– Слишком сложно объяснить, – сказала я. Потому что дело было не только в том, что мои стихи никуда не годились, и не в том, что я не могла выбрать место для занятий, не выбившись предварительно из сил. Это было более темное чувство – страх, что со мной что-то не так и я никогда не смогу стать нормальной. Я думала, что мистер Стрейн сменит тему. Но он просто дожидался ответа, словно задал сложный вопрос на уроке. Конечно, объяснить сложно. Трудные вопросы и должны вызывать у тебя затруднения, Ванесса. Я втянула в себя воздух и сказала: – Это время года сводит меня с ума. Я чувствую, что вроде как мое время истекает. Как будто я понапрасну растрачиваю свою жизнь. Мистер Стрейн моргнул. Я поняла, что он ожидал другого ответа. – Растрачиваешь свою жизнь, – повторил он. – Я знаю, что это бессмыслица. – Неправда. Ты говоришь вполне разумные вещи. – Он оперся на ладони, поставив их за спиной, запрокинул голову. – Знаешь, будь ты моей ровесницей, я бы сказал, что у тебя, похоже, начинается кризис среднего возраста. Он улыбнулся, и мое лицо поневоле последовало его примеру. Мистер Стрейн усмехнулся, я тоже усмехнулась. – Мне показалось, ты что-то писала, – заметил он. – Получается что-то стоящее? Я пожала плечами, не зная, хочу ли назвать свои потуги стоящими. Это казалось хвастовством. Не мне судить. – Покажешь, что написала? – Ни за что. – Я стиснула блокнот в руках, прижала к груди и заметила, что в глазах моего собеседника вспыхнула тревога, словно мое резкое движение его напугало. Я взяла себя в руки и добавила: – Просто я еще не закончила. – Можно ли вообще закончить текст по-настоящему? Похоже было на вопрос с подвохом. Секунду подумав, я сказала: – Одни тексты могут быть более законченными, чем другие. Он улыбнулся; мой ответ ему понравился. – Так, может, покажешь мне что-то более законченное? Я ослабила хватку и открыла блокнот. По большей части записи представляли собой полузаконченные стихи с вымаранными и переписанными строками. Пролистав недавние страницы, я нашла стихотворение, над которым работала уже пару недель. Оно было не закончено, но и не ужасно. Я отдала мистеру Стрейну блокнот, надеясь, что он не заметит закорючки на полях, ползущую вдоль корешка цветущую лозу. Он осторожно держал блокнот обеими руками, и от одного вида моего блокнота в его ладонях по моему телу пробежала дрожь. Никто еще не прикасался к этим страницам, и уж тем более не читал, что там написано. Дочитав стихотворение, мистер Стрейн хмыкнул. Я ждала более определенной реакции, ждала, что он скажет, понравилось ему или нет, но он сказал только: – Перечитаю еще раз. Наконец он поднял взгляд: – Ванесса, это чудесно. Я громко выдохнула, начала смеяться. – Как долго ты над ним работала? – спросил он. Решив, что круче будет показаться гением-импровизатором, я невзначай соврала: – Недолго. – Ты говорила, что часто пишешь. – Мистер Стрейн вернул мне блокнот. – Как правило, каждый день. – Это видно. У тебя отлично получается. Я говорю это как читатель, а не как учитель. От радости я снова рассмеялась, а мистер Стрейн улыбнулся своей нежно-снисходительной улыбкой. – Разве это смешно? – спросил он. – Нет, просто никто еще так не хвалил мои стихи. – Ты шутишь. Это ерунда. Я могу сказать еще много хорошего. – Просто я никогда еще не позволяла никому читать… – Я чуть не сказала «мою писанину», но решила употребить его слово: – Мои работы. Повисла тишина. Мистер Стрейн снова оперся на ладони и принялся рассматривать открывавшийся перед нами вид: живописный центр города, далекую реку, пологие холмы. Я снова уставилась на свой блокнот. Мой взгляд был устремлен на страницы, но я ничего не видела. Я слишком ясно ощущала близость его тела, его покатый торс и натянувший рубашку живот, длинные, скрещенные в щиколотках ноги. Одна из его штанин задралась, обнажив полоску кожи между краешком ткани и походным ботинком. Опасаясь, что мистер Стрейн сейчас встанет и уйдет, я попыталась придумать, что бы такого сказать, чтобы он остался, но не успела: он поднял с земли кленовый лист, покрутил его за черенок и, на секунду задержав на нем взгляд, поднес к моему лицу. – Смотри-ка, – сказал он. – Идеально подходит к твоим волосам. Я замерла, почувствовав, как приоткрывается мой рот. Он еще мгновение подержал кленовый лист у моего лица; его уголки касались моих волос. Затем, чуть покачав головой, мистер Стрейн опустил руку, и лист упал на землю. Он встал, снова заслонив солнце, вытер ладони о бедра и, не попрощавшись, направился обратно к гуманитарному корпусу. Когда он скрылся из виду, меня охватило помешательство, потребность сбежать. Я захлопнула блокнот, схватила рюкзак и помчалась к общежитию, но, передумав, вернулась и поискала глазами тот самый листок, который мистер Стрейн поднес к моим волосам. Спрятав его между страницами блокнота, я словно бы полетела над кампусом, только порой едва касаясь земли. Только у себя в комнате я вспомнила: мистер Стрейн сказал, что заметил меня из окна, – и зажмурилась при мысли, что он видел, как я ищу кленовый листок. В следующие выходные я поехала домой на папин день рождения. Мама подарила ему щенка золотистого ретривера из приюта. Указанная причина отказа владельца – «слишком бледный окрас». Папа назвал щенка Бэйб, как свинку из фильма, потому что своим толстым пузиком и розовым носом она напоминала поросенка. Летом умерла наша старая собака – двенадцатилетняя овчарка, которую папа подобрал в городе, так что раньше у нас никогда не было щенка. Я настолько влюбилась в Бэйб, что все выходные носила ее на руках, как младенца, гладила ее мармеладные подушечки на лапках и нюхала ее сладкое дыхание. Вечером, когда родители легли спать, я встала перед зеркалом в своей спальне, изучая свое лицо и волосы и пытаясь увидеть себя глазами мистера Стрейна – стильную девушку с кленово-рыжими волосами, которая носит милые платья, – но увидела только бледную, веснушчатую девчонку. В воскресенье мама повезла меня назад в Броувик, а папа остался дома с щенком. В замкнутом пространстве машины грудь у меня разрывалась от желания пооткровенничать. Но о чем тут рассказывать? Что он пару раз дотронулся до моей руки, сказал что-то о моих волосах? Когда мы проезжали по мосту в город, я как бы невзначай спросила: – Ты когда-нибудь замечала, что мои волосы одного цвета с кленовой листвой? Мама удивленно посмотрела на меня. – Ну, клены бывают разные, – сказала она, – и осенью все они окрашиваются в разные цвета. Есть сахарные клены, есть пенсильванские, есть красные. На севере есть колосистые… – Неважно. Забудь. – С каких пор тебя интересуют деревья? – Я говорила не о деревьях, а о своих волосах. Тогда мама спросила, кто сказал мне, что мои волосы похожи на кленовую листву, но, похоже, ничего не заподозрила. Голос ее звучал нежно, как будто она умилилась. – Никто, – ответила я. – Кто-то наверняка тебе это сказал. – По-твоему, сама я заметить не могла? Мы остановились на красном светофоре. Радиоведущий зачитывал сводку последних новостей. – Я расскажу, если ты пообещаешь не беситься. – Не стану я беситься. Я пристально посмотрела на нее: – Обещай. – Ладно, – сказала мама. – Обещаю. Я глубоко вздохнула. – Мне сказал это кое-кто из учителей. Что мои волосы того же цвета, что листва красного клена. – Выговорив эти слова, я чуть не засмеялась от облегчения. Мама прищурилась: – Учитель? – Мам, следи за дорогой. – Мужчина? – Какая разница? – Учитель не должен говорить тебе такие вещи. Кто это был? – Мам. – Я хочу знать.