Завизжали тормоза, кубарем полетели друг на друга зобастая тетка, человек с носом, и прочие все, неразделимые в темноте. Замяукал младенец, все больше расходясь. Отец не знал, как его успокоить. – Всем оставаться на местах! Не спускаться с дрезины! Щелкнул один фонарик, зажигаясь, потом еще. В прыгающих лучах видно стало, как суетливо и неловко пролезают в шлемы кевларовые бойцы, как они нехотя сходят на рельсы, оцепляя маршрутку, становясь между людьми и туннелем. – Что? – Что случилось?! У одного кевларового зашебуршало в рации, он отвернулся от гражданских и пробубнил что-то в ответ. Подождал приказа – не дождался, а без приказа не знал, что делать, и застыл недоуменно. – Что там? – спросил и Артем. – Да брось, хорошо сидим! – беспечно ответил свитер. – Куда нам торопиться? – Вообще бы хотелось… – обсасывая губу, промямлил Леха. Гомер молчал напряженно. – А мне есть вот куда! – отец кулька привстал. – Мне к матери вон надо ребенка! Я сам ему, что ли, сиську дам? – Ребятки, что там говорят хоть? – колыхнула зобом пергидрольная тетка в сторону бойцов. – Сидите, женщина, – твердо сказал кевлар. – Ждем пояснений. Минута натянулась, как струна. Вторая. Сверток, не утешенный своим неумелым отцом, зашелся уже визгом. Из головы дрезины раздраженно посветили им всем в глаза миллионом свечей, разыскивая источник плача. – В жопу себе посвети! – крикнул отец. – Ни хера не могут! Да пускай бы тут красные и взяли все, может, хоть порядок наведут! Каждый день отрубают! – Чего ждем? – поддержали с тыла. – Далеко едешь-то? – в голосе свитера слышалось сочувствие. – Парк культуры! Полметро еще! А‑а‑а. Ба-ю-бай. – Давай шагом хоть двинемся! – У нас-то не на электричестве! Заводи! До станции бы добраться, а там уже… – А если диверсия? – И вот что наша эс-бэ? Где она, когда нужно?! Допустили же! – Да уж не началось ли, хоспади?! – Шагом, говорю, давайте! Помаленечку… – Вот за что налоги плотим! – Ждем указаний! – бормотал в рацию боец, но оттуда только кашляло. – Точно ведь диверсия! – А это что там? Ну-ка посвети… – свитер прищурился, ткнул пальцем в темень. Один кевларовый по его наводке нацелил фонарь: на черную дыру. Из туннеля шел в земную толщу ходок, узкий коридорчик. – Эт-то что еще?.. – изумился свитер. Кевларовый резанул ему лучом по глазам. – Не лезьте, мужчина, – отрезал он. – Мало ли. Свитер не обиделся. Сделал себе из ладони козырек и стал для света неуязвимым. – Про Невидимых наблюдателей сразу… Слышали историю? – А? – Ну… Про Метро-два. Что правительство… Лидеры той России, которая раньше была… Великой. Что не делись они никуда. Не бежали. Не погибли. Ни на какой Урал не спаслись. – А я про Урал слышал. Ямандау там, или как называется. Город под горой. И туда все сразу, как заварушка! Мы-то тут пускай гнием, а первые лица все… Там и живут. – Брехня! Никуда они нас не бросили. Они-то бы не предали нас, народ. Тут они. В бункерах, которые рядом с нами. Вокруг нас. Это мы их предали. Забыли. И они вот от нас… Отвернулись. Но тут где-то… Ждут. Присматривают за нами все равно. Берегут. Потому что мы им – как дети. Может, их эти бункера – за стенами наших станций. А их туннели, секретные, – за стенами наших. Вокруг прямо идут. Следят за нами. И если мы заслужим… Спасение. То – вспомнят. Спасут. Выйдут из Метро-два и спасут. На дрезине попритихли, уставились на черный ходок, на беспросветный омут, зашептались. – А вот черт знает… – Х-херня это все, – зло бросил Артем. – Ересь! Был я в этом Метро-два. – И что? – И ничего. Туннели пустые. Пустые туннели и кучка дикарей, которые человечиной кормятся. Вот и все ваши Наблюдатели. Так что сидите тут, ждите. Спасут. – Не знаю, – добродушно хмыкнул свитер. – Рассказчик из меня не особо. Тебе бы послушать того мужичка, который мне все это дело изложил. Я прямо проникся! – Правда, что ли, людоеды? – уже у Артема спросил отец с кульком. Но тут дали свет. Охране в рацию пробурчали благословение. Дрезина чихнула. Скрипнули колеса. Поехали. Люди выдохнули, даже ребенок затих. Стали проплывать мимо темного ходка, заглянули с опаской. Ходок оказался подсобкой. Тупичком. * * * Новослободская была одной нескончаемой стройкой. На свободном пути стоял караван, груженный мешками – песок, наверное, или цемент; таскали кирпичи, мешали бетон, капали стынущим раствором на пол, промазывали щели, откачивали воду с путей. Шумели добытые где-нибудь наверху обогреватели, гнали лопастями горячий воздух на сырую штукатурку. К каждому был приставлен охранник в сером. – Текёт, – объяснил свитер. Изменилась Новослободская. Тут когда-то были цветные витражи, и станцию держали чуть в сумерках, чтобы стекольная живопись ярче сияла. А по-наверх витражей раньше бежала двойная окантовка золотом, выделывая округлые арки; и пол тоже был в гранитную шашку, словно пассажир вступал на драгоценную шахматную доску, подаренную русскому царю персидским шахом… Теперь был всюду один цемент. – Хрупкая штука, – проговорил Гомер. – А? – Артем обернулся к нему: старик вот уже сколько молчал, странно было даже слышать его. – Был один знакомый. Сказал мне как-то раз, что на Новослободской витражи полопались давно, дескать, хрупкая штука. А я и забыл. Сейчас вот, пока ехали, все думал увидеть их. – Ничего. Вытянем, – уверенно сказал свитер. – Спасем станцию. Отцы могли, и мы сможем. Если войны не будет, все вытянем. – Наверное, – согласился Гомер. – Просто странное чувство. Я эти витражи не любил никогда, и Новослободскую-то не любил за эти витражи. Думал, безвкусица. А сейчас, пока ехал, все равно ждал их. – Может, и витражи восстановим! – Это вряд ли, – мотнул головой Артем. – А нет, значит, и хрен с ними! – лопнуто улыбнулся Леха. – Жизнь и без них продолжается. Где тут выход у вас? – Все восстановим! Главное, чтобы войны не было! – повторил свитер, хлопая Леху по спине. Он повел их на лестницу, над путями, по перешейку – к Менделеевской. Прошли один камуфляжный кордон, другой, и только потом – граница замаячила, с коричневым ганзейским кругом на штандартах, с пулеметной позицией. Леха вертелся, все время оборачивался зачем-то назад; надрывное было у него веселье, знал Артем, не настоящее. Гомер склеил губы и смотрел в свое подлобье, на невидимый киноэкран. Свитер продолжал нести всякое жизнеутверждающее.