1. Первому Дальневосточному фронту в период с 19 августа по 1 сентября оккупировать половину острова Хоккайдо к северу от линии, идущей от города Кусиро до города Румое, и острова южной части Курильской гряды до острова Симусиру-То, включительно. Для этой цели при помощи судов ТОФ и частично Морского флота в период с 19 августа по 1 сентября 1945 г. перебросить две стрелковые дивизии 87 СК N 10 Василевский Троценко Из книги “Тихоокеанский флот”, (Воениздат 1966 г. стр.217–219) В 6 час.50 мин. 19 августа корабли с десантом… направились из Советской Гавани в Маока… Утром 20 августа корабли в сплошном тумане подошли к порту Маока. В 7 ч. 33 мин. последовал сигнал начать высадку… в 14 час. 20 августа десант овладел портом и городом Маока. На юг Тогда мы ничего не ведали об этой операции. О шифрограмме Главнокомандующего Советскими войсками на Дальнем Востоке я узнал только в декабре 1985 г., роясь в архивах. 21 августа мы стояли порожняком на рейде Николаевска-на-Амуре. С побудкой, а она по распорядку дня происходила в шесть утра, стало известно, что мы должны срочно идти в Советскую Гавань, взяв на борт каких-то десантников. В десять утра на корабль прибыли офицеры-пассажиры в количестве 13 человек, направлявшиеся в Советскую Гавань. К двенадцати часам к борту подошёл катер, и мы попрощались с помощником командира капитан-лейтенантом Ивановым. Он направлялся для прохождения дальнейшей службы в распоряжение командира военно-морской базы Де-Кастри. Временно исполняющим обязанности помощника командир назначил корабельного фельдшера Либкнехта Николаевича Крылова, единственного на корабле (кроме самого командира) старшего лейтенанта, хотя и медицинской службы. В полдень мы снялись с якоря для следования в Советскую Гавань. Груз практически отсутствовал. Маршрут лежал по Южному фарватеру в Татарский пролив. На рейде селения Астрахановка приняли на борт команду краснофлотцев в количестве 80 человек вместе с имуществом и вооружением береговой батареи. На следующие сутки около двух часов дня получили приказание зайти в Де-Кастри и сообщение: “Курс зюйд ведёт к опасности”. Изменили курс на 270° и начали движение с учетом захода в залив. Уже на видимости берега, совершенно неожиданно, получили семафор: “Срочно остановитесь. Вы на минном поле.” Если мы на минном поле и пока ещё целы, то наиболее безопасным нам показалось выбираться под берег: здесь под берегом глубоко и мины вряд ли поставлены. Так и сделали. А ближе к полночи благополучно ошвартовались к пирсу дивизиона торпедных катеров в заливе Де-Кастри. О полученном семафоре никому не рассказывали. О нем знали только командир, я и вахтенная служба. В Де-Кастри, без особых разъяснений, я получил свеженькую кальку фарватеров. Получить бы её чуть раньше, в Николаевске-на-Амуре! Из архивов (ЦВМА, ф.2450, оп.4, д. 143(12),л. 3) В 17 ч. 05 мин. 22 августа в штабе Тихоокеанского флота была получена шифрограмма Главнокомандующего Советскими войсками на Дальнем Востоке: Адмиралу флота Кузнецову, адмиралу Юмашеву: 2. От операции по десантированию наших войск на остров Хоккайдо необходимо воздержаться впредь до особых указаний Ставки. Переброску 87 СК на остров Сахалин продолжать. 3. В связи с заявлением японцев о готовности капитулировать на Курильских островах, прошу продумать вопрос о возможности переброски головной дивизии 87 СК с острова Сахалин на Южные Курильские острова (Кунасири и Итурунп), минуя остров Хоккайдо. Соображения по этому вопросу прошу сообщить мне не позднее утра 23 августа сего года. N677 Василевский, Иванов Утром 23 августа после погрузочных работ мы отошли от пирса в Де-Кастри на рейд, где к нам подвели торпедную баржу для буксировки её в Совгавань. На следующее утро у входа в залив Хаджи вахтенной службой был обнаружен перископ. И командир, и я были на мостике, и, действительно, на воде что-то просматривалось, но в том, что это был перископ, уверенности не было. Через несколько секунд “видение” исчезло. Когда пришвартовались к старому пирсу бухты Западная, я вспомнил, что совсем недавно, 15 апреля этого года, я с чемоданчиком по сходне перешёл на ют зм “Гижига”. Но теперь я уже был совсем другим человеком: офицером, законно носящим звание лейтенанта военно-морского флота. Утром 24 августа с разрешения командующего флотом корабли с десантом, направлявшимся в Отомари, вошли в порт Хонто, чтобы переждать шторм. Население и администрация порта вышли на причал с белыми флагами. Сразу же после швартовки поступило приказание подготовиться к приёму груза для частей, находившихся в Маока. Погрузка шла непрерывно, и только на следующее утро мы отошли от пирса. А через 20 мин. отдали якорь на рейде в бухте Постовая, совсем рядом с фрегатом “Паллада”, лежащим на дне. Вечером того же дня снялись с якоря для следования в Маока, к берегу Южного Сахалина. На борту, помимо груза, находилась команда краснофлотцев в количестве 140 человек и офицеры, в количестве 21 человека, следующие к новому месту службы в Маока и в Отомари. Западный берег Южного Сахалина так близко от Советской Гавани, что в хорошую погоду бывают видны горы в районе Торо – Эсутору, а мы о нём абсолютно ничего не знаем. Хотя Южный Сахалин до 1905 года был российской землёй – даже приличных карт его у нас нет, не то, что планов заливов, бухт и рейдов. А, говорят, у нас хорошая разведка. Где она, разведка-то? А, может, дело не в разведке, а в картографии? На существующей карте, в районе Маока, чуточку севернее, в соответствии с извещениями мореплавателям, был красной тушью очерчен район, запретный для плавания. Что это? Минное поле японцев? Или наше? Только одни вопросы, никаких ответов. Ближе к полуночи прошли ворота сетевого заграждения большого рейда и вышли в Татарский пролив. Было темно, пасмурно, видимость около 3-х миль. На своей первой вахте стоял помощник командира старший лейтенант Тимашевский. С рассветом ничего не изменилось. Шли по счислению. Ориентиров для обсервации не было, нас сопровождала низкая облачность. Около 17 ч. увидели берега. Я попробовал определиться по тем ориентирам, которые были на карте. Получилась неувязка в 12 миль, и выходило так, что мы уже пересекли район, запретный для плавания. Внутренне вздрогнув, хотя все было спокойно (слава Богу, уже прошли!) мы подвернули влево и вскоре поняли, что сделали правильно: берег приближался, и над одним из его отрезков, который оставался у нас слева по носу, мы увидели дымы, а, по мере сгущения сумерек, и зарево. Не было сомнений, что это и есть Маока. Пошли прямо на дымы и зарево и в 19 ч.12 мин. встали на якорь на рейде порта Маока. Командир немедленно на шестёрке убыл с докладом на зм “Океан”, на котором находился штаб командира высадки капитана 1 ранга Ивана Степановича Леонова. Из книги “Тихоокеанский флот”, (Воениздат 1966 г. стр.220) В 6 час. 25 августа корабли подошли к причалам военно-морской базы Отомари и приступили к высадке десанта… К 10 час. военно-морская база Отомари была занята. Ее гарнизон численностью 3 400 солдат и офицеров сложил оружие и сдался в плен… К полудню 25 августа освобождение Южного Сахалина от японских захватчиков было завершено. Мне решительно не нравятся слова “освобождение” и “захватчики”. Это нарочитые, неправильные слова. В 1905 г. Россия проиграла войну и вынуждена была платить. В 1945 г. Япония проиграла войну и также вынуждена была платить. Закон есть закон: кто проигрывает, тот платит. А кому, сколько и чем – это уже другие вопросы. Кстати, во всех наших военных документах той поры для выражения действия, состоящего в занятии территории противника безо всякого стеснения употреблялось слово “оккупация”. И правильно, это точное слово. Я привёл последнюю выдержку из книги “Тихоокеанский флот” не для того, чтобы поговорить о правильности слов, использованных в ней, а, главным образом, для того, чтобы показать, что мы всё время опаздывали. “Гижига” – в Николаевске-на-Амуре, а наши корабли уже в Маока, мы – в Маока – а наши уже в Отомари (т. е. в Корсакове). Наверное, такая информация, получай мы её своевременно, очень бы нас огорчала. Но мы ничего не знали, мы были простыми исполнителями приказов, может быть и не всегда корректных, но приказов, которые не имели права не исполнять. Утро 27 августа началось с того, что мы снялись с якоря и пришвартовались к молу. Пожары в городе продолжались, всё небо было чёрным от копоти и с него постоянно что-то сыпалось – хлопья сажи, клочки бумаги, кусочки соломы… Но с рассветом стало не так красочно и не так страшно, так как ослаб эффект зарева. Нас, всех без исключения, поразил порт Маока, который мы, наконец, разглядели: довольно широкий бетонный мол, мы прекрасно смогли подойти к нему бортом; внешний ковш, внутренний ковш – и всё капитально построенное, из бетона, всё очень аккуратное и надёжное. Такого даже в Советской Гавани нам видеть не приходилось, не говоря уже об Александровске-на-Сахалине и других сахалинских портах, где нам случалось бывать. Там всё было деревянное, сделанное, по большей части, “на живую нитку”. И когда мы интересовались почему такие плохие причалы, почему, сплошь и рядом, нет доступных подходов к ним даже для нас, имеющих такую небольшую осадку, обычно отвечали: не позволяет грунт, нет условий для строительства или что-либо в этом роде. Увидев причалы в Маока, я, да и многие, убедились, что при желании и при умении и на наших побережьях все можно было бы давным-давно построить. Просто никто этим не хотел по-настоящему заниматься, все было общее, но, в итоге, ничьё. Так, между прочим, обстояло дело со многим, например, с овощами, которые в августе 1945 г. хлынули во Владивосток из Кореи. До того существовало глубокое убеждение, что ни овощи (включая картофель), ни фрукты в Приморье не растут. А в Корее, которая непосредственно граничила с Приморьем, и овощей, и фруктов было, как говориться, навалом. Просто корейцы занимались их выращиванием и умели это делать, а мы не хотели заниматься и не умели. Проще было убежденно твердить, что в Приморье ничего не растёт. Когда восхищение молами и ковшами порта Маока несколько улеглось, мы обратили внимание на зеленоватую, очень прозрачную воду, позволявшую детально рассмотреть дно. На этом дне, почти по всей протяженности причальной стенки, на боку, поблескивая никелированными деталями, лежали велосипеды. Их было очень много – считать не имело смысла – и было совершенно непонятно, откуда они тут взялись: впечатление было такое, что их специально сбрасывали со стенки в воду. Позже кто-то мне говорил, что это наши пьяные десантники катались по молам на велосипедах и падали в воду. Десантников вылавливали, а велосипеды оставались в воде. Все это очень могло быть, но я лично такого не видел, так что утверждать не могу. Вскоре после того, как мы пришвартовались к стенке мола и приступили к разгрузке первого трюма, я попросил разрешения командира сойти на берег и пройтись по городской улице в районе порта. Он разрешил с условием, что я пойду не один. Все корабельные офицеры были заняты. Я пригласил в компаньоны капитана, командира батареи из Астрахановки, с которым за время плавания от Николаевска успел подружиться. Он согласился. Мы сошли на стенку и двинулись по ней в сторону города. На причалах ничего не горело, пожары были довольно далеко в городе, справа и слева. Выйдя на первую из городских улиц, идущую вдоль берега, мы повернули вправо и прошли между уцелевших, но опустошенных одно и двухэтажных домиков с выбитыми стеклами и разбитыми рекламами. Узкая проезжая часть была усыпана слоем деловых бумаг, писем, открыток, а в одном месте, возле довольно основательно построенного двухэтажного дома – слоем бумажных денег разного достоинства. Никто из людей нам не встретился, ни японцы, ни наши, ни живые, ни мёртвые. Было ощущение промчавшегося урагана. Около двухэтажного домика с разбитым фонарем и искарёженной витриной, на которой сохранилась пара женских фотографий, мы на минуту остановились и дружно решили повернуть обратно. Но на причал мы не пошли, а продолжали двигаться по этой же улице в другую сторону. Миновав поворот на причал, метрах в двухстах от него мы увидели справа маленький одноэтажный домик с палисадником. В палисаднике рядом, один возле другого, на боку лежали два трупа – старого японца и старой японки, в темных одеждах. Было очевидно, что оба, находясь в палисаднике, были срезаны одной автоматной очередью. Зачем? Ведь они не имели никакого оружия и по всей видимости мирно что-то делали возле дома. Было желание вернуться на корабль, но впереди виднелось какое-то высокое странное, похожее то ли на сарай, то ли на элеватор, здание. Решили: дойдем до него, посмотрим и – повернём. Зашли внутрь помещения. Почти всё его занимал огромный чан, метра три высотой и метров пять в диаметре. Снизу к борту чана вели две металлические лесенки, напоминающие наши скоб-трапы. Расстояние между лесенками было небольшое, и мы, не сговариваясь, полезли наверх, каждый по своей лесенке. Забравшись, мы увидели, что чан почти до краев наполнен какой-то жидкостью, и в этой жидкости плавают два утопленника в красноармейской форме. Картина была довольно жуткая. Каюсь: спасать утопленников мы не стали. Мы спустились вниз и молча вышли на воздух. Я не могу использовать эпитет “свежий”, так как воздух был пропитан гарью. Мы так и не узнали, с чем был чан и что это было за предприятие: склад? завод? Спирта или саке? Вернее всего, что это был склад саке – рисовой водки и что наши военные поплатились жизнью за свою алчность. Впечатлений у нас с капитаном было достаточно, и мы повернули на мол. До корабля оставалось каких-нибудь метров 150. И тут, впервые за все время нашего путешествия, навстречу нам двигались два человека, в родной армейской форме, с автоматами, висящими на шее. Они шли в обнимку и, безусловно, оба были пьяны. Один, более чёрный и широкоплечий, как говорится, “в дребезину”, а его белобрысый приятель чуть-чуть меньше. На расстоянии двадцати шагов, заметив нас, чёрный сказал белобрысому: – Смотри-ка, подозрительные личности! Давай кокнем! Одновременно он освободился от объятий своего друга, взял автомат двумя руками и, не снимая его с шеи, навёл на нас. Признаюсь, у меня при этом душа ушла в пятки и больше не от страха, а от обиды, что так глупо, в ста метрах от корабля, на причальной стенке этот вояка нас сейчас ухлопает. О чувствах капитана не знаю, не спрашивал. – Дурак, да ты что, не видишь, что это свои, морские офицеры, – отреагировал немедленно белобрысый, схватив правой, освободившейся рукой ствол автомата своего приятеля и пригнув его вниз. У меня сразу отлегло. Дистанция между нами сокращалась и составляла уже шагов десять, когда черный вырвал ствол из руки белобрысого и снова навёл на нас почти в упор, повторив при этом: – Нет, подозрительные личности, давай кокнем. Моя душа опять, было, ушла в пятки, но белобрысый вновь схватил ствол приятельского автомата и нагнул его почти до земли, сказав при этом: – Наши это, наши, дурак пьяный. Тем временем мы благополучно разминулись и опасность миновала. Но она была вполне реальной, и мы с капитаном сразу вспомнили японца и японку, лежащих в палисаднике около своего домика. На корабле во всю продолжалась разгрузка. Оказывается, поступило приказание на берег никого не пускать. Однако, через некоторое время я снова вышел на стенку, не собираясь больше никуда уходить, но желая побродить возле корабля, размять ноги. Рядом с нами, по нашему носу, был пришвартован большой охотник БО-309, американской постройки. И, не веря глазам своим, я заметил на его палубе своего самого близкого друга, не только однокашника по классу в училище, но ленинградца, с которым мы учились в соседних школах. Это был Ланской Борис Фёдорович. Мы обнялись и расцеловались. Ведь расставшись в апреле во Владивостоке, мы ничего не знали друг о друге. Оказывается он, как и многие другие мои совыпускники, был зачислен в спецкоманду и отправлен в Америку. Там он попал в экипаж БО-309, где стал помощником командира, участвовал в приемке корабля, пришел на нём во Владивосток, конвоировал транспорта, идущие из Владивостока в бухту Владимир, потом из Владимира в Советскую Гавань, оттуда – снова во Владивосток и, наконец, сюда, в Маока. Вечером я зашёл к нему в гости. У него была отдельная каюта с широкой пружинящей койкой, покрытой кремовым шерстяным одеялом, на котором в ногах чернели буквы USN – флот Соединенных Штатов. В каюте был отличный вентилятор, сейф с кодонабирателем и ещё много чего. К отдыху каюта располагала. Но в ней не было очень важного для меня предмета – письменного стола. Вместо него была конторка, которую можно было поднять или опустить. Умственной работе конторка не способствовала. Каждое государство диктует свой образ жизни, подумал я. Моя каюта, несмотря на отсутствие сейфов и широкой койки с шерстяным одеялом, устраивала меня больше. Посидев и поболтав часа два, мы перебрали в памяти многое – и Ленинград, и школу, и родных, и любимых. Почитали друг другу письма, полученные из Ленинграда. Даже выпили японского баночного пива… Я вернулся на корабль в девятом часу вечера, к вечернему чаю в кают-компании. На борт прибыли пассажиры – 5 армейских офицеров и 18 красноармейцев. После этого, наконец, я добрался до своей каюты, где на верхней койке уже сладко посапывал подселенный ко мне ещё в Советской Гавани старший лейтенант из особого отдела. Это словосочетание произносилось тогда с трепетом, и я не был слишком счастлив от такого соседства. Рано утром, во вторник 28 августа, отошли от мола и вышли из ковша, прошли ворота между волноломами, ведущие к причалам города Хонто (Невельск) и в 9 ч. пришвартовались к городскому пирсу. А уже через час начали разгрузку бензина и продовольствия и приемку воды. Бетонные молы, ковши и все прочее нас уже не удивили. Мы поняли, что это – Япония, и в ней все так и есть: не как у нас. Едва мы пришвартовались, как мой пассажир пошёл к командиру и порекомендовал ему организовать комендантский патруль, причём была ли сама комендатура, он не знал. Командир не стал с ним спорить и вызвал меня. – Вот, что, Смирнов, – сказал он мне, – рекомендуется организовать комендатуру. Тебе сейчас всё равно делать нечего – набирай команду и действуй. Я тоже не стал спорить, тем более, что побродить по городу, не охваченному пожарами и, как видно, не разграбленному мародёрами, мне хотелось. В Хонто Старшим комендантского патруля я назначил штурманского электрика Федоряна: во-первых, он, как и я, у причала спал бы; во-вторых, – это был мой подчиненный, и мне легче было с ним управляться; в-третьих, он был неплохим организатором и мог оказать мне, в случае надобности, существенную помощь. Кроме него в патруле было ещё человек 5. Инструкции мне были даны такие: “ходить везде и смотреть вокруг…” Правда, были ещё дополнительные инструкции, полученные от старшего лейтенанта: выявлять, у кого есть радиоприёмники, и эти приёмники изымать и сдавать в какую-то будку возле причала. По городу мы ходили часов шесть. Он казался совершенно пустым, хотя, заходя в дома – а мы несколько раз туда входили, увидев помещения, похожие на магазины – мы встречали там людей с виду испуганных, покорных и постоянно кланяющихся. Это было неприятно. Мы, как могли, старались объяснить людям, что не собираемся причинять им никакого вреда, и что, несмотря на военную форму, мы очень мирные люди и т. д. Японцы улыбались, кланялись, и мы поспешно уходили. Никаких приёмников ни у кого мы не обнаружили. Несколько позднее (уже не в Хонто) мне рассказывали о коварстве японцев, которые, низко кланяясь при встрече, затем втыкали нож в спину. Называли факты. Я не могу отрицать эти факты, но сам лично ни с чем подобным не встречался. Кроме того, я думаю, что коварство все-таки не свойство нации, а свойство отдельных людей в любой нации. Так, мирно бродя по городу при оружии, мы добрались до окраины, на которой стоял длинный двухэтажный дом с огромным бетонированным плацем перед ним. Поднялись сразу на второй этаж. Везде было пусто. Вдоль стен, в специальных стояках, похожих на те, в которых в казармах размещают винтовки и называют почему-то пирамидами, стояли палки, круглые гладкие палки длиною с нашу трёхлинейку вместе со штыком. Сначала мы не очень поняли, что это за палки и зачем они. Помогли фотографии, которые сохранились на некоторых стендах: это были модели винтовок для всевозможных упражнений. А здание и плац перед ним, без сомнения, принадлежали пехотному училищу: на фотографиях плац был заполнен людьми, то делающими всевозможные упражнения, то сидящими на бетоне на корточках и, при этом, бьющимися в бетон лбами (молитва что ли?), то стоящими на коленях. Мы вдруг ощутили, что армию (а значит и флот!) Япония готовила к войне серьезно, что эта страна, действительно, очень воинственная, и нам как-то не жалко стало японцев, которые только что нам улыбались и кланялись. Как быстро может измениться настроение и даже отношение к людям, вероятнее всего совсем непричастным к причине изменения настроения. К семи часам вечера я со своим патрулём был уже на корабле. Доложил командиру о результатах патрулирования. Он только головой кивнул и сказал: – Готовься, скоро будем выходить в Отомари… В каюте меня встретил изрядно поднабравшийся где-то старший лейтенант особого отдела. Ему захотелось поразглагольствовать на тему о том, что война не бывает без трофеев, что в качестве трофеев некоторые идиоты тащат очень громоздкие вещи – мебель, зеркала, ковры, картины… А зачем вся эта громоздкая дешёвка. – Вот, смотри, – и тут, дыша перегаром, он распахнул перед моим носом какую-то коробочку, которая была набита чем-то сверкающим. Я в драгоценностях ничего не понимал (и не понимаю!) и отвернулся. Сказав, что мне нужно зайти к командиру, я, действительно, зашёл к нему и рассказал об этом случае. Но командир посоветовал оставить этого типа в покое. Расстались мы с ним на другой день. Нет-нет, да и вспоминается эта история. Было время, когда всех участников Великой Отечественной наградили орденом Великой Отечественной войны, кого 1-й степени, кого 2-й. Аргументация была правильная: многие, достойные наград, их не получили. Но надо было все же выяснить, кто заслужил и кто не получил. Это, конечно, сложно! Вот и наградили всех. И его – тоже, в качестве поощрения за тихое мародёрство. Больше я об этой истории никому не рассказывал. Хотел “по дружбе” поделиться с Захарьяном, сменившимся с дежурства по кораблю, но раздумал. Вечером мы снялись со швартовов и взяли курс на Отомари.