И еще не осознав это, Блейк обернулся лицом к камню, отдаваясь чарам его, пробудившим в мозгу его целое представление. Он видел процессии… плащи с капюшонами скрывали нечеловеческое обличье идущих… и бесконечные просторы пустыни, из которой к небу вздымались тесаные монолиты. Он видел стены и башни в ночных глубинах морей, вихри пространства, где клочья темного тумана неслись от холодного и мерцающего пурпурного огня. И за всем этим обманутым глазом видел он лишь безграничную тьму, где жесткие и обретающие жестокость силуэты проявлялись лишь в поднятых ими дуновениях, а призрачные силы придавали очертания хаосу и скрывали ключ ко всем парадоксам и скрытым арканам. Но все очарование вдруг истребил гложущий, невесть откуда взявшийся панический страх. Блейк задохнулся и отвернулся от камня, ощутив возле себя нечто бесформенное, со страшной сосредоточенностью разглядывающее его так, словно он запутался в чем-то неведомом. Нечто глядело на Блейка и было способно видеть его неким чувством, ничего общего не имеющим со зрением. И вдруг башня эта стала пугать его – да и неудивительно, учитывая найденные им скорбные останки. Начинало темнеть, и, поскольку у Блейка с собой не было фонаря и нечем было его заменить, уже пора было уходить. И тут, посреди сгущающейся тьмы, как ему показалось, внутри безумных граней камня что-то блеснуло. Блейк попытался отвернуться, но некое притяжение не позволило ему это сделать. Неужели камень обладал слабой радиоактивностью и светился, или же это и есть то самое, что в записках мертвеца называлось «Сверкающим Трапециоэдром»? Что еще может скрываться в этом заброшенном логове космического зла? Что творилось здесь прежде, что может таиться в тенях, которых избегают птицы? Словно бы легкое прикосновение… Чье? Блейк схватил крышку давно уже открытой шкатулки и захлопнул ее. Петли, изготовленные в иных мирах, легко поддались прикосновению, и крышка укрыла камень, теперь уже несомненно светившийся. И легкий стук этот словно пробудил нечто… Тихое журчание, казалось, исходило из вязкой тьмы шпиля, от которой его отгораживала лишь дверца в потолке. Крысы, конечно же крысы – только теперь живые существа обнаружили свое присутствие в этой проклятой башне… Однако легкое шевеление это повергло Блейка в такую панику, что он бросился вниз по винтовой лестнице, в мертвый неф, в подземелье под тяжелыми сводами… а там по пропыленной площади, по истекающим ужасом улицам вниз по Федерал-хилл к здравомыслящим улицам центра, к домашним кирпичным тротуарам университетского района. В последующие дни Блейк никому не рассказывал о своей экспедиции. Напротив, он принялся за чтение известных книг, перелистывая в библиотеке подшивки газет за прежние времена, и лихорадочно трудился над криптограммой из переплетенной в кожу книжицы, найденной им в заросшей паутиной ризнице. Скоро он понял, что шифр не из простых, а после долгих трудов убедился, что текст написан не на английском, латинском, греческом, французском, испанском, итальянском или немецком. Итак, ему предстояло обратиться к глубинам странной своей эрудиции. По-прежнему каждый вечер приходило желание поглядеть на закат; как прежде, взирал он на ощетинившийся крышами холм, на гребне которого далеким и сказочным видением чернела башня храма. Но теперь зрелище это несло в себе новый ужас. Он знал, какое мерзкое знание таится в ней, – и воображение отказывалось подчиняться рассудку. Весенние птицы летели домой, и, замечая их пролет на закате, он ощущал, или это казалось ему, – что башню они стараются облететь по возможности дальше. Если оказывалось, что стая летела на башню, прямо перед ней птицы начинали метаться – так полагал он, не имея возможности убедиться, действительно ли они рассеялись. В июне наконец дневник Блейка известил о победе над криптограммой. Текст, как оказалось, писался на языке акло, к которому прибегают известные культы, злые и древние… Блейку он был знаком, так сказать, мимоходом, по прежним его занятиям. Относительно прочтенного им дневник ограничивается уклончивыми фразами. Однако ясно, что результаты дешифровки потрясли Блейка и повергли в ужас. Он упомянул только обитающего во мраке, что пробуждается, если глядеть в Сверкающий Трапециоэдр, оставив еще совершенно лишенные разума описания черных заливов хаоса, где обитает сия тварь. Чудовище это, полагал Блейк, обладает всеми познаниями и требует мерзостных жертвоприношений. В некоторых записях Блейка чувствуется страх, его беспокоит, как бы тварь эта, которую он по неведению призвал, не вырвалась наружу, однако, по его мнению, уличных фонарей достаточно, чтобы держать ее в заточении. О Сверкающем Трапециоэдре Блейк поминает частенько, называя его оком во все времена и пространства. Историю его он проследил от времен, когда камень этот создали на темном Югготе, задолго до того, как Древние доставили его на землю. Живые лилии Антарктики ценили его и поместили в изготовленную ими шкатулку, а люди-змеи Валусии извлекли его из руин, оставленных предшественниками… Эоны спустя попал он в руки первых живых лемурийцев. Камень пересекал странные земли и куда более странные моря, тонул вместе с Атлантидой, потом минойский рыбак выловил его сетью и продал темнокожим купцам из ночной Кем. Фараон Нефрен-Ка воздвиг над ним храм с криптой, не имеющий окон, а потом сделал то, из-за чего имя его исчезло с памятников и из анналов. А потом камень дремал в развалинах мерзкого святилища, разрушенного жрецами и новым фараоном, пока лопата рабочего вновь не извлекла его на погибель всему человечеству. С начала июля газеты странным образом подтверждают записи Блейка, впрочем, настолько бегло и коротко, что лишь обнаружение дневника заново привлекло к ним внимание. Теперь, после того как незнакомец осмелился войти в проклятую церковь, страх начал окутывать Федерал-хилл. Итальянцы шептались о непривычных шорохах и стуке, о некоем скрежете в темном, лишенном окон шпиле и молили священников изгнать нечисть, вторгающуюся даже в их сны. Они утверждали, что нечто прячется за дверью церкви и ждет, пока не спустится тьма, чтобы можно было выйти. В прессе поминали привычные суеверия итальянских кварталов, но никто не мог пролить хоть какой-либо свет на предысторию дела. Ясно было, что молодых репортеров теперь древности не интересуют. И, записывая эти строки в своем дневнике, Блейк обнаруживает известные угрызения совести, твердит, что обязан вновь похоронить Сверкающий Трапециоэдр, обязан изгнать то самое, что потревожил он ярким дневным светом в мрачной башне. И тут же тем не менее обнаруживает высшую степень безрассудства, поддаваясь мерзкому чувству – желанию посетить проклятую башню, пусть даже во сне, чтобы вновь заглянуть в космические секреты сияющего камня. Потом нечто промелькнувшее в «Джорнел» утром 17 июля повергло автора дневника в истинный приступ ужаса. В тоне легкой усмешки статья говорила о страхах на Федерал-хилл, но Блейку заметка показалась почему-то и в самом деле ужасной. Дело было в том, что ночью гроза на целый час вывела из строя систему уличного освещения, и итальянцы за это время едва не сошли с ума от ужаса. Те, кто жил возле церкви, дружно утверждали, что обитающая в шпиле тварь воспользовалась темнотой, спустилась в саму церковь и вязко булькала и хлюпала там, обнаруживая и в звуках невыносимую мерзость. Из церкви она метнулась обратно в башню, люди слышали звон разбитого стекла. В темноте она могла двигаться куда захочет, но свет всегда преграждал ей дорогу. После того как ток включили на полный накал, в башне начался жуткий шум – ведь и слабый свет, просачивающийся сквозь заложенные деревянными задвижками окна, был непереносим для мерзкого порождения тьмы. Со стуком и грохотом оно умудрилось вовремя проскользнуть в свое логово – яркий свет немедленно отослал бы эту тварь назад в бездну, откуда безвестный безумец вызвал ее. И все время тьмы, не прекращая молитвы, толпа христиан сплошным кольцом окружала церковь, кто как умел оберегая свечи и лампы сложенной бумагой и зонтами, кругом света обороняли город от ужаса, что живет в темноте. Жившие возле самой церкви уверяли, что дверь ее содрогнулась от поистине сокрушительного удара из храма. Но это было еще не самое худшее. Вечером того же дня, сидя в библиотеке, Блейк из газет узнал, что обнаружили репортеры. Оценив наконец фантастическую сенсационность предоставляемых пугалом новостей, двое журналистов, миновав толпу отчаявшихся итальянцев, пробрались в церковь – а там проникли в окошко погреба, сперва попытав входные двери. Пыль в вестибюле и нефе была поднята абсолютно непонятным образом, по полу разбросаны были странные кучки – набивки подушек и обивка сидений. Внутри здания скверно пахло, повсюду видны были пятна, желтые и обугленные. Открыв дверь в башню и мгновение переждав – потому что наверху им послышалось шевеление, – они заметили, что на всей лестнице нет ни пылинки. В помещении самой башни царила такая же относительная чистота. Они упомянули о семигранном каменном столпе, перевернутых готических креслах, о странных идолах из штукатурки, однако про металлическую шкатулку и останки скелета не было упомянуто. Более всего Блейка встревожили, помимо желтых пятен вперемежку с обугленными, подробности, объясняющие, откуда взялись битые стекла. Все узкие окна башни оказались разбитыми, два из них были заткнуты самым поспешным и примитивным образом – сатиновой обивкой и конским волосом сидений, забитым в щели между деревянными досками. По выметенному полу были разбросаны куски сатина и кучки конского волоса – словно бы здешнему обитателю помешали погрузить помещение башни в полную тьму. Желтые и обугленные пятна обнаружились и на лестнице в лишенном окон шпиле. Но когда репортер, добравшись до верха, отодвинул в пазах скользящую дверь и посветил фонариком в черное и странно пахнущее пространство, он не увидел ничего, кроме тьмы и кучи разных обломков возле отверстия. Приговор, естественно, гласил: шарлатанство. Кто-то сыграл шутку с суеверными жителями квартала, а может быть, и некий фанатик решил раздуть страх, чтобы попользоваться им к собственной выгоде. Или же компания жителей помоложе и похитроумнее решили особо затейливо одурачить соседей. Реакция полиции оказалась куда более деловой – решено было послать офицера, чтобы проверить рассказ репортеров. Получив такое задание, трое назначенных поочередно нашли способ отвертеться от поручения, четвертый же отправился без всякой охоты и скоро вернулся, ничего не добавив к отчету репортеров. И с тех пор в дневнике Блейка нарастает волна ужаса и нервного напряжения. Он корит себя за то, что не сделал чего-то, и в панике ждет нового электрического замыкания. Проверено: Блейк действительно трижды – каждый раз во время грозы – звонил в электрическую компанию и лихорадочным тоном просил, чтобы предприняли предосторожности против любых неприятностей. То тут то там записи его выражают тревогу – репортеры не сумели отыскать металлическую шкатулку с камнем и подвергнутый странному воздействию скелет. Он предположил, что вещи эти были унесены… Но кем, как и куда, оставалось только догадываться. Правда, худшие его опасения относились к себе самому, к некой абсолютно нечистой связи, образовавшейся между его разумом и жутью, обитающей в далеком шпиле, – чудовищным порождением ночи, которое он по беспечности вызвал из запредельных черных пространств. Он все время чувствовал постоянные покушения на собственную волю, и знавшие его в тот период припоминали, как подолгу он сидел с отсутствующим видом у собственного стола и глядел из западного окна на далекий, ощетинившийся шпилями горб за дрожащими городскими дымами. В записях его постоянно описываются одни и те же ужасные сновидения, и он подчеркивал, что мерзкая связь крепнет во время сна. Однажды ночью, например, он проснулся одетым на улице. Не отдавая себе отчета, он спускался к западу с Коллежской горки. Снова и снова повторяет он себе: эта тварь из шпиля знает, как отыскать его. После 30 июля Блейк словно надломился. Он не одевался, еду заказывал по телефону. Гости отмечали наличие веревок рядом с постелью – он пояснил, что начал ходить во сне и надеется, что с перевязанными в лодыжках ногами или далеко не уйдет, или быстро проснется, если станет развязывать узлы. В дневнике он описывает ужасный случай, повлекший за собой этот упадок. Отойдя ко сну ночью 30-го, он вдруг почувствовал, что очутился в абсолютно черном пространстве: видел он только короткие неяркие горизонтальные отблески голубого цвета, нюхом ощущал невероятный смрад и слышал над собой любопытные негромкие крадущиеся звуки. В какую сторону он ни поворачивался, всякий раз натыкался на нечто, каждому шуму соответствовал ответный звук сверху – негромкий, шевелящийся, похожий на тонкий скрип дерева о дерево. Однажды ищущие руки его нащупали каменный столп с пустой верхушкой… Позже он обнаружил, что вцепился в перекладины лестницы, неуверенно пробираясь вверх – туда, где вонь становилась гуще, – когда жгучий порыв горячего ветра сбил его вниз. Перед глазами его разворачивался калейдоскоп фантастических изображений, время от времени расплывавшихся, сменяющихся видом огромной, ничем не ограниченной темной бездны, внутри которой кружили миры и солнце еще более мрачное. Блейк вспоминал старинные легенды о Великом Хаосе, в центре которого развалился слепой идиот, – бог Азатот, повелитель вещей, окруженный плюхающей ордой безмозглых, не имеющих формы танцоров, убаюканный монотонным жужжанием демонической флейты в не знающих имени лапах. И тут резкий призыв из внешнего мира пронзил его и поверг в невыразимый ужас. Что это было, он так и не узнал, – скорее всего ракета из вечных летних фейерверков на Федерал-хилл – так местные жители поминают своих святых или святых патронов родных деревень в Италии. Как бы то ни было, с громким криком он свалился с лестницы в почти лишенную света палату под нею. Блейк мгновенно понял, где очутился, и отчаянно бросился вниз по узкой винтовой лестнице, спотыкаясь и разбиваясь на каждом шагу. А потом было кошмарное бегство через просторный неф под пологом паутины, под призрачными арками, вздымающимися вверх к злорадным теням; слепое бегство через заставленный чем-то подвал – и воздух и уличные огни снаружи; а потом безумное бегство вниз по призрачной горе, мимо несущих околесицу домов, через мрачный и безмолвный город черных башен и наконец вверх по отлогой мостовой – к собственной старинной двери. Утром он вернулся в сознание и обнаружил, что лежит на полу в собственной студии полностью одетый. Грязь и паутина покрывали его, каждая пядь его тела ныла и просто болела. Обернувшись к зеркалу, он заметил, что волосы его казались обгоревшими, а к верхней одежде словно прилип мерзкий и странный запах. Тогда нервы его не выдержали. И потом, закутавшись в халат, он, утомленный, только глядел в западное окно, вздрагивая от каждого удара грома, и заносил в дневник абсолютно дикие вещи. Свирепая гроза разразилась 1 августа перед полуночью. Молния так и разила во все части города, отмечены были два громадных огненных шара. Дождь лил сплошным потоком, а непрекращающаяся канонада грома, должно быть, лишила сна не одну тысячу человек. Блейк словно обезумел от страха за систему освещения и около часа ночи попытался дозвониться в компанию, хотя к этому времени энергосистему уже отключили ради безопасности. Он все заносил в свой дневник: большие, нервные, часто неразборчивые каракули рассказывали о растущем страхе и отчаянии – и о том, что некоторые записи делались в полном мраке. Он не зажигал в доме свет, чтобы иметь возможность видеть из окна. Похоже, что большую часть времени Блейк провел за столом, беспокойно вглядываясь в созвездие огней Федерал-хилл, сверкавшее над мокрыми крышами. Иногда он наугад делал случайные пометки в дневнике – так что на двух страницах полно отрывочных фраз, вроде: «Фонари не должны погаснуть», «Оно знает, где искать меня», «Я должен погубить это» и «Оно зовет меня сегодня, но, быть может, не на боль». А потом свет погас во всем городе. В соответствии с материалами электростанции, это произошло в 2:12 ночи, но в дневнике Блейка время не упомянуто. Простая короткая фраза: «Свет погас. Господи, помилуй мя». На Федерал-хилл стояли стражи, не менее встревоженные, чем он сам, ограждая город от нечисти свечами, укрытыми под зонтами, электрическими фонариками, масляными лампами, распятиями и разного рода оберегами, обычными на юге Италии. Люди благословляли каждую вспышку молнии и только таинственными жестами правой руки выражали свой страх, когда ветер унес грозу в сторону и вспышки молний ослабли, а потом прекратились совсем. Внезапный порыв ветра задул свечи, так что вокруг сделалось вовсе темно. Кто-то позвал отца Мерлуццо из храма ди Спирито Санто. И он поторопился прийти на площадь, громко читая молитвы. В беспокойном гнусном шевелении наверху башни сомневаться не приходилось. То, что произошло в 2:35, засвидетельствовали священник, человек молодой, интеллигентный и хорошо образованный; патрульный Уильям Д. Моногэн с центральной полицейской станции, офицер в высшей степени надежный, остававшийся в той части маршрута, чтобы проследить за толпой; и большая часть из семидесяти восьми человек, что собрались вокруг высокой подпорной стены, в особенности те из них, что находились напротив восточной стены церкви. Конечно, доказать нельзя ничего, поскольку обстоятельства выходят за рамки привычного порядка вещей. Можно придумать всякие объяснения. Нельзя быть уверенным в том, что в огромных старинных, непроветриваемых и давно заброшенных зданиях, наполненных всем чем угодно, не могут происходить неизвестные химические процессы. Зловонные испарения, мгновенная вспышка горения, давление газов, порожденных долгим гниением… Словом, любое из многочисленного рода явлений могло послужить этому причиной. Конечно же, нельзя полностью исключить и возможность сознательного шарлатанства. Все случилось очень быстро и заняло не более трех минут: отец Мерлуццо, человек пунктуальный, то и дело поглядывал на часы. Началось с того, что внутри черной башни раздался неуклюжий топот. Со стороны заброшенного сооружения некоторое время также доносилась странная гадкая вонь, но теперь она усилилась, сделавшись уже весьма ощутимой. Потом раздался треск дерева, и во двор перед хмурым восточным фасадом ухнул какой-то тяжелый предмет. Башня сделалась теперь невидимой, свечи не горели, но, пока предмет приближался к земле, люди успели заметить, что это доска из восточного окна башни. И почти сразу после того непереносимая удушающая вонь обрушилась с незримых высот, повергая в дурноту трепещущих очевидцев, чуть не попадавших с ног. Воздух разом задрожал, словно от взмахов могучих крыльев, и внезапный порыв восточного ветра – куда более сильный, чем предшествующий, – набросился на шляпы и насквозь мокрые зонты толпы. В наступившей тьме ничего определенного увидеть было нельзя, но некоторые из тех, что глядели вверх, как будто бы видели, как на небе появилось облако тьмы – более густой, чем чернильная чернота ночи, – которая бесформенным облаком дыма со скоростью метеора метнулась к востоку. На этом все и закончилось. Очевидцы потеряли дар речи от страха, трепета и опасений и едва представляли себе, что нужно делать и нужно ли вообще что-нибудь делать. Но, не ведая, что случилось, они не оставили стражи, и через мгновение после того, как люди вознесли единодушную молитву, одинокая запоздалая молния пропорола пропитанные водой облака, за ней последовал оглушительнейший из раскатов. Через полчаса дождь прекратился, и усталые, насквозь промокшие очевидцы разбрелись по домам. На следующий день газеты не уделили этим событиям большого внимания, ограничиваясь ущербом, причиненным бушеванием стихий. Оказалось, что жуткая вспышка и страшный удар грома были сильнее к востоку от Федерал-хилл, где также отмечалась жуткая вонь. С наибольшей силой явление это сказалось на Коллежской горке, где перебудило всех, кто мог еще спать, и дало отправную точку для возбужденных спекуляций. Из тех, кто бодрствовал, лишь немногие видели жуткую вспышку возле вершины холма и заметили необъяснимый поток воздуха, в своем стремлении вверх едва не сорвавший листья с деревьев. Сошлись на том, что одинокая молния поразила окрестности, хотя следов ее не удалось обнаружить. Юнец, задержавшийся в здании братства Тау Омега, будто бы видел гротескную и жуткую дымную тучу как раз перед вспышкой, но его наблюдению едва ли следует доверять. Впрочем, все свидетели сходятся в одном; с востока дунул ветер, принесший нестерпимый смрад, потом ударила молния. Очевидцы указывали и на сильный запах гари после удара. Обо всем этом говорили с известной осторожностью, поскольку обстоятельства могли оказаться связанными со смертью Роберта Блейка. Из дома Пси Дельта, окна которого смотрят в кабинет Блейка, студенты заметили утром девятого числа бледное лицо его за стеклом… Им не понравилось выражение лица. Обнаружив его в том же положении к вечеру, они встревожились и проследили, зажжется ли свет в его комнатах. Потом позвонили в колокольчик в безмолвную квартиру и в итоге вызвали полицию. Окоченевшее тело застыло возле окна, и, когда вошедшие заметили выкаченные, остекленевшие глаза, искаженные ужасом черты, они невольно отвернулись. Вскоре труп обследовал врач коронера и, невзирая на целое окно, заключил, что причиной смерти явилось поражение электрическим током или вызванный им нервный шок. Ужасное выражение на лице он игнорировал совершенно, считая его появление вполне вероятным для личности, наделенной столь аномальным воображением и к тому же явно неуравновешенной. Последнее позволили заключить книги, картины и манускрипты, обнаруженные в помещении, и вслепую сделанные заметки в дневнике. Блейк корябал их до самого конца, и правая рука его все еще сжимала карандаш с обломанным кончиком. После того как погас свет, записи сделались несвязными и крайне неудобочитаемыми. Кое-кто из следователей, воспользовавшись ими, пришел к выводам, отличающимся от официального материалистического вердикта. Но подобные размышления имеют мало шансов на успех в консервативных умах. Этим наделенным пылким воображением теоретикам не помогло и то, что суеверный доктор Декстер выбросил и таинственную шкатулку вместе с граненым камнем, явно светившимся изнутри, – их обнаружили в шпиле, лишенном окон, – в одну из самых глубоких проток Нарангасетской бухты. Излишнее воображение и нервная неуравновешенность Блейка, усугубленные сведениями о культе зла, чьи давнишние следы довелось ему обнаружить, дают основание для доминирующей интерпретации последних лихорадочных записей, точнее, того, что удалось разобрать. Свет все еще не включился – прошло уже минут пять. Теперь все зависит от молнии. Пусть Йаддит укрепит их силу! …Какая-то сила прорывается… Дождь, гром и ветер оглушают… Тварь эта овладевает моим разумом… Что-то случилось с памятью. Вспоминаю такое, чего прежде не знал. Другие галактики, другие миры… Тьму. И молния кажется темной, а тьма – Светом. Не может быть, чтобы в этой тьме я видел холм и церковь на нем. Должно быть, отпечаток, сохраненный сетчаткой. Дай Бог, чтобы итальянцы вышли к храму со свечами, если молнии прекратятся. А чего я боюсь? Разве не аватара Ньярлатотепа, в древнем и темном Кеме принимавшего человеческий облик? Помню Юггот и далекий Шаггай, предельную пустоту вокруг черных планет… Долгий полет в пустоте… не могу пересечь вселенную света… воссоздан мыслями, уловленными Сверкающим Трапециоэдром… посылаю через жуткие пропасти света… Имя мое Блейк, Роберт Харрисон Блейк, дом 60, Ист-Кнапп-стрит, Милуоки, Висконсин… Я на этой планете… Азатот, помилуй! Молнии угасли – ужас – я все вижу ужасным чувством, которое не есть зрение, – свет сделался тьмой, а тьма светом… Эти люди на холме… стража… свечи… кресты… священники… Чувство протяженности исчезло – далекое близко – близкое далеко. Нет света… стекла… вот шпиль… башня… окно… слышу… Родрик Ашер… безумец или теряю рассудок… тварь копошится, возится в башне. Я – это она, и она – это я… я хочу выйти… должен выйти, чтобы слить силы… Оно знает, где я… Я – Роберт Блейк, но я вижу башню во тьме. Мутная вонь… Чувства преобразились… доска в окне треснула и поддалась… …Йа… пган…йдд. Вот оно… все ближе… адский ветер. Титанические сине-черные крылья… Йог-Сотот, спаси меня… горящий глаз… три доли его… Тварь на пороге I Это правда, что я всадил шесть пуль в голову своему лучшему другу, но все же надеюсь изложенным здесь доказать, что не совершил убийства. Прежде всего меня назовут безумным – более безумным, чем тот, кого я застрелил в палате аркхемской лечебницы. Но затем некоторые из моих читателей смогут взвесить каждый из приведенных мною доводов, соотнесут их с известными фактами и зададутся вопросом: а мог ли я полагать иначе после того, как перед моими глазами предстало доказательство реальности всего этого кошмара – та тварь на пороге? До той жуткой встречи я тоже видел только безумие в тех невероятных историях, участником которых оказывался. Даже и теперь я спрашиваю себя: не обманулся ли я?… не стал ли безумным? Не уверен… но найдется немало желающих рассказать всякое загадочное об Эдварде и Асенат Дерби, и даже невозмутимые полицейские не смогли найти объяснение того последнего ужасного визита. Они выдвинули весьма шаткое предположение, будто эта страшная выходка – проявление мести или грозное предупреждение со стороны изгнанных слуг, хотя в глубине души догадывались, что истина куда более ужасна и невообразима. Итак, я утверждаю, что не убивал Эдварда Дерби. Скорее я отомстил за него и при этом очистил землю от ужасного создания, которое, если бы осталось в живых, могло бы насылать неисчислимые ужасы на все человечество. Вблизи наших ежедневных маршрутов есть черные зоны мира теней, откуда к нам время от времени прорывается какое-то зло. Когда происходит такое, посвященный человек должен нанести разящий удар прежде, чем наступят ужасные последствия. Я был знаком с Эдвардом Пикманом Дерби всю его жизнь. Будучи моложе меня на восемь лет, он оказался настолько одарен от природы и так преуспевал в своем развитии, что с той поры, как мне сравнялось шестнадцать, а ему восемь, у нас находилось немало общего. Это был самый феноменальный по развитию ребенок, какого я когда-либо встречал, и уже в семь лет он сочинял стихи мрачного, фантастического, почти пугающего содержания, приводившие в изумление окружающих его наставников. Возможно, такому преждевременному раскрытию таланта способствовали домашнее образование и уединение. Будучи единственным ребенком в семье, он был слабым и часто болел, и заботливые родители, опечаленные этим обстоятельством, старались держать сына поближе к себе. Мальчика никогда не оставляли без присмотра, и ему редко выпадала возможность просто поиграть с другими детьми. Без сомнения, все это породило в мальчике странную внутреннюю жизнь, в которой свобода проявлялась в полете фантазии. Его познания в отрочестве были по любым меркам довольно обширными и странными, а детские сочинения восхищали меня, несмотря даже на то, что я был много старше. Примерно в то время меня заинтересовало искусство гротескового направления, и в этом ребенке я обнаружил редко встречающийся родственный дух. Общим фоном, конечно же способствовавшим нашему совместному интересу к миру теней и чудес, был древний, ветхий и отчасти жутковатый городок, в котором мы жили, – проклятый ведьмами, овеянный старинными легендами Аркхем, чьи прогнувшиеся двускатные крыши и выщербленные георгианские балюстрады рядом с сонно бормочущей рекой Мискатоник предавались размышлениям о минувших веках. Какое-то время спустя я увлекся архитектурой и оставил свой замысел проиллюстрировать книгу демонических стихов Эдварда, но, впрочем, наша дружба не стала от этого слабее. Необычный талант юного Дерби получил удивительное развитие, и на восемнадцатом году жизни он выпустил ставший сенсацией сборник описывающих кошмары стихотворений под заглавием «Азатот и другие ужасы». Он вел оживленную переписку с печально известным поэтом-бодлеристом Джастином Джеффри, тем самым, кто написал «Людей монолита» и умер в 1926 году в сумасшедшем доме, непрерывно крича, после того как посетил какую-то зловещую и пользующуюся дурной славой деревушку в Венгрии. Однако в прагматическом плане и в отношении личной самостоятельности молодой Дерби был совершенно беспомощен, поскольку с ним постоянно нянчились. Здоровье его стало лучше, но с детских лет в нем глубоко укоренилась привитая чересчур заботливыми родителями привычка находиться под чьим-то присмотром, так что он никогда никуда не ездил один, не принимал самостоятельных решений и не брал на себя какую-либо ответственность. Уже в раннюю пору жизни было очевидно, что он не сможет вести борьбу на равных в бизнесе или в какой-то профессиональной сфере, но поскольку семья была состоятельной, его этот факт нисколько не печалил. Достигнув зрелого возраста, он сохранил обманчиво мальчишеские черты: светловолосый и голубоглазый, со свежим цветом лица, на котором лишь с трудом можно заметить результаты его потуг отрастить усы. Голос у него был спокойный и тихий, а тело, не знавшее физических упражнений, казалось скорее юношески полноватым, нежели преждевременно тучным. При своем высоком росте и красивом лице он вызывал бы интерес у женщин, если бы застенчивость не приговорила его к уединенному существованию и общению с книгами. Каждое лето родители брали с собой Дерби за границу, и он быстро перенял внешнюю сторону европейской учености и стиля. Имея сходный с Эдгаром По талант, Дерби все больше и больше склонял его к декадентству, прочие же художественные стили и течения почти не вызывали отклика в его душе. В тот период его жизни мы часто вели с ним серьезные дискуссии. Я к тому времени уже окончил Гарвард, поработал в Бостоне у одного архитектора, обзавелся семьей и вернулся в Аркхем, чтобы заняться здесь профессиональной практикой, обосновавшись в родительском особняке на Салтонсталл-стрит, поскольку мой отец переехал во Флориду из-за проблем со здоровьем. Эдвард заглядывал ко мне почти каждый вечер, так что вскоре я стал воспринимать его как одного из домочадцев. Он всегда своей особой манерой звонил в дверь или стучал дверным кольцом, и вскоре это стало опознавательным сигналом, так что, бывало, я после ужина прислушивался, ожидая знакомых трех коротких звонков или стуков, за которыми после паузы последуют еще два. Значительно реже я отправлялся к нему в гости и с завистью примечал, что снова в его библиотеке добавились неизвестные мне фолианты. Дерби окончил Мискатоникский университет в Аркхеме, поскольку родители не позволили ему уезжать далеко от дома. Студентом он стал в шестнадцать и завершил полный курс обучения за три года, специализировавшись на английской и французской литературе и получив высокие отметки по всем предметам, кроме математики и естественных наук. С другими студентами он общался мало, хотя с некоторой завистью посматривал на дерзко ведущих себя или богемного стиля типов, стараясь подражать их как бы заумному языку и бессмысленно-ироническому позерству и пытаясь перенять их легкомысленное отношение к жизни. При этом он сделался фанатичным приверженцем магической мудрости древних подземелий, книжными памятниками каковой славилась Мискатоникская библиотека. Постоянный обитатель области фантазий и странностей, теперь он погрузился в настоящие руны и загадки, сохранившиеся с легендарной древности то ли в назидание, то ли в качестве предостережения. Он читал такие сочинения, как пугающая «Книга Эйбона», «Неупоминаемые культы» фон Юнцта и запретный «Некрономикон» безумного араба Абдулы Альхазреда, не сообщив родителям даже, что вообще их видел. Эдварду было двадцать, когда у меня родился сын, единственный мой ребенок, и, кажется, он был польщен, узнав, что в его честь я назвал новорожденного Эдвард Дерби Аптон. К двадцати пяти годам Эдвард Дерби был невероятно образованным человеком, вполне известным поэтом и автором сказочных историй, хотя ограниченность общения и отсутствие жизненного опыта замедляли его литературный рост, поскольку произведения его были подражательными и слишком книжными. Мне довелось быть, возможно, его ближайшим другом – я находил в нем неисчерпаемый источник теоретических познаний, тогда как он обращался ко мне за советами в любых делах, в которые не хотел посвящать родителей. Он оставался холостяком скорее вследствие своей застенчивости, инертности и родительской опеки, нежели по природной предрасположенности, в обществе появлялся крайне редко и в основном по формальным поводам. Когда началась война, слабое здоровье и укоренившаяся робость удержали его дома. Я же отправился в Платтсбург на сборы для присвоения воинского звания, но за океан так и не попал. Шли годы. Мать Эдварда умерла, когда ему было тридцать четыре, и он на долгие месяцы стал недееспособным, пораженный неким странным душевным расстройством. Отец, однако, увез его в Европу, и там его недуг рассеялся без всяких видимых последствий. После чего его словно бы захватило нечто типа странно преувеличенного оживления, словно он избавился от какого-то незримого бремени. Он стал вращаться в среде более «прогрессивных» студентов, невзирая на свой уже вполне взрослый возраст, присутствовал на нескольких крайне буйных мероприятиях, а однажды ему даже пришлось откупаться немалой суммой (занятой у меня), чтобы его отцу не сообщили о его участии в неких событиях. Некоторые из распространявшихся шепотом сплетен относительно буйной группы мискатоникских единомышленников были крайне необычными. Они включали слухи о сеансах черной магии и другие совершенно невероятные происшествия. II Эдварду было тридцать восемь, когда он познакомился с Асенат Уэйт. Предполагаю, ей тогда было двадцать три года и она посещала в Мискатоникском университете специальный курс средневековой метафизики. Дочь одного моего приятеля уже встречалась с ней раньше – в школе Холл в Кингспорте – и старалась избегать общения с соученицей из-за ее странной репутации. Асенат была смугла, невысока ростом, красива лицом, которое, правда, слегка портили слишком выдающиеся вперед глаза, но что-то в ее внешности отталкивало слишком чувствительных людей. Но более всего сторониться Асенат заставляли ее происхождение и манера разговаривать. Она была из иннсмутских Уэйтов, а о древнем полузаброшенном Иннсмуте и его людях уже десятки лет ходили мрачные предания; в них рассказывалось о каких-то ужасных торговых сделках 1850 года и о диковинных «не вполне человеческих» членах семей в старинных родах этого пришедшего в упадок портового городка – такие легенды, какие могли сочинять лишь старожилы-янки, рассказывая их с должными, внушающими страх интонациями. В случае с Асенат это все усугублялось тем фактом, что она была дочерью Эфраима Уэйта, ребенком, рожденным уже от старика его никому не известной женой, которая, появляясь перед посторонними людьми, всегда скрывала лицо вуалью. Эфраим жил в Иннсмуте в очень древнем особняке на Вашингтон-стрит, и те, кто видел это здание (аркхемские жители стараются по возможности не навещать Иннсмут), уверяли, что окна мансард там всегда закрыты ставнями и по вечерам оттуда доносятся странные звуки. Старик был известен в свое время как великий знаток магии, и сохранились предания, что он обладал властью вызвать или усмирить шторм на море. Я видел его всего лишь раз или два в юности, когда он приезжал в Аркхем посмотреть запрещенные фолианты в университетской библиотеке, и, помню, мне очень не понравилось его волчье, крайне мрачное лицо и спутанная серо-стальная борода. Он умер после полной потери рассудка при весьма загадочных обстоятельствах как раз перед тем, как его дочь (по завещанию – наследница всего его имущества) начала учиться в школе Холл, и она, надо сказать, была его ревностным подражателем и временами даже выглядела столь же демонически, как и он. Когда начали ходить слухи о дружбе Эдварда с Асенат Уэйт, мой приятель, чья дочь знала Асенат по школе, пересказал много любопытного о ней. В школе Асенат изображала из себя чуть ли не волшебницу, и, похоже, действительно умела делать некие поразительные вещи. Она заявляла, что способна вызвать грозу, хотя ее успехи в такого рода делах люди обычно связывали с каким-то необъяснимым даром предвидения. Все животные явным образом не любили ее, и она почти незаметным движением правой руки могла заставить любую собаку завыть. Бывало, что она демонстрировала совершенно исключительные познания в науках и языках – даже шокирующие для столь юной девушки, – и в такие минуты часто пугала соучениц, ибо в ее глазах вдруг загорались злобно-плотоядные огоньки, но она, казалось, относилась к внезапной перемене в себе с какой-то остро непристойной иронией. Впрочем, самое необычное заключалось в том, что были достоверно подтвержденные случаи ее воздействия на других людей. Она, без сомнения, обладала подлинной способностью гипнотизировать. Уставив особый странный взгляд на одноклассницу, она почти неизменно вызывала у той отчетливое ощущение взаимообмена душами, словно она вдруг оказывалась в теле школьной волшебницы и получала способность видеть со стороны свое собственное тело, на котором глаза начинали блестеть и выпячиваться, принимая несвойственное им выражение. Асенат часто высказывала очень странные представления о природе сознания и о его независимости от физической оболочки – или как минимум от жизненных процессов в физической оболочке. Ее бесил сам тот факт, что она не мужчина, ибо она считала, что мозг мужчины обладает уникальным космическим могуществом. Она заявляла, что, будь у нее мужской мозг, она могла бы не только сравняться, но и превзойти своего отца в способности повелевать неведомыми силами. Эдвард познакомился с Асенат на собрании «интеллигенции» у одного из студентов и не мог говорить ни о чем другом, заглянув повидаться со мной на следующий день. Он нашел ее эрудированной девушкой с разносторонними интересами, а кроме того, был пленен ее красотой. Я же тогда еще не видел эту девушку и мог лишь примерно припомнить отзывы о ней, но прекрасно знал, кто она такая. Казалось скорее печальным, что Дерби воспылал страстью к ней, но я не сказал ни слова против, ибо противодействие лишь раздувает пламя влюбленности. Он не собирался, по его словам, сообщать своему отцу о ней.