Фея дает Колетт выпить теплую настойку из толченых трав – листьев малины, клопогона и примулы из сада Каллы. Этот тонизирующий напиток призван ускорить роды, подтолкнуть малышку в этот мир, и Колетт с трудом, не в силах даже приоткрыть глаза, проглатывает его. А Нетта аккуратно промокает салфеткой капельки, стекающие по ее подбородку. Теперь минуты пролетают стремительно; мышцы роженицы сокращаются волнами; схватки становятся все чаще. Нетта суетится у ее постели, подбадривая Колетт советами и периодически поднося воду. Одну только воду – чтобы остудить жар роженицы и смыть с ее лица пот, смешанный со слезами. Колетт задерживает дыхание и тужится. Сила всех женщин, дававших прежде нее жизнь другим детям, сотрясает все ее тело. А оно знает, помнит ритм, который подчинен той задаче, которую Колетт должна выполнить. И наконец, когда солнце уже клонится к западу, а остывающий воздух пощипывает мне кожу, Колетт выталкивает младенца из лона. Крошечная девочка оглашает резким криком мягкий сумеречный свет, пугая сову, дремавшую неподалеку от родильной хижины. Я слышу, как она взмахивает крыльями, уносясь в темноту, уже овладевшую лесом. А затем… в воздухе появляется солоноватый привкус; по комнате разливается странная тишина. – С ней все в порядке? – спрашивает Колетт дрожащим, захлебывающимся от сбитого дыхания голосом. А малышка молчит. Она больше не кричит и не плачет. Фея оборачивает вокруг новорожденной чистую пеленку и кладет ее на грудь матери. Но я чувствую, как изменился воздух: к нашим глоткам подступает страх. Я кладу руку на спинку девочки – совсем крошечную, величиной с крупную картофелину, еще незрелую, но все же выкопанную из почвы – и ощущаю ее тепло, гладкую, словно вощеную кожицу и нежную сердцевину. Младенцы всегда ассоциируются у меня с плодами, выросшими в саду, а их матери – с мягкой, истощившейся землей, нуждающейся в долгой холодной зиме для отдыха и восстановления. «Чересчур преждевременно», – снова думается мне. Под маленькой, размером с птичью, грудной клеткой я ощущаю неровное трепетание. Сердечко бьется, но ему что-то мешает. Сбоку от меня останавливается Фея; Нетта снова вытирает лоб Колетт и, пытаясь отвлечь ее внимание, воркует над малышкой. – Она просто красавица, – улыбается Нетта. Ее голос полон теплоты, тон успокаивающий, как и положено помощнице повитухи. А мы с Феей направляемся к двери и выходим из родильной хижины в полумрак. Внезапно я ощущаю неподдельную усталость, отяжелевшие веки придавливают глаза, в нос ударяют все запахи леса: сосновой хвои и росы на мшанике. – Что ты почувствовала? – справляется у меня Фея. – Ее сердце бьется неправильно, – отвечаю я. – Она родилась слишком рано. – Похоже, у нее порок сердца, открытый артериальный проток. Такое случается при преждевременных родах, но я никогда не сталкивалась с подобной патологией, только читала о ней, – скрещивает руки Фея. – Если я права, то девочке необходимо в больницу, под наблюдение врачей. Одной нашей помощи мало. Фея вздыхает, переминается с ноги на ногу. Она так же, как и я, осознает участь малышки. Потому что в Пасторали нет ни больниц, ни врачей, ни способа с ними связаться. Фея медлит, притрагивается к моему плечу. Я киваю. Мы обе все понимаем и знаем, чем все, вероятно, закончится. А потом Фея снова заходит в хижину, но я за ней не следую. Не могу. Я выхожу на лесную тропинку. Лес погружен в тишину, ночные существа еще не пробудились. И, шагая по тропке, я держу руку на собственном животе. И шепчу имена, которые пока не имеют значения и которых, возможно, даже не существует. Но под моей ладонью находится то, что имеет реальную ценность и значимость. То, что развивается и растет, то, что все разом изменит. Калла Я стою в задней части сада. Прикрыв рукой глаза, озираю луг: выискиваю взглядом Би, возвращающуюся из родильной хижины. Сестра отсутствует уже целые сутки. Правда, иногда она любит прогуляться в одиночестве после родов, чтобы развеяться и привести мысли в порядок. Но я все равно с беспокойством ожидаю новостей о ребенке. Мне отчего-то не по себе, на душе до странности тревожно. И я брожу по саду, выдергивая сорняки, высасывающие из почвы влагу. Сад для меня – как старый добрый друг. Это место, где я чувствую себя в безопасности. Отщипнув от шалфея листик, я растираю его большим и указательным пальцами – до тех пор, пока он не начинает источать свой характерный землистый запах. Обрываю несколько мертвых листочков со зверобоя, лечащего синяки и всякие воспаления, его желтые цветочки уже практически готовы к сбору. Пройдет совсем немного времени, и я измельчу их и разотру в пасту. Это мой вклад в жизнь общины. Травы, которые я выращиваю, настойки, которые делаю из календулы, маковые экстракты и тонизирующие напитки из арники – все они используются как целебные средства. Фея, наша повитуха, наведывается в мой сад каждые две недели, и мы вместе наполняем карманы фартуков зелеными душистыми травами, затем выпариваем их и настаиваем на подсолнечном масле, чтобы сохранить для последующего применения. Я не всегда знала, как ухаживать за садом. Свой опыт я почерпнула из книг и накопила за те сезоны, что провела здесь, копаясь в земле. На четвереньках я проползаю по междурядью среди кустов диких роз; их налившиеся бутоны клонят вниз побеги, на лепестках нежнейшего персикового оттенка поблескивают бусинки утренней росы. После ливня, прошедшего две ночи назад, все в саду стало пышным и сочным. Дождь, которого мы боимся, сохраняет сад в зелени и цвету. Странная дихотомия… Мои руки замирают на земле, до мозга костей пронимает странное чувство – навязчивое ощущение дежавю. Водя ладонью по земле, я сгребаю в сторону опавшие листья; от усердия по спине стекают капельки пота, глаза слезятся. Я выдергиваю кустик василька. Но вместе с ним из почвы выдирается еще какой-то предмет, застрявший в жилистых корнях сорняка. Сидя на корточках и держа свою находку на ладони, я очищаю ее от земли. Это маленькая серебряная вещица – не порожденная плодородной землей, а сотворенная руками человека. Я осторожно дую на нее; крупинки суглинка разлетаются в стороны, обнажая выгравированную цифру 3. Я подношу ее ближе к глазам, контуры находки становятся четче. Я уже могу различить ее форму: это крошечная серебряная книжечка, величиной не больше моего указательного пальца, с малюсенькой сломанной застежкой. Возможно, это детская игрушка, оброненная в саду когда-то давно одним из первых поселенцев. Хотя… она не выглядит настолько старой, серебро не потускнело и блестит. Я провожу по книжечке большим пальцем, пытаюсь установить, не осталось ли на ней еще каких-либо отметин, которые подсказали бы ее предназначение. Но, кроме цифры 3, на книжечке нет ничего. Такое впечатление, что подобных вещиц было несколько, по меньшей мере две. И моя находка – часть коллекции. Но как она оказалась в саду? Как попала под шиповник? Отерев пот со лба и скользнув взглядом по изгороди, я наконец ее вижу: блики длинных золотисто-каштановых волос с красноватым отливом в утреннем свете. Би движется по полю, проходит мимо пруда и устремляется к дому. Ее походка упругая и скользящая, все движения плавные. И мир расступается перед ней, открывает ей путь, расчищает тропинку. Опустив книжечку в карман фартука, я встаю на ноги. Косые солнечные лучи вынуждают меня прищуриться. – Как малышка? – спрашиваю я сестру, когда она подходит к садовой калитке. Несколько кур бросаются от Би врассыпную, стараясь убежать как можно глубже в сад, чтобы там спокойно, без помех, поохотиться на земляных червей во влажной почве. – Плохо, – качает головой сестра. – Она выживет? Кажется, что Би смотрит мимо меня – на дом, на стены с облупившейся синей краской и окна на втором этаже. Но я знаю: так блуждают ее незрячие глаза, лишенные возможности сфокусироваться на чем-то конкретном. На переносице Би появляется складка. – Без лекарств или доктора – вряд ли. Прошмыгнув мимо меня, сестра поднимается по ступеням крыльца и скрывается в доме. Она больше не желает обсуждать эту тему. Но я следую за ней. – А ты не можешь что-нибудь сделать? – спрашиваю я, мягко прикрывая за собой сетчатую дверь. Рожать в общине – дело рискованное; лишь тонкая грань отделяет жизнь от смерти, возможность уцелеть от медленной, зачастую тяжелой кончины. Смерть здесь редко бывает достойной, гораздо чаще она сопряжена с кровью, долгими, душераздирающими стонами, мольбами об облегчении мук, чего мы сделать, увы, не в силах. Остановившись у мойки, Би моет руки. Она тщательно выскребает из-под ногтей грязь, а потом с таким ожесточением трет кисти, словно хочет содрать с них всю кожу. – Нет, – отрывисто цедит сквозь зубы сестра и, завернув кран, вздыхает. Она выглядит изнуренной и даже не пытается взять со стола полотенце; Би позволяет воде с пальцев стекать прямо на пол, а сама замирает на месте. Стоит, как кукла, из грудной полости которой выпал часовой механизм и которая теперь позабыла, как двигаться, как шагать и взмахивать руками. – Колетт нужно в больницу, – наконец выдавливает сестра. Я качаю головой, хотя Би не может меня видеть; сердце в груди покалывает. – Фея поговорит с Леви, – продолжает Би. – Возможно, сегодня вечером состоится внеочередное собрание, чтобы все это обсудить. Мне надо ощутить под рукой что-то твердое. Я опираюсь о стол. – Это ничего не изменит, – слетают с моих губ тихие, лишенные всякой надежды слова. Мне хорошо известно, чем все закончится. Из опыта других таких собраний, на которых люди просили разрешить им покинуть общину – чтобы посетить зубного врача или навестить состарившегося и рискующего умереть в любой момент родственника. Такие просьбы никогда не удовлетворялись. Это было слишком опасно. При мысли о том, что Колетт может потерять своего ребенка, а малышка, едва народившись на свет, может скоро покинуть его, сердце сжимается. Но грудь простреливает страх: нам нельзя выходить за ворота, нам нельзя передвигаться по дороге. Мы не можем пойти за помощью… Би молчит, но я вижу, как ее лицо искажает страдальческая гримаса; она стягивает гладкую кожу на лбу в некрасивые морщины и резко старит сестру. Би выходит из кухни и направляется к лестнице. – Твоей вины в этом нет, – бормочу я ей вслед. Но, похоже, Би меня не слышит. Или ей мои слова не важны. Медленно поднявшись по лестнице, она продолжает путь по коридору к своей комнате. Еще несколько секунд – и я слышу, как она падает на кровать; придавленные пружины пискляво поскуливают. Би проспит до вечера, до собрания. Она нуждается в отдыхе. Какое решение ни принять, с ним согласятся не все. Ребенок болен. Кто-то вызовется пойти за помощью, за врачом или лекарствами, которые мы не можем изготовить сами. А кто-то… кто-то попросту захочет выйти из Пасторали. Навсегда… * * * Члены общины сидят полукругом, лицом к сцене. Дующий с севера ветер колышет дубовые листья дерева Мабон, дождевые тучи грозят затянуть все небо. Но собравшиеся не хранят молчание и не переговариваются вполголоса, как обычно, – они пылко обсуждают вставший на повестку вопрос. Некоторые даже кипятятся, спорят с раскрасневшимися лицами, возбужденно жестикулируя. Мы с Тео сидим позади. Я не могу найти место рукам. Мне до ужаса дискомфортно. Беспокойство и нервозность не позволяют расслабиться. Это собрание пройдет иначе, чем все предыдущие. И у меня такое ощущение – слабый, почти незаметный зуд, – что с сегодняшнего вечера уже ничто не будет как прежде. Я ищу глазами Би, пристроившуюся у какого-нибудь дерева неподалеку – сестра не любит сидеть вместе со всеми, предпочитает держаться в сторонке, куда не долетают общий гул и стуки множества сердец и где ей легче различать голоса. «Когда звуков слишком много, – призналась она мне однажды, – я не могу выделить отдельный голос. Помехи, как грязь, забивают его». Но сестры нет ни у дерева, ни на углу нашей кухни, где я привыкла ее видеть. Должно быть, она в другом месте. Со стороны изгороди, ограничивающей кукурузные поля, появляется Леви. «Он что, бродил там, размышляя?» Поднявшись по короткой лесенке, он проходит к центру сцены: руки в карманах джинсов, голова слегка наклонена. Такое впечатление, что, почувствовав встревоженность и возбуждение людей, Леви тщательно взвешивает слова, которые собирается произнести. Нашему вождю сейчас не позавидуешь: ему предстоит решить судьбу новорожденного ребенка, дочки Колетт. Люди смолкают, их лица поднимаются, тела выгибаются вперед. Всем хочется услышать о младенце с крохотным, но уже тяжело больным сердцем. Прошло уже много лет с того момента, как смертельно заболел один из членов нашей общины (если не считать нескольких стариков, чье время и так вышло). Я тоже склоняюсь вперед, руки наконец-то замирают на коленях. – Я знаю, у каждого из вас свое мнение о том, как следует поступить, – начинает Леви, потупив взгляд в пол сцены. Это признак его человечности, свидетельство того, насколько он уважает своих людей. Брови Леви сведены к переносице, и выглядит он как человек, отягощенный таким бременем, какое никому из нас даже не снилось. – Однако мы должны принимать во внимание не одну жизнь, а многие жизни. У нас здесь целая община. Леви обводит глазами толпу, и даже те, кто еще продолжал перешептываться, разом затихают. Задувший над площадкой ветер теребит волосы, обдает холодком кожу. Я ловлю на себе блуждающий взгляд нашего предводителя, а потом он быстро отводит его за Круг. Леви ищет мою сестру; он нуждается в ее поддержке, в том спокойствии, которое она в него вселяет. Би нужна, необходима Леви, но сестра куда-то запропастилась. Ее нигде не видно ни мне, ни ему. – Большинству из вас известно, – продолжает Леви, сосредоточив взгляд на переднем ряду собравшихся, – что в нашем полку прибыло: прошлой ночью в Пасторали родилась девочка. К сожалению, родилась она преждевременно, слишком рано, и она нездорова. Кто-то покашливает, кто-то начинает ерзать, деревянные скамьи противно поскрипывают под ними. А кто-то еще – сидящий у сцены – заговаривает. Резкий женский голос буквально рассекает воздух: – Мы не можем допустить, чтобы этот ребенок умер. Судя по всему, это Бирди. Да, это она! На затылке подруги гнездится сколотый булавками пучок из кудрявых седых волос. И ее выступление ожидаемо. По крайней мере для меня. На прошлом собрании Бирди спрашивала про тысячелистник, ее нервы взвинчены – она боится, как бы ее сын Арвен не заболел. Но она так и не пришла в наш дом за свежим имбирем. Возможно, испугалась, что ее увидят другие члены общины, а они бы наверняка полюбопытствовали, что случилось. А может быть, подруга осознала, что от ветрянки это средство не спасет и предложила я его ей только для успокоения. Несколько человек кивают, другие неодобрительно бурчат. Они не согласны с мнением Бирди. Поза Леви меняется. Но он не напрягается. Наоборот, он явно расслабляется: – Я знаю, некоторые из вас считают, что нужно пойти в городок за лекарствами или врачебной помощью. Но я заверяю вас: Фея делает все возможное, чтобы спасти малышку. Люди начинают переговариваться. Воздух от повисших в нем вопросов становится удушливым. Я верчу на пальце обручальное кольцо, не в силах стряхнуть с себя нервозность. А потом – под стать Леви – обвожу толпу взглядом в поисках Би. Еще миг – и общий гам заглушает девичий голос: – Ребенку нужен доктор. Я знаю этот голос. Я могла бы опознать его среди тысяч других голосов. Это сестра! И на этот раз, оборотившись, я нахожу ее глазами. Би стоит, прислонившись к тонкой осинке у самого края площадки. Ее руки скрещены на груди, Би не делает ни шага к нашей группе. А ее серые глаза фокусируются только на Леви, хотя она не может его видеть. Леви поднимает руку. Хочет успокоить забурлившие в нас эмоции: – Мы пока не знаем, насколько тяжелое состояние девочки.