– А может, и нет… – Значит, слишком поздно. Сестра глядит на меня с такой пустотой в глазах, какой я никогда раньше не видела; на скулах Би дрожат слезки. Мой взгляд непроизвольно задерживается на ее животе. Но под тонкой тканью ее платья пока ничего не заметно. – Мы не можем их спасти. Вытянув руку, Би сжимает мою ладонь. Ее кожа мягкая и нежная, без мозолей. Ногти коротко пострижены. – А окажись на их месте ты? – упорствую я. – Что, если и тебе потребуется помощь? Би улыбается уголком рта: – Я сама себя спасу. Я ложусь рядом с ней, свиваюсь в раковину; наши колени соприкасаются. Если Би больна, если гниль уже подтачивает ее, значит, и я больна тоже. Мы с ней из одной плоти. И одной крови. Мы не всегда бывали близки и не всегда понимали друг друга, но если Би умрет, я тоже расхочу жить. Жизнь не имеет смысла без нее – без моей маленькой сестрички, которая всегда напоминала мне ночное небо, бескрайнее, прекрасное и бездонное. Би – целая вселенная. Аномалия. Сестра давно слепа, но даже сейчас мне кажется, что ее зрачки увеличены и сфокусированы, словно она может увидеть позу, которую приняло мое тело в кровати рядом с ней. Капли дождя барабанят по окнам, струи воды заливают всю крышу, словно ищут лазейку внутрь, чтобы заразить тех, кто прячется в доме. – Что, если я не та, кем мнила себя прежде? – прерывает Би затянувшееся, убаюкивающее молчание. – О чем ты? Веки Би снова смыкаются, губы вяло кривятся. – Я просто устала, – тихо-тихо говорит она. Пальцы, вцепившись в одеяло, натягивают его на грудь: – Ты не поставишь пластинку? Выскользнув из кровати, я беру пластинку, самую верхнюю в стопке. И, вытащив ее из конверта, кладу на диск проигрывателя. Нажимаю «Пуск», пластинка начинает вращаться. Уменьшив громкость, я снова забираюсь в кровать. Би засыпает, я отвожу с ее скулы прядку. Моя сестра – вселенная. Я трогаю ее лоб. Нет ли жара? Нет, лоб холодный. Утешившись, я тоже стараюсь заснуть. Подле сестры – как в детстве, под скрип иглы по проигрываемой пластинке с медленными грустными песнями. Мы – две крошечные фигурки в детской кроватке. Дыхание Би успокаивает меня. Вот с ее губ слетает тихий, брызжущий слюнками выдох; веки, вздрогнув напоследок, замирают. А я лежу и боюсь. Боюсь завтрашнего дня. Боюсь за Эша и Тёрка. То, что мы здесь выстроили, внезапно меня ужасает. Тео Собрание начинается сразу с восходом солнца. В центре площадки, под деревом Мабон, уже выкопаны две ямы. Это не траншеи такой длины и ширины, чтобы вместился гроб. Нет, ширина каждой всего три фута, а глубина – около пяти. Это самые настоящие ямы. Как будто мы решили посадить в них деревья. Увы! Деревья сажать мы не будем. Мы опустим в эти ямы двух мужчин. Вытащив из кармана сложенную страницу блокнота, найденную за обоями на террасе, я протягиваю ее жене. Калла сидит рядом со мной. Она опоздала на собрание и, скрестив настороженно руки, застыла возле тропинки. Но стоило Калле заметить меня, как она тут же подошла и присела на скамейку. Я, честно говоря, думал, что она вообще не придет, а останется в комнате Би. Сестер успокаивает присутствие друг друга. Но сейчас Калла сидит по левую руку от меня, и я чувствую, как сильно напряжены ее плечи. Жена явилась на собрание, чтобы узнать, что будет с Эшем и Тёрком. – Что это? – спрашивает она, указывая глазами на сложенный листок. Но я отвечаю лишь твердым кивком. Калла сразу смекает, что это секрет. И лишь осмотревшись по сторонам и убедившись, что никто не может подглядеть, она разворачивает листок. Низко склонив голову, она быстро прочитывает слова, а затем снова складывает листок и накрывает его ладонью. – Где ты его нашел? – Над кроватью на террасе. Заткнутым под обои. – А еще листки там были? – Нет. В блокноте недостает нескольких страниц, но в стене был спрятан только этот. Калла возвращает мне листок. – Надо найти остальные, – тихо, скороговоркой бормочет она. – Они должны быть где-то в доме. Внезапно все вокруг смолкают. И те, кто стоял или бродил, устремляются к скамейкам. Обернувшись, я вижу Леви. Он шагает по центральному проходу к сцене; глаза смотрят в землю. – У нас кое-что произошло, – заговаривает он, едва поднявшись на сцену. Теперь взгляд Леви устремлен в первый ряд, где сидит жена Тёрка, Марисоль, – как будто он обращается только к ней. Но спина Марисоль неподвижна; сплетенная из темных густых волос коса перекинута через плечо. «А знает ли она, что Тёрк пытался бежать? Сказал ли он ей об этом перед тем, как скрыться в темноте? Или Тёрк не посвящал в свои планы жену, чтобы ее не тревожить?» Несколько человек нервно ерзают – верный признак всеобщей тревоги. Это уже наше второе чрезвычайное собрание за последние несколько дней. И каждый понимает: дело нечисто. Что-то не так. Откашлявшись, Леви поднимает глаза на всю группу. Теперь он обращается ко всем нам: – Два члена нашей общины тайком пересекли границу и побывали там, где им находиться не следовало. Все замирают. – Нам необходимо убедиться в том, что они не занесли в Пастораль ветрянку. – Тон Леви полон мрачной, торжественной скорби, а глаза косятся влево. Там, под маленькой сценой, стоят Эш и Тёрк с завязанными впереди руками. За ними, подбоченясь, стоит Паркер. А ведь он должен нести охрану в сторожке! Похоже, Леви посчитал собрание очень важным, требующим поголовного присутствия. Мы все должны стать свидетелями того, что случится дальше. – Мы совершим обряд. Точно такой же, как отправляли первопоселенцы. Старый метод часто доказывал свою эффективность, и если в теле этих мужчин засела гниль, то для них это лучший шанс излечиться. И это лучшая возможность для всех нас – узнать, проникла ли ветрянка в наши стены. Леви величаво кивает, и Паркер подводит двух мужчин к дереву Мабон – раскидистому дубу, посаженному первыми поселенцами задолго до того, как прибыли Купер с другими основателями Пасторали. Тёрк все так же прихрамывает – вряд ли кто-то обработал его рану. Какой смысл ее лечить, рискуя заразиться и распространить болезнь, если ему все равно суждено умереть. Я кошусь на Каллу. Жена сидит, скрестив руки на коленях. И я догадываюсь, что она прячет в руках – серебряную подвеску, найденную в саду. Калла теперь с ней не расстается, даже когда спит. Она хранит ее, как я – фотографию Мэгги Сент-Джеймс. Паркер предусмотрительно не дотрагивается ни до Эша, ни до Тёрка. Но настойчиво понуждает их идти к дереву Мабон. И вот уже каждый из них стоит возле ямы. Кто-то тихо всхлипывает, явно силясь сдержать слезы. А в следующий миг Паркер подталкивает мужчин вперед дулом ружья. Покорно, не произнося ни слова, как будто они полностью смирились с тем, что должно произойти, Эш и Тёрк залезают в ямы. Их ноги упираются в дно, над землей торчат только головы. – Поднимите руки! – повелевает им Паркер, и оба мужчины подчиняются его приказу. «Интересно, – задаюсь я про себя вопросом, – что сказал им обоим Леви утром перед собранием? Неужели он их умолил? Неужели сумел убедить, что это единственный способ спастись?» И теперь они безропотно поднимают над головой связанные руки. Если болезнь уже попала в них, этот обряд действительно может изгнать ее из их плоти. Говорят, что богатая минералами почва вытягивает болезнь из тела, впитывая ее в себя, как губка воду. Обвив одним концом веревки запястья Эша, Паркер закрепляет другой ее конец на нижней ветке дерева Мабон. То же он проделывает и с Тёрком, чтобы они не смогли самостоятельно выбраться из ямы. После этого Паркер вместе с парнем по имени Орион начинает засыпать ямы, хорошенько утрамбовывая землю. Чтобы мужчины не смогли не только сдвинуться с места, но даже пошевелиться. – Я знаю, следующие несколько дней дадутся многим из вас тяжело, – голос Леви заглушает глухой стук, с которым комья земли падают в ямы. – Но я вас прошу: не пытайтесь их освободить. Ранние поселенцы были уверены: это единственный способ вытянуть ветрянку из пор кожи. Если Эш и Тёрк заражены, почва высосет болезнь из их тел. Для обоих это единственная надежда на спасение. Глаза Тёрка закрываются, а с передней скамьи до меня доносится плач Марисоли. Кто-то помогает ей встать, и она уходит с площадки раньше, чем земля закрывает грудь Тёрка. А я думаю о Колетт, жене Эша: «Знает ли она, что он сделал? Сказали ли ей об этом? Последние несколько дней Колетт находилась в родильной хижине, где о ней и новорожденной малышке заботились наши женщины. Но известно ли ей о волнениях в общине, причиной которых стали ее роды? Знает ли Колетт о том, что ее мужа зарывают в яме под деревом Мабон, как велит старинный обряд?» – Мы выждем трое суток, а потом откопаем их и посмотрим, инфицированы они или нет, – закашлявшись, Леви отворачивается от Эша и Тёрка. Он нетвердо держится на ногах – наверное, опять пил. – Мы должны защитить нашу общину. Мы должны быть преданны и этой земле, и друг другу. Глаза Леви ритмично моргают, дыхание перехватывает, ему становится все труднее говорить: – Мы должны быть уверены, что Эш и Тёрк вернулись в Пастораль здоровыми, что они не занесли к нам болезнь, способную проникнуть сквозь стены жилищ и уничтожить нас. Все молчат, наблюдая за последними комьями земли, падающими у плеч Эша и Тёрка. – Мы не можем впустить тьму в нашу общину! Леви взмахивает рукой. Он точно пьян! Сейчас он оступится и упадет со сцены в грязь. Поддавшись инстинктивному желанию ему помочь, я вскакиваю со скамьи. Но Калла сжимает мне руку. И я опять сажусь. Не проронив больше ни слова, Леви подходит к краю сцены и с громким топотом сходит с нее вниз по ступенькам. Мы с Каллой молча наблюдаем за тем, как он, пошатываясь, пересекает площадку и удаляется в центр Пасторали. Когда Леви скрывается из виду и я перевожу взгляд на дерево Мабон, Паркер и Орион уже прислоняют лопаты к его стволу. И Эш, и Тёрк закопаны по шею, руки вытянуты над головой. Глаза Тёрка закрыты, но Эш глаза не закрыл. Он отыскивает меня в толпе, и его зрачки пронзают меня иглами. Я ведь мог им обоим помочь… если бы захотел… Я мог броситься к дереву Мабон, оттолкнуть Паркера, разрезать веревки и вытащить обоих из земли. Я мог бы заявить на всю общину, что это негуманно, не по-человечески, Леви зашел чересчур далеко! Ведь меня тоже могли закопать в такой яме. Я же сотни раз пересекал границу. Но никем не замеченный оставался безнаказанным. И Би могла оказаться на месте мужчин. Да любой из нас! Но я ничего этого не сделал, потому что испугался. Испугался того, что могло произойти следом. И лишь смотрел на Эша, как последний трус. Не выдержав его взгляд, я поворачиваюсь к жене. Но она уже встала и спешит от честного собрания прочь, к дому. Калла Большой палец зацепился за колючку, и та в отместку выдрала из него кусочек плоти; почву под шиповником забрызгали капли крови. Я уже отрыла от корней растения пару футов земли. И теперь «перепахиваю» почву по широкой дуге – от кустов до тропинки, петляющей вглубь сада. Над головой стелется ясное ночное небо – черный ковер с крошечными, хаотично проколотыми дырочками, из которых струится мерцающий свет звезд. Я не могу помочь Эшу и Тёрку. Они уже закопаны в ямах. Но мне нужно отыскать Тревиса Рена и Мэгги Сент-Джеймс. Мне необходимо выяснить, что с ними случилось. Мне надо исправить то, что еще можно исправить. Я врываюсь в почву ногтями; в груди клокочет отчаяние, в ушах звенит паника. Я уже откопала две книги в саду. Возможно, их спрятано больше – этих тайных знаков, оставленных Тревисом Реном, вещей, которые он хотел, чтобы мы нашли. Я отваливаю в сторону еще один ком земли. Поблизости суетятся куры; они усердно долбят клювами свежевскопанную землю. Стоит птице вытащить из нее жирного червяка, и она поспешно отскакивает в сторону. Мои пальцы ворошат почву. Надежда пока теплится – а вдруг я все-таки найду в ней предмет, созданный руками человека. Увы. Пальцы нащупывают лишь мелкие камушки да старые корни давно умерших растений, что росли здесь много сезонов назад. Сад больше не поощряет меня новыми находками. Стоя на коленках и повалившись на бок, я чувствую отчаянную потребность заплакать. Но желанная влага не смачивает глаза; их только больно щиплет от сухости. Не это ли чувство испытывал мой муж, когда ночами покидал свой пост у общинных ворот и медленно бродил по дороге? Не такое ли отчаяние владело его мыслями, толкало уходить все дальше и дальше? Может, и его терзала такая же потребность? Неясная? Безымянная? Смутная жажда чего-то… Вернувшись домой, я тщательно мою руки и вычищаю грязь, забившуюся под ногти. Но на душе мне почему-то тяжелее, чем было перед тем, как я стала копать в саду землю. Ком в горле стал плотнее и горше. Выйдя с кухни, я прохожу по заднему коридору, поворачиваю металлическую ручку на старой двери и оказываюсь на террасе. В нос ударяет запах гниющей древесины и сырой, прелой земли. Эту заброшенную часть дома наверняка заселили мотыльки, жуки и прочая живность. Хорошо хоть, в тусклом свете их не видно. Я знаю, Тео тщательно обыскал всю террасу. И все равно сую ладони под матрас. Проверяю каждый «карман» под вздувшимися обоями, выдвигаю все ящики прикроватной тумбочки и даже встряхиваю занавески. Так велика надежда отыскать недостающие страницы блокнота! Но в комнате пусто. Я обхожу ее по кругу, голова раскалывается. Если Тревис Рен тайком ночевал в этой комнате, где еще он мог что-то спрятать? Какие варианты у него были? Пожалуй, глупо было ожидать, что поиск будет легким, что пропавшие страницы сами мне покажутся. Расстроенная, я выхожу в коридор. Под ногами скрипит половица. На террасе пол был положен наспех, прямо по земле, без фундамента, без всякого зазора. Но в коридоре пол сделан основательно – доски настелены на лаги. Опустившись на колени, я поочередно прикладываю ладонь к доскам. Несколько половиц слегка проседают под моим весом, и все же приходится перепробовать еще, прежде чем я обнаруживаю ту, что хлябает больше других. Еще усилие – и я ее отрываю. А там, в темной бреши – стеклянная банка, до которой легко дотянуться рукой. В таких банках я консервирую плоды на зиму. Поначалу мне кажется, что она пустая, как и затерявшийся кувшин, неведомым образом оказавшийся под полом – неожиданная, но малозначимая для меня находка. Подняв банку на уровень глаз, я убеждаюсь, в ней что-то лежит. Быстро отвернув крышку, я вытаскиваю клочок бумаги. Страница из блокнота, такая же, как остальные… Я нашла ее! Сегодня вечером у них было собрание. Я наблюдал за ними из-за деревьев. Они полагают, будто здесь, внутри своей границы, они в безопасности. Но я в это больше не верю. Мой дар ослаб: я прикасаюсь к предметам и вижу лишь размытый блик послеобраза. Я чувствую себя заводной куклой, у которой села батарейка. И я уже потерял счет дням. Сначала я старательно отмечал дни по утрам в дневнике, но теперь я сбился со счета и уже не знаю точно, сколько дней здесь провел. Девять? Двенадцать? Дни стали сливаться в одну беспросветную полосу. Всё идет не так. Мне надо выбраться отсюда. Мне нужно найти выход… Может быть, та женщина с бензоколонки обратится в полицию? Сообщит им. что с той ночи я больше не появлялся? Хотя вряд ли. Она питает к копам отвращение. Да и с чего бы ей переживать за меня? Откуда ей знать, что со мной случилось?