Он знал, что это не рационально. Он знал это даже тогда, когда кричал на неё, и его голос, вероятно, доносился вниз по всем трём лестничным пролётам к видящим, собравшимся на нижних этажах викторианского дома. Весь стресс и беспокойство, которые он испытывал из-за необходимости оставить её позади, а также из-за её психического состояния, вырвались из него в виде снежного кома, катящегося вниз по склону холма, в виде иррациональности, которую он даже не хотел признавать, не говоря уже о том, чтобы обуздать, по крайней мере, вначале. Но даже при этом его сознание продолжало медленно вращаться на заднем плане. Он чувствовал, что другие разведчики в конструкции реагируют на его гнев, даже на некоторые его слова. Он чувствовал, что Балидор закрывает остальную часть конструкции от них двоих, и особенно от самого Ревика. Он чувствовал, что Врег пытается сделать то же самое. Ревику всё это было до крысиной задницы. В какой-то момент он выдохся настолько, что просто стоял и смотрел на неё, тяжело дыша от напряжения и раздражения. Её глаза светились, это он хорошо помнил. Они сверкали тонкими резкими кольцами в тусклом свете комнаты, и когда она подошла ближе, он сначала попятился, пытаясь уйти от неё. Она прижала его спиной прямо к стене, но он даже тогда не оттолкнул её. Он помнил, что ему было трудно смотреть на неё. Он помнил, как гадал, не воспользуется ли она снова телекинезом, может, в этот раз изобьёт его по-настоящему, лишь бы заставить его замолчать. Он не помнил, когда именно всё изменилось — во всяком случае, не точно. Он помнил, как внезапно понял, что ей больно. Сначала он не поверил своим ощущениям, а потом задался вопросом, не реагирует ли она на собственное представление внизу. Он задавался вопросом, не собирается ли она попытаться соблазнить кого-нибудь из других видящих, возможно, прямо на его глазах, просто чтобы доказать свою точку зрения. Всё это промелькнуло у него в голове в мгновение ока, и всё это время она стояла перед ним, не шевелясь. Ей было очень больно. Он понятия не имел, вызвано ли это его гневом, или тем, что он на самом деле говорил ей, или даже его собственной болью, которую он тоже почувствовал, как только признался в этом себе самому. Он хорошо помнил те несколько непростых минут, которые прошли до того, как они оба начали действовать. Ревик позволил ей прижать его спиной к стене у двери, и тогда она схватила его за руки. Он смутно помнил, как в первые несколько раз отталкивал её от себя, а может быть, даже угрожал ей. Но эта часть ощущалась менее отчётливой, менее ясной в его сознании, чем то, когда она схватила его за волосы и притянула к своему рту. Это ощущалось ещё более далёким от того момента, когда она начала целовать его. Может быть, это было слишком похоже на то, как она поцеловала его в самый первый раз, в том шумном, прокуренном клубе в нижнем Манхэттене. А может быть, к тому времени ему просто стало всё равно. В любом случае, впервые с тех пор, как она вышла из той вайровой комы, он не оттолкнул её. От не-отталкивания Ревик перешёл к тому, что начал целовать её в ответ. Он помнил, как это сводило его с ума — чувствовать её, но не чувствовать, улавливать смутные импульсы её света, но быть не в состоянии дотянуться до неё; во всяком случае, не достаточно, далеко не достаточно. Это приводило его в бешенство, раздражало и причиняло боль в тех местах, от которых, как ему казалось, он уже избавился. И всё же этих смутных намёков на неё было достаточно, чтобы разжечь боль, которую он подавлял в течение многих дней, недель, месяцев, всё то бл*дское время, что их разлука длилась в этот раз из всех их разлук со времени знакомства. Ощущение её, даже этой маленькой, смутной частички, возбуждало его и наполняло таким горем, что Ревик чуть не сошёл с ума в те первые минуты, когда позволил себе это сделать. Он вспомнил, что именно он в итоге повалил их обоих на пол. Она принялась раздевать его в те умопомрачительные минуты, пока он целовал её у стены, пока он притягивал её, пытаясь использовать их поцелуи, чтобы заставить её свет вернуться к нему. Когда он уложил её на пол, он уже начал возвращать услугу, голыми руками сдирая с её ног эти похожие на нейлон леггинсы. Боги, он всегда любил её целовать. Она инстинктивно использовала свой свет во время поцелуев, с того самого первого раза, в том ночном клубе перед Джейденом. Целуя его, она не только дразнила его свет, она притягивала, дёргала и заманивала его в себя медленными, деликатными движениями. Он всегда терял рассудок, целуя её. Это всегда раздражало его, возбуждало и даже переполняло эмоциями — но это другое. В этот раз это была не она. Она притягивала его, но в её свете было далеко не достаточно её самой, чтобы одурачить Ревика. Это не могло одурачить даже те его части, которые больше хотели трахать её свет, чем быть с ней, потому что он любил её в отрыве от этого. Тот подслушанный разговор шёпотом между Врегом и Балидором эхом отдавался где-то в его разуме, пока он делал это, пока он целовал её. Пока он снимал её одежду. «…Это было бы похоже на некрофилию». Боги. Одна лишь мысль об этом вызывала у него злость. Злость на неё, злость на Врега. Он хотел убить Врега, особенно когда вспоминал выражение его чёрных глаз, пока Врег пялился на его обнажённую жену. Ранее тем же днём этот мудак ударил его из-за Джона, а теперь он смотрел на его жену, желал её и даже не пытался это скрыть. Ревик даже не помнил, как принял решение. До него не доходило, что именно он решил — пока он уже не оказался в ней. Он остановился сразу же после того, как вошёл в неё, уставившись на её лицо и глаза. К тому времени она обвилась вокруг него, сжала пальцы в его волосах, и в её пальцах и теле всё ещё жили остатки той её проклятой чувственности, когда она скользнула вверх к его телу. Он чувствовал мышечную память, те её части, которые помнили, кем она была, кем они были вместе, но Ревик не ощущал в этом её. Но даже тогда он не вышел из неё. Вместо этого он трахал её, плача, пытаясь дотянуться до неё, глядя в это пустое лицо и чувствуя себя худшей тварью на свете из-за того, что он всё равно делает это, хоть она и не с ним. Она сцеловывала его слёзы, прикасалась к его лицу, ничего не говорила, всё ещё будучи потерянной в том молчании, которое никогда не нарушалось, как бы часто он ни умолял её поговорить с ним. Он слышал её хриплые вздохи, даже несколько стонов ему на ухо, но она ничего не говорила, даже в то время, пока они занимались сексом. Что, наверное, ещё более странно, он оставался таким же молчаливым, как и она, хотя обычно он таким не был; обычно он говорил с ней больше, чем она с ним. Они всегда разговаривали друг с другом во время секса, практически с самого начала. Это была одна из тех вещей, которые всегда сводили Ревика с ума, особенно когда она по-настоящему теряла контроль и, похоже, уже не осознавала, что говорит ему. Он довёл её до оргазма и наблюдал за этим на её лице — отдалённая, почти потерянная волна удовольствия, совершенно отстранённая от него. Для него это ощущалось как кража. Такое чувство, будто она делала это безо всякого осознания, где она находилась — это было настолько отдалённое от неё, от того, кем она была, от того, кем они были друг для друга, что Ревика с таким успехом здесь вообще могло и не быть. Роль Ревика в её наслаждении была случайностью. Мелочью. Он снова заплакал, осознав это, увидев это в её глазах, но продолжал, пока тоже не кончил; и он ни на секунду не прекращал попыток ощутить её во всем этом. Он пробивался внутрь неё, телом и светом, но с таким же успехом мог пытаться ухватить дым руками. Он никогда не был столь голодным, столь абсолютно измученным лишением, бл*дь. Это напоминало ему о плене у Териана, когда он силился почувствовать её, когда его тело медленно умирало от голода, когда он прижимался губами к влажному кафелю, пытаясь попить, приглушить жажду, которая как будто выжигала каждую клетку в его теле. Тогда всё было недосягаемым, включая и её саму — вне досягаемости его света, его живота, его рта, его лёгких, сердца, пальцев. Он так злился на неё — до сих пор он даже не считал возможным так злиться на неё, особенно после того, как они поженились в том ресторане в Центральном Парке. Рациональная часть его разума понимала, насколько нелепо винить в этом её. Более эмоциональная часть его ненавидела себя за то, что он её винит. Ещё более эмоциональная часть его помнила, чем она угрожала в том подвальном помещении, что она швырнула ему в лицо, показав образы не только того, как она трахает Балидора, но также образы её с Врегом, и Джорагом, и даже со случайными незнакомцами. И она не просто показала эти образы Ревику. Она показала их всем, всей бл*дской комнате. Она соблазняла их, безжалостно швырнув страхи Ревика ему в лицо, позволив им увидеть структуры, которые Лао Ху поместили в её свет, когда Вой Пай сделала её наложницей; позволив им увидеть обещание в том, что на самом деле означали эти структуры. Она позволила им увидеть её обнажённой. Бл*дь, она побуждала их фантазировать об этом. Он ненавидел её за это. Он реально ненавидел её, бл*дь. Та часть, которая винила её, отказывалась воспринимать это в другом ключе. Этой его части было плевать на то, каким иррациональным считали это другие части его разума. Этой его части было плевать на логику, сострадание или понимание. Этой его части было плевать, являлось ли случившееся с ней частью их судьбы, частью самого Смещения, частью разворачивающейся истории. Она бросила его. Бл*дь, она бросила его здесь… опять. И хоть она бросила его, здесь осталось достаточно от неё самой, чтобы знать, как сделать ему больно, как угрожать ему, как заставить его чувствовать себя беспомощным… и использованным. Выбросив это из головы сейчас, вместе с иррациональной злостью, сопровождавшей эти мысли, Ревик стиснул зубы, стараясь вновь достичь той чистой, абстрактной лёгкости линейного мышления. Однако его свет изменился в те несколько минут, что он поддался воспоминаниям. Он также ощущал реакции в своём свете — ещё одно предательство его света и менее сознательных участков его разума. Он поёрзал на сиденье самолёта и заставил себя отвести взгляд от её лица, хоть и продолжил гладить её по волосам. Её боль нахлынула вместе с его болью, мучительно близкая в её свете, притягивающая его, томительно скользящая по его свету. Он знал, что наверняка сделает это вновь. Он трахнет её опять, если она его об этом попросит. Чёрт, да он уже сделал это. Дважды. Один раз той же ночью. Он проснулся в постели через несколько часов после того, как они заснули. Точнее, она разбудила его, взяв его в рот. В тот раз он тоже не остановил её.