри. – Им необходимо питье, – отвечаю я. – Иначе они не переживут эти три дня. Генри озирается. Но никого рядом нет. Никто не осмеливается приблизиться к площадке для собраний – людям невыносимо смотреть на мучения Эша и Тёрка и сознавать, на что мы их обрекли. Все стараются держаться в стороне. Генри смотрит на меня и кивает. Тёрк не произносит ни слова, но его рот приоткрывается, и я подношу флягу к его губам. Тёрк пьет, часть жидкости стекает по его подбородку, а потом он слабо мотает головой – больше не может. – Что это? – спрашивает Эш. Его голос как сдавленный стон. Но он тоже приоткрыл глаза и наблюдает за мной. – Имбирная вода, она вас согреет. Придвинувшись к Эшу, я помогаю ему напиться. Эш в несколько глотков опорожняет флягу. И взгляд у него более ясный и более осмысленный, чем у Тёрка. Но все равно заметно, что он страдает. – Ты чувствуешь руки? Я киваю на запястья, задранные над головой. – Нет… с ночи… Они поначалу болели, а теперь перестали. Меня подмывает подмигнуть Эшу, дать понять, как я ему сопереживаю. Даже если они с Тёрком выживут, если почва действительно высосет из них болезнь, они могут лишиться кистей и даже рук. И тогда окажутся бесполезными для общины. Нарушение кровотока чревато необратимыми повреждениями рук. Вряд ли они сохранят работоспособность. – Как бы мне хотелось еще что-то сделать для вас, – шепчу я. – Моя дочка умрет без врача, – с трудом сглатывает Эш. – Ты могла бы ей помочь. – Не могу, – качаю головой я. – Пожалуйста, – молит Эш. И через секунду заходится кашлем. Похоже, земля сдавливает ему грудь, каждое движение отдается в теле болью. Генри подходит к нам ближе. – Достаточно, – шипит он мне. – Уходи, пока тебя тут не заметили. – Всего минуту, Генри! Я оглядываюсь на Эша, но его взгляд уже поплыл; он смотрит в никуда. – Калла, пожалуйста! Я не должен никого к ним подпускать. Ты сильно рискуешь! Я опять мотаю головой. А Генри дотрагивается до моего плеча, и в его глазах я читаю страх – страх за меня. Но Генри не знает, что я уже так часто рисковала, что больше не хочу этим морочиться. И все-таки я киваю и поднимаюсь с колен. – Будем надеяться, что это сработает, – косится на мужчин Генри. – Да, – едва не задыхаюсь я. Мне невыносимо находиться в Пасторали, видеть напряженные молчаливые лица людей, скрывающие сожаление и раскаяние. Это сделали с Эшем и Тёрком все мы. Мы все виновны в этом. Би Я на карантине. В своей собственной спальне, как в клетке. Проходит три дня, дверь открывается, и на пороге, скрестив руки, замирает Калла. – Ты не должна отсюда выходить, – говорит она мне. Сидя на краю кровати, я слышу, как трепещет в груди сердце. Но еще я слышу слабое сердцебиение, доносящееся с улицы. – Я хочу туда пойти, – настаиваю я. – Нет, – остается непреклонной сестра. – Калла, я не больна! – Держась рукой за железное изголовье, я привстаю с кровати. – Царапина на икре почти зажила, лишь немного зудит. Прошло уже несколько дней. Я чувствую себя хорошо! Опустив руки, Калла переступает с ноги на ногу; половицы скрипят и проседают. – Нам надо выждать еще день-другой, убедиться в отсутствии симптомов. Ну да, конечно! Я-то убеждена, что здорова. Я слышу ясный, четкий ритм своих легких, дыхание чистое и глубокое, без единого хрипа. Но сестра пересекает комнату и, приподняв рукой мой подбородок, заглядывает мне в глаза, ища в белках капли крови. Затем осматривает мои руки: не сменился ли у вен цвет с голубого на иссиня-черный? Похоже, Калла удовлетворена. Если я здорова, значит, и она здорова тоже. Если во мне гниль, значит, и она заразилась. Она прикасалась к моей коже и спала со мной в одной постели, не сподобившись себя обезопасить. – Мы сразу же вернемся назад, – обещает сестра. Как она выпрямляется и отводит в сторону глаза; теперь они смотрят в окно.