– Ма-а-ам, не называй меня так, – ненавижу, когда она относится ко мне, как к сопливому младенцу. Мама подошла к телескопу и заглянула, поводив туда-сюда трубой. – Твой дед, видно, любил наблюдать за соседями. – Или за звездами, – пожал плечами я, все еще надувшись. – Или за всем сразу, – рассмеялась она и взлохматила мне волосы. – Вот теперь – самый настоящий надувшийся воробышек. – Кэр, кэр, кэрролин, – прокаркал я в ответ. – Прекрати дразнить свою мать! – она наигранно состроила суровое лицо и уселась рядом со мной у окна. – Прости, что мы опять переехали. – Все в порядке, ма, – бросил я дежурную фразу, но, подумав, добавил: – Хотя я даже рад: теперь у меня на десять дней больше каникул. – Ты ж мой ленивый гений, – и она вновь взъерошила мне волосы. С минуту мы сидели молча, глядя в окно. Она смотрела вдаль, а я – на призрак ее отражения в стекле. – Все-таки тут красиво. – Угу, – кивнул я, поймав взгляд двойника мамы – Кэролин, отпечатавшегося на окне. Словно она всегда была где-то рядом – та, другая женщина, которой я никогда не знал. Может, в этом красивом доме она не будет плакать, а осенью я попаду в школу, в которой не будет Бочки. Неплохой план. – И бесплатно, – ма нахмурилась. – Сможем поднакопить. Или хотя бы попробовать. Мне нужно лишь найти работу. – Думаешь, она тут есть? – глядя на низкорослую и редкую поросль домов, усомнился я. – Работа есть везде, – Кэр передернула плечами. – Хотя, возможно, в этом месте она передается по наследству, и нам придется кого-нибудь за нее убить. Да, моя мама иногда любит мрачно пошутить. И мне это нравится. Она тогда смеется, и я смеюсь вместе с ней. Но в этот раз я был серьезен, а слова сами выпорхнули изо рта, как черные птицы: – Ты можешь снова делать кукол. Улыбка исчезла с лица Кэролин, и на лбу образовалась морщинка, сразу добавив лишних лет. – Ну, или попробовать, – робко предложил я. – Можно попробовать, – отстраненно согласилась она. – Но… Что следовало за этим «но», я так и не узнал. По дому разнеслась трель звонка. – Пойду, открою, – мама встала, отряхнула джинсы и поспешила вниз. Это вечное «но». Оно, как стекло, делит ее жизнь на до меня и после. Я так зол на нее за это «но». Я посмотрел на окно в надежде увидеть ту, другую Кэролин, но она тоже ушла. Я мало знаю о прошлом моей матери. Она когда-то жила в Корвинграде. Может, даже родилась там. Сложно судить. Все, что удалось собрать – добыто в археологических интернет-раскопках, склеено из обрывков фраз и призрачных намеков редких гостей. Единственный свидетель жизни прошлой Кэр – это Вивиан Пик. Я зову ее тетушка Ви, она почти моя крестная и, зуб даю, не пройдет и недели, как ее невыносимый «миникупер» разорвет серость этой глуши. Она вовсе не тетя мне по крови, не сестра мамы. Но очень давно ее знает. Они познакомились еще до моего рождения. Ви – владелица галереи «Полночь» (пишется как «1/2ночь»). Мы несколько раз в год совершаем бон-вояж на открытия выставок, которые она курирует. Если честно, самое славное в этой галерее – буфет в фойе. Две витрины с пирожными, аромат кофе и шоколада, высокие стулья на тонких изогнутых ножках. Еще там шикарный потолок – диковинный, текучий, словно подтаявшее мороженное. А вот экспонаты и картины… Тут как повезет. Все-таки я пока слишком мал, чтобы здраво оценивать современное искусство. Или уже достаточно взрослый, чтобы открыто говорить о своей нелюбви к нему. Так вот. Я ведь даже не подозревал, что когда-то в этих залах Кэр выставляла свои работы! Представить только! Моя мать была всемирно известным кукольником! Ну, или около того. С заказами, участием в выставках и постоянной экспозицией в «Полночи». А Корвинград это вам не зачуханный городишко, это огромный город со старыми зданиями, густыми парками, где растут деревья, пережившие столетия. А сколько в этом городе легенд! Что ни шаг, так особое место с особой историей! И моя ма была частью всего этого! Была. Сейчас, копаясь в памяти, я вспоминаю это множество застывших лиц – словно существа из волшебной страны, что наблюдают за тобой из каждого угла. В нашем доме раньше было полно кукол. Но я как-то забыл, что она их делала. А может, и не знал вовсе. Или просто это перестало быть важным. Но тогда, полгода назад, это было открытием вселенского масштаба! В тот день я подслушал разговор Кэр с Ви. Тетушка вышла из себя и выплюнула в лицо моей матери: – Возьми себя в руки! Мы ждали почти десять лет, но ты продолжаешь жалеть себя! Ни одной куклы, ни одной искры за все эти годы! А они ведь ждут? Ты разве перестала слышать или видеть? Ты не могла утратить свой дар! Ты не имеешь права его закопать! Ты хоть пыталась? Хоть раз садилась за стол? Воспоминания вернулись, захлестнули безжалостным потоком. Передо мной мелькали картинки того, как мать часами бездвижно сидит за рабочим столом, в своем волшебном мастерском уголке, но даже не берет в руки инструменты. Все резко обрело новый смысл. Все эти «маме надо поработать» или «иди, поиграй» и десятки других способов отослать меня. А потом, после очередного переезда в еще более убогую нору, не стало места для кабинета, и мы продали стол. И теперь Кэр просто иногда замирала, глядя в окно. Тот вечер так ярко отпечатался в памяти, словно он был вчера. На столе, на фоне дешевых обоев, светится старенький ноутбук. Смотрю на экран, но вижу лишь битый пиксель, который ползет поверх статьи о моей матери. Я словно провалился обеими ногами в холодную весеннюю лужу, не рассчитав глубины. Зачерпнул полные ботинки и теперь не знал, что с этим делать. Легкий озноб. От холода или от страха, а может – от злости на лужу и наивную веру. И где-то внутри разгорается ярость. Я мог бы хвастать Кэр перед одноклассниками, а вместо этого она устраивалась на низкооплачиваемые работы, о которых стыдно говорить! Я никогда не просил крутых гаджетов, я знал: мы не можем себе их позволить. Но каждая ее кукла стоила дороже самого крутого смартфона! А она просто сидела за этим проклятым столом, опустив руки! Я из кожи вон лез, чтоб порадовать ее: да, я был одним из первых по успеваемости в школе, но вот только это не добавляет популярности. Я был слабаком и неудачником. Я был никчемным, и в этом была ее вина. Она сдалась. Она тогда ответила Ви: – Ты же знаешь, Ви, – голос сухой, как палая листва под ногами. – Пока он рядом, я не могу создать ничего. Я теперь мать. «Я теперь мать». Эти слова пронзили холодным копьем. Это его вина. Он виноват в том, что ее жизнь не удалась. Я все испортил. Я все еще смотрел вдаль, на поля и луга, но мыслями был далеко в прошлом. Почему-то в самые прекрасные моменты память всегда подсовывает свою ложку дегтя. Я вспомнил, как прошлой осенью одноклассники, гогоча, в очередной раз бросили мне: – А какой сын мог вырасти у неудачницы? Только такой же неудачник и слабак. Небо было безлико серым, порывы ветра бросали мелкий колючий снег, а черные деревья тянули свои кривые пальцы-ветви, уже полностью лишенные листьев. Бочка и его свора давились от смеха. Их рты изгибались почти звериными оскалами, а раскрасневшиеся от первого мороза лица пылали румянцем. Я кинулся на них, рыча от злости. Я махал руками, ногами, старался укусить их, порвать на клочки, пока не потерял сознание. Мне тогда разбили бровь и сломали нос. Но обиднее всего то, что где-то глубоко-глубоко внутри, в самом темном уголке меня – я был с ними согласен. И вот тогда и во мне что-то сломалось. Я ощутил пустоту и безысходность. Казалось, злость выгрызла всего меня изнутри. Оставив лишь пустой каркас, как у куклы. Безликий, с провалами темноты вместо глаз. Иногда я вижу в отражении не мальчика, а оболочку. Я пытаюсь загнать этого темного двойника подальше, но каждый раз он возвращается. И тогда весь мир теряет цвет, словно выцветшее фото. В такие моменты мне хочется сломать всю эту серость вокруг, мне хочется кричать, бежать, лишь бы вырваться из его рук, не чувствовать безнадежности. Я и Кэр – мы сломанные куклы. Две оболочки и два двойника в отражениях друг друга. Иногда я думаю, что мы оба, я и моя мать, заложники друг друга, и мы тянем друг друга на дно, словно камень на шее. И тогда я чувствовал себя виноватым в ее неудавшейся жизни. А в следующий миг винил ее за свои несчастья. Я люблю ее, но мой темный двойник ненавидит то, чем она стала. Интересно, а что думает она? Вдруг Кэр ненавидит Макса? Но я не спрошу. Ведь если бы она спросила меня, то сказал бы я ей всю правду? А часть правды? Мы бы вновь сыграли в поддавки, с взаимоуничтожением. – Макс, я приготовила оладьи, и в этот раз без горелок, – звонкий голос прогнал тишину старого дома. Я смахнул моего темного двойника, улыбнулся и отправился вниз. Кому нужна эта правда? Глава 3 О черных оладьях и птицах Я незаметно отскабливал пригоревшие бока оладий и обильно смазывал поврежденные участки джемом. Мама делала вид, что не замечает моих манипуляций. И нас обоих вполне устраивала этакая вежливая слепота. – Непривычно как-то. Нас точно не выселят отсюда? – Судя по документам, пока мы живем в этом доме, он наш. – Странно как-то, ведь он нас совсем не знал. Мать задумчиво поводила нанизанным на вилку кусочком по тарелке. – Мне иногда кажется, что он и сына своего не знал. По крайней мере, твой отец никогда не рассказывал об этом доме и своей семье. Она отправила кусочек в рот, подумала и добавила: – И в доме я не увидела ни одной фотографии. – Может, это один из домов, и они здесь никогда и не жили? – Возможно. – Или ты плохо искала? – Справедливо. – Может, на кладбище поискать? – предложил я. – Думаю, там он не в самом лучшем виде, – все оттенки черного – это про юмор моей мамы. Я справился с очередным обгоревшим бедолагой в моей тарелке. – А кто приходил? – Соседская тетушка. Знаешь, из тех, которым до всего есть дело. – Пирог принесла? – засмеялся я, вспоминая фильмы.