Стирка белья происходила на самом судне, где оно и развешивалось для сушки на протянутых ужищах. Уборная («нужник», «отход») в виде берестяной будки располагалась в носовой части. «Гальюн» – слово, заимствованное с Запада, в XVI–XVII вв. на северных реках не было употребительным. Обычными заболеваниями речников Севера были «болести зубныя, очные», «остуда», «свербеж» (чесотка), поносы («болести утробныя»). Огромные расстояния между населенными пунктами при оживленной торговле требовали большого гужевого транспорта. Таможенные книги XVI–XVII вв. рисуют нескончаемые вереницы обозов санных, тележных, бороздивших просторы Севера в самых различных направлениях. Флетчер (XVI в.) пишет, что ему иногда удавалось за один день подсчитать при встрече по дороге около тысячи подвод, груженных разным товаром, хлебом и солью по преимуществу. Летом подводы шли по берегам рек, зимой же приходилось выбирать новые, необъезженные дороги. «Извозных мужиков», «проводников» полагалось не более одного на две подводы при однолошадной запряжке. За день проходили не более 50 верст, делая дневной отдых через двое суток. Извозный промысел считался одним из самых тяжелых – из-за метелей, снегов, ростепелей, бездорожья. «А волоки по дорогам великия, по пяти сот верст и более, и мосты де на волоках обволялися и коренья отопталися… летом грязь да камень, а зимою снеги глубокия… дороги снегом заносит, и корму людского и конского купитн негде», – писали правительству в своих челобитных возчики северосибирского тракта в XVII столетии[393]. Лычная упряжь рвалась, оглобли вывертывались. На насте лошади ранили себе ноги, на льду совсем не шли, спотыкались. Чтобы провести лошадей на другой берег, «обозным мужикам» приходилось снимать свою «одежонку», расстилать ее на лед и по таким «одежным дорожкам» проводить падающих лошадей. Лошадям скармливали остатки овса, а потом и свои сухари. Тяжелую кладь много раз вынимали из сугробов, снова увязывали ужищами при страшном морозе. К самым частым заболеваниям «извозных мужиков» относились обморожения, «угрызения зверем», «остуды тела», но в еще большей степени – вывихи, переломы костей, раздробления, разможжения частей тела, нередко смертельные, потому что на раскатах и ухабах людям приходилось беспрестанно силою своего тела поддерживать телеги и сани. Извозный промысел не иначе назывался в народе, как «каязнь (казнь, наказанье) божья». Отъезд в дальнюю дорогу для рядных людей нередко был равносилен смерти; собирались в путь, как на рать, с женскими причитаниями. В Печорском крае, на Соловках, на Коле русскими с самого начала своего появления была хорошо освоена оленья упряжка. Среди старожилов этих местностей в XVI и XVII вв. встречаются фамилии «Райдиных» – от «райда», как называлась у русских погонщиков оленья упряжка. К сожалению, об условиях их труда и быта памятники рассказывают скупо. Ни один промысел не был так развит на Севере, как охота на пушного зверя и дичь. Она притягивала к себе почти все мужское население, способное владеть оружием. Охота наложила неизгладимый отпечаток на весь быт северянина, его экономику, здоровье, физическое состояние, обеспечивая ему средства к существованию. Огромные усилия требовались от охотника, когда ему было надо обмануть, перехитрить зверя, птицу, заманить их, поймать живьем, обучить, «привадить». Много ума и сообразительности вкладывалось в самое устройство орудий лова, приманок. На тюленьих промыслах, чтобы не «исполошить зверя», забойщики сверх теплой одежды, под цвет снега, надевали белую рубаху с таким же капюшоном («кукля»). При установке капканов на волка охотнику иногда приходилось ходить по снегу задом, наступая след на след. Для поимки глухарей изобретались чучела из соломы, ветвей по форме птицы с надетыми на него одеянием из разноцветных сукон. Север славился своими соколами и кречетами еще в пору Новгородской феодальной республики. С Колы и Таймыра этих птиц доставляли в Киевскую Русь, а также в Европу и Азию. Еще при Иване Грозном в Вологде существовал этапный пункт для соколов с Кольского полуострова со множеством пойманных голубей для корма хищникам. Поэтому северяне исстари были «знатнейшими» соколятниками и кречетниками. «Вабление» (обучение сокола) относилось к одному из утомительных видов охотничьего труда. Учить птиц надо было, начиная с раннего утра, когда ястреб в темноте еще не проснулся. Охотник проводил около птицы бессонные ночи неделями, а без помощника, с которым попеременно делился сон, обучение было невозможно. Охота на каждом шагу таила смертельную угрозу. Опасны были и встречи с «сохатым», и схватки с бурым медведем, а в особенности с «ошкуем» (медведем белым) или «фокой» (моржом). Рыси набрасывались на охотника неожиданно сверху, с деревьев. Пойманного в капкан и вырвавшегося волка было очень трудно изловить, а, недобитые, они часто наносили охотнику опасные повреждения. При беге промысловиков на «ламбах» (широких водяных лыжах) в погоне за тюленями на море по шуге, вешнему льду и некрепким льдинам нередко были случаи, когда охотники проваливались в пучину и тонули. Охотничье снаряженье в старину было очень тяжелым (лук, колчан со стрелами, копье). В кремневых ружьях, известных уже с XVI в., в дождливую погоду порох не зажигался, отсыревал, или его сдувало ветром с полок, и замок приходилось всегда держать под тряпицей. Нужна была с детства выработанная сноровка, чтобы одного зверя убить в глаз, другому прострелить голову маленькой самоделкой-дробинкой. Охота проходила далеко от жилья, при бессонных ночах, в бураны, в холод, с опасностью погибнуть от голода, цинги, простуды, замерзания. Летом нападали комары, слепни, оводы, мошки, на земле кусали желтые муравьи, клещи. На северных миниатюрах XVI–XVII вв. нередко изображались эти опасные охотничьи сцены. Но наряду с этим охота имела много положительных сторон, влиявших благотворно на состояние организма человека. Она тренировала волю, развивала сообразительность, закаляла его бесстрашие, смелость. Пребывание на воздухе, в беге, движении, среди могучей девственной природы укрепляло здоровье. Духовная культура Города Севера исторически рано стали очагами высокой культуры. С начала XIII в. в Устюге Великом велось вплоть до конца XVI в. систематическое летописание. Летописи составлялись и в Перми, на Двине у Антония Сийского. Из Белозерска происходит много рукописей от XV–XVII вв. Некоторые из них носят характер краевых энциклопедий с подробной характеристикой местной истории и народного быта. Большие библиотеки были в Соловках, Белозерске, Сольвычегодске. Строгановская библиотека насчитывала около 200 книг (XVI в.). Желая отобразить книжную грамотность соловецких жителей, древний художник XVII в. на фоне острова изобразил всадников, подвозящих из Москвы книжные пачки. Уже в XIV в. в Устюге имелись школы. Происходящий из Устюга Стефан Пермский (умерший в 1396 г.) «детищем бысть вдан грамоте» и пишет о себе, что он «научил же ся в граде Устысзе всей грамотичней хитрости и книжной силе»[394]. Обучение детей проводилось, кроме школ, и на дому и не только церковными дьячками, но и «дидаскалами» (учителями) из среды светских дьяков. Из жития Мартиннана Белозерского, составленного не позднее первой половины XVI в., известно, что он еще мальчиком был отдан в родном городе «на обучение грамоте к дьяку мирскому к Алексею Павлову», который жил неподалеку и заянятием которого было «книги писати и учити ученики грамотныя хитрости»[395]. На Севере всегда было больше грамотных, чем в других местах Московского государства[396]. Грамотность не ограничивалась монастырскими стенами, как это доказано находками А. В. Арциховского многочисленных писем на бересте в пределах Новогородской феодальной республики, которой принадлежали до XIV в. северные земли. Авторами этих писем были крестьяне, купцы, ремесленники – мужчины и женщины. Судя по сохранившимся владельческим записям на северных рукописях, значительная часть их также принадлежала представителям социальных низов: крестьянам, мелким торговцам, подьячим, низшим: церковным служкам. В некоторых домах у крестьян, торговцев были чернильницы, «карандаши свинцовыя», «перья медяныя» (даже в XVII в.), расходовалось много бумаги. Развитию просвещения и грамотности на Севере способствовали торговля, путешествия, мореплавания. От XVI–XVII вв. остались бесчисленные записи о движении таможенных товаров. Все эти записи сделаны молодыми русскими подьячими. Высокой любознательностью отличались поморы. Из городов Холмогоры, Устюга, с Мезени, из Вологды, Сольвычегодска вышли впоследствии знаменитые землепроходцы. Некоторым из них принадлежат описания новых земель. Семен Дежнев открыл морской проход между Азией и Америкой. Федор Банков посетил Китай и дал прекрасное описание его. Тюменец и Петров сообщили много важного о Монголии. В своих «скасках» о неизведанных местах Сибири северные писатели деловито и красочно рассказывали о природе этой земли; они же разведывали пути, искали и находили «недры», собирали предания местных жителей, знакомились с народной медициной. Многочисленные «пристанища» северных морей были местами, где русские торговые люди активно общались с заграничными мореплавателями и мирно торговали со своими соседями из Европы и Азии. В поморских городах составлялись азбуковники – иностранные словари – для облегчения деловых сношений с иностранцами. Некоторые жители Архангельска, Холмогор уже в XVI в. довольно свободно говорили на «немецком языке». В свою очередь, возвращавшиеся на родину еще от времен Казанских походов русские «полоняники» приносили на Север из-за рубежей знания языков «турского, греческого, франкского» (итальянского) и применяли их на практике в качестве переводчиков. На Севере была создана своеобразная архитектура, свидетельствующая о высоком художественном вкусе первоселов. В некоторых местностях процветала живопись. Сохранился так называемый Сийский лицевой подлинник, в котором содержатся сотни эскизов, принадлежавших перу русских людей с Подвинья XVI в. Печатью большого художественного понимания отмечено прикладное искусство северян. Это нашло отражение в книжных миниатюрах, орнаментации различных предметов быта. Ремесленники заботились не только о прочности, но и о красоте своих изделий. Рабочая обувь расшивалась узором из цветных шерстяных ниток. Замки украшались медными накладками по типу инкрустаций. Рукоятки ножей покрывались затейливыми вырезами. Среди простого народа в XVI–XVII вв. обращалось много предметов быта, указывавших на культурные запросы. Даже в крестьянских семьях нередко имелись «иготи» (ступки), «весики аптекарские», «шафики» для посуды, ценные «гребенья» мужские и женские, ножницы домашние. На стенах висели «зеркала разныя», чаще всего «с поталью немецкия», иногда «в черных досках», а карманные зеркальца встречались почти у каждого молодого северянина. Женские белильницы отличались красивой отделкой. Такой же характер носили серьги, ожерелья, перстни. У некоторых молодых людей из крестьянского сословия можно было найти в «чпагах» (карманах) платочки носовые с «наугольниками». Подпояски мужчин, будь то шелковые, шерстяные, кожаные, нитяные, отличались яркими цветами, вязаными, кручеными, плетеными кистями. «Покроми» самой разнообразной раскраски употреблялись в неисчислимом количестве для отделки одежды, обуви. В дни отдыха молодежь собиралась вокруг «релей» (качелей), где народ веселили скоморохи. Было широко распространено приручение диких животных. Бурые медведи «в клетьце» отмечены еще в памятниках XII столетия. Во дворах воспитывались орлы, в жилье – птицы кедровки. Но самым излюбленным домашним животным всегда считалась векша (белка). Перед искусом развлечения с одомашненной белкой не могли устоять даже монахи. Считая этого резвого зверька «суетой», высшее духовенство в XV в. разрешило, однако, иметь его в «келиях» любым служителям культа. Одним из видов домашнего развлечения взрослых мужчин, а нередко и женщин были «тавлеи» (шашки, шахматы), и теперь находимые на Севере в раскопках от XV–XVII вв., «зернь» (домино) и в особенности карты. Последние завозились из-за границы в XVI–XVII вв. сотнями дюжин, хотя местные искусники умели неподражаемо изготовлять их кустарным способом на бумаге, бересте, коже. Из музыкальных инструментов, судя по письменным источникам, были во всеобщем употреблении волынки, сопели, бубны местного изготовления. Среди заграничных популярны были «варганы» – простонародный язычковый инструмент в виде губной гармошки («зубанка», по В. И. Далю). В XVII в. почти в каждом доме на стене висела домра (балалайка) с металлическими струнами, а в более ранние столетия – со струнами «животинными», сделанными из брюшины, апоневрозов, кишечных стеноп ягнят, телят или некоторых диких зверей. Нитяные же, хотя и «намащенные воском», струны почитались удобными лишь для подростков и детей, духовные запросы которых тоже не забывались: местные кустари с Ветлуги привозили на рынки многочисленные «буки» – игрушки из дерева, бересты, лыка, моржовой кости, глины. Развлечением девочек служили стеклянные бусы, раскрашенные «камения», посуда, птицы, яйца птиц. Мальчики предпочитали свирели, развлекались «кубарем» (волчком), по дорогам гоняли кнутом «круги» (обручи), ездили на фигурных деревянных лошадках, играли в «мечик» (мяч), с погремушками из лошьих пузырей, наполненных кедровыми орешками, косточками вересковых ягод, горохом, запускали далеко в небо воздушные берестяные змеи. Невзирая на обилие монастырей и церквей, религия не была в почете на Севере. Окруженные постоянной угрозой со стороны стихии, северяне больше надеялись на себя, чем на бога. В одном из церковных посланий «паства» г. Устюга жестоко осуждалась за безверие, приверженность к «питию табашному», скоморошеству, уличным песнопениям (XVI в.). Жители Пермского края часто не соблюдали постов, церковных уставов, «женки» ходили «простовласы, с непокрвенны главы», что считалось в далекую старину большим «позорищем»[397]. Да и сами служители культа на Севере чувствовали себя вольно: попы и монахи открыто жевали табак, бражничали, разводили хмелинники, торговали запретными товарами (соболь, ревень), имели кустарные мыловарни для продажи мыла на рынках. Один из внешних показателей принадлежности к христианству – шейный крестик – мало кем из «казаков», покручеников и бедняков-крестьян носился на теле. На огромное число записей таможенных книг о картах, ушных сережках, перстнях и струнах крестики встречаются в виде исключения. Не без основания поэтому выходец с Севера сибирский казак Тюменец, побывав в Китае, с таким сомнением воспринял басню о воскресении из мертвых главы буддийской религии «кутухты», который, по преданию, «тотчас же по рождении грамоте умел, прожил всего три года и умер, пролежал в земле пять лет, ожил и ни грамоты, ни людей не забыл». По этому поводу Тюменец заметил: «А то все мана (обман, ложь), что кутуфта умер да в земле лежал пять лет да ожил»[398]. Глава III. Врачевание болезней у северян Север – единственная зона, где народный язык почти в полной девственности сохранил до наших дней многие древнерусские названия болезней, способов народного врачевания, лекарственных растений: «огневица» (сыпной тиф), «воспа», «воспичия» (оспа), «усови» (плеврит); «едьном» и теперь еще называют в некоторых областях Севера и нрижигательный инструмент, и саму операцию лечебной каутеризации, постановки мокс (прижиганий). Сводная литература по истории болезней Севера эпохи феодализма отсутствует. Обрывочные указания по этому вопросу можно найти в лечебниках, житиях, летописях, юридических актах, но они даже все вместе не в состоянии вооружить исследователя должным материалом для составления систематического и полного очерка на указанную тему. Состав болезненных форм Севера значительно отличался от заболеваний, наблюдавшихся в Подмосковье, а тем более на юге России или болотистых мест юго-запада Древней Руси. Характер заболеваний северян прежде всего зависел от состава населения. Женщин и детей вначале здесь было очень мало. Первые поселяне Севера – это в основном молодые мужчины – люди здоровые, смелые, предприимчивые. По отзывам самих же северян, северный климат отнюдь не располагал к размножению среди них болезней. Наоборот, насельники здесь чувствовали себя бодрыми, работоспособными. На морозном воздухе дышалось легко, работалось весело. «Холод, так всяк молод», – говорил народ пословицей, рожденной на Севере. Тем не менее, особенности основных занятий северян, отличных от условий труда и быта людей более южных земель Руси, суровый климат Севера определяли несколько иную и своеобразную картину местной заболеваемости. Можно выделить несколько групп заболеваний на Севере. К первой из них относятся «болезни повальные» или «моры». Значительное число болезней возникало из-за голода, бесхлебицы, неурожаев, вследствие зараженности зерна патогенными грибками. Причиной других болезней являлась простуда – действие холода и сырости. Особую категорию составляли болезни глаз, частью инфекционного происхождения, но больше всего от раздражения глаз блестящим на солнце льдом и снегом в весенне-летние дни. Довольно часто встречались болезни кожные, в особенности «свербежныя» (чесотка). Большую группу составляли болезни внутренних органов. Определение их применительно к современной терминологии представляет значительные трудности. Чаще всего нам известны только симптомы. Названия болезней и их признаков отличались крайней неопределенностью, неустойчивостью и менялись иногда не только под влиянием периода, но и от географической зоны, а подчас и по произволу писателя. Существовали такие названия, как чечуй, камчюг, дна, усови, подусови, хруны, прокажение, ничание долу, болесть главная, падучая немочь. Слово «грыжа» употреблялось не в нашем, современном понимании, а им обозначалось всякое внутреннее страдание, которое постоянно сопровождает больного, причиняя ему тупую боль, как бы грызет его изнутри. Группа хирургических заболеваний и травматических повреждений не отличалась заметно по своей структуре от аналогичных болезней в других местностях Древней Руси, но количественные соотношения между отдельными недугами на Севере были несколько другими. Так здесь чаще встречались обморожения, утопления, повреждения от падений с деревьев, поражения молнией, ранения от укусов дикими зверями, собаками. Очень частыми были заболевания зубов и челюстей. Нередко встречались миазы полостные и тканевые, пахо-мошоночные грыжи, выпадения прямой кишки, в лечебниках описана «кансара» (рак) гортани, губы, сосков грудных желез у «женок». Значительное место занимали нервно-психические заболевания. Половой векеризм в старинной литературе встречается как редкое исключение. Странным кажется почти полное умолчание источников о паразитических глистах, хотя предпосылки к ним, несомненно, имелись. На последнем месте стояли болезни уха, носа, женские и детские болезни. Повальные болезни на Севере и меры борьбы с ними К этим заболеваниям в первую очередь следует отнести чуму легочную и бубонную, сибирскую язву, оспу, «огневицу» и цингу. Более тонкое разграничение наименований болезней затруднительно. Под названием «мора, древние писатели объединяли болезнь и смертность как от голода, так и от эпидемий или пандемий инфекционной природы. Среди русских людей прочно держалось мнение, что Север свободен от моровых поветрий. Так, в одном из списков древней Космографии сказано, что «моровова по-ветрея там никогда не бывает, временем бывает болезнь огневая, и та в коротких днях минется»[399]. Возможно, из этих соображений далекий Север часто служил для представителей социальной верхушки Новгорода, Пскова местом убежища в период грозных эпидемий на родине. Так, в 1352 г. в Копорье (на берега Финского залива) бежал из Новгорода во время мора посадник Федор с тремя братьями[400]. В 1364 г. был мор на Костроме, Ярославле, Ростове, и поэтому «на Устюг», спасаясь от мора, «поеха Князь Константин»[401]. Бежали в леса, на острова, в дебри, подальше от скопления людей, следуя советам лечебников: «Искати места здороваго и воздуха чистаго или в лесах частых в то время проживати, чтобы ветр тлетворный не умертвил человека»[402]. Однако эпидемиологическое благополучие Севера на деле оказывалось весьма условным. Вести с Севера в Новгород, на Москву приходили тогда с большим замедлением, в центре недостаточно проверялись, и летописцы новгородские, московские не считали для себя возможным заносить их в свои хроники. Между тем, на Севере дело с поветриями обстояло не менее тяжело, чем в других частях государства. В 1352 г. «В Ладозе» была типичная легочная чума, протекавшая с острыми болями в спине под лопатками («межи крыла аки рогатиною ударит»). В 1424 г. после нескольких лет голода в Карелии «мор бысть на людех и железою и охрак кровию» (бубонная и легочная чума). В 1471 г. «на самом Устюзе мор бысть силен на люди»[403]. Через сто лет – опять «мор на Устюзе и в селах, а мерли прищем да железою… померло» только «на посаде 12000 человек»[404]. Еще через столетие чума отмечена в Соловках (1669 г.). Эпидемия описана как «мор великий с язвами лютыми, еже за три дни до смерти бывают, и умроша мнози от язв тех, и бысть их до седьми сот от язв тех»[405]. Не менее опасными, чем чума, были на Севере моры сибирской язвой. В древности эта эпидемия так никогда не обозначалась. Термин этот был введен только в 1788–1789 гг. доктором С. А. Андриевским по месту изучения этой болезни – в Сибири, где была впервые научно установлена заразительность и тождественность заболевания у животных и человека, выработаны принципы лечения и профилактики[406]. Древние писатели называли эту болезнь «углие», «возуглие» в соответствии с греческим «анфракс», латинским – «карбункулюс», что значит «уголь», «уголек». В простонародье же болезнь получила название «мозоль» или, чаще, «прищь», «прищь горющий», «прищь гнойной горющий». Пандемии сибирской язвы среди домашних животных и людей отмечены в Устюге в 1571 г., в Подвинье – в XVII столетии. Отдельные же вспышки наблюдались почти в каждом десятилетии каждого века. Источником заражения являлись крупный рогатый скот и лошади. Поэтому крестьяне, ямщики, «извозные люди» умели достаточно хорошо разбираться в признаках заболевания лошадей. Знали, что болезнь может возникнуть в результате сдирания кожи с павших животных, когда попадет «руда» от лошади на ссадины рук, губы или в глаза. У лошадей от этой болезни «распукало тело», увеличивалось «пуздро», «пухло в горле», «в грудях». У людей «опухн» появлялись в самых различных местах. Было замечено, что болезнь протекала от двух до пяти дней, а выздоровления очень редки. Крайне любопытными представляются народные описания размера, цвета, развития сибиреязвенного карбункула, способов лечения. Создается впечатление, что сибиреязвенные моры протекали на Севере по преимуществу в виде кожной формы. Другой эпидемией, часто навещавшей северян, в особенности покручеников, рыболовов, зверовщиков, речников, была «огневица». Не остается сомнения, что под этим именем у русского народа был известен сыпной тиф, потому что по смерти одного больного в 1682 г. дьяками было записано: «А болезнь была огневая прилипчивая с пятнами, а полатыне называется фебрис петихиалис»[407]. В памятниках северной письменности эта болезнь встречается часто. На Соловках огневая была известна уже с начала их основания (XV в.). В житиях имеются клинические описания болезни с указанием, что она протекает долго, больной вынужден лежать, отчего само заболевание называлось «повалкой». В описаниях сообщается, что заболевший вскоре теряет сознание, впадает в бред, не просит сам ни воды, ни брашна, пытается бежать из храмины и нередко замерзает или тонет в реке либо озере. По исчезновении жара наступает «сон крепкий зело и желание брашна велие». После болезни оставались психозы, «скрывление устом», «невладение рукама и ногама» с одной стороны «телесе». Грозной эпидемией всегда считалась на Севере оспа (воспа, воспица, воспичня). Свирепствуя в некоторые годы по всему Северу, она больше всего поражала поморян и в особенности «лопн и самояди». Болезнь наводила ужас на все население, часто заканчивалась смертью или делала человека калекой, слепцом. О размерах эпидемии можно судить по числу людей, у которых оставались рябины (по-местному – «бобушки», «Шадрины», «шадры»). Прозвища и фамилия «Шадровитый», «Шадер», «Шадрой», «Шадриков» встречаются очень часто среди северян во многих памятниках северной письменности XV–XVII столетий. Меры борьбы и предупреждения особо опасных моров были выработаны народом еще в киевском периоде. Они широко практиковались в Новгороде, Москве. Смоленске, других городах и оттуда перенесены на Север. Справедливость требует сказать, что меры эти отличались продуманностью, носили организованный характер. Правда, правительство чаще всего начинало принимать меры пресечения заразы только после того, как поветрие приобретало повальный характер, когда создавалась угроза вымирания податного населения, срыва ямской повинности, сбора ясака с «тоземцев». Известия о морах Новгород, а потом Москва получали через посадников, воевод, старост, десятников. На места выезжали «комиссии», производились обследования («обыски») с привлечением всех слоев местного населения. Сведения собирались «под клятвою». Правительственные сообщения о морах среди населения носили, как правило, не разъяснительный, а запретительный характер. Производилась рассылка грамот, читка их у приказных изб «не един день, а многажды», огласка указов бирючами на базарах, «на хрестцах» (на перекрестках). За невыполнение указов «сажали в тюрьмы на время», «велено бить кнутом», а за противление «бить кнутом нещадно», «сажать на цепь на базаре, при народе» или там, «где живет, чтобы все было видно». Карантинизация населенных пунктов сводилась к устройству засечных линий вокруг очагов заразы. Засеки (завалы из деревьев) ставились «по шляхам» (магистральным дорогам), «по стежкам», а на воде – у переездов, на волоках, у паромов. Охрана состояла из стрельцов, по 25 человек на одну версту. За недостатком войска привлекалось местное население в окружности до 150 верст. Повинность для крестьян была крайне тяжелой, хлеба им не давали, кормиться они были должны за свой счет. Такой же карантин учреждался для «заморной» улицы, дома, семьи, человека. Пищу изолированным людям приносили «по ветру», «на лещедех» (длинных вилах), лопатах с длинной рукоятью. Такие картины кормления «заморных» можно видеть на некоторых миниатюрах, например, в Угличской псалтыри XV в., хранящейся в Ленинграде. В условиях особо грозного развития моров подозрительные дома сжигались нацело со всей рухлядью, чему всегда удивлялись иноземцы, прибывавшие в северные города в XVI–XVII вв. Покойников хоронили в кратчайшее время, иногда без доступа попов и родственников. Захоронение производили в глубокие могилы за чертой поселения. Самым надежным очистительным средством от заразы почитался огонь. Постоянные костры горели на проезжих дорогах, у засек. Люди, вещи, помещения окуривались дымом «от можжевеловых ветвий». Мелкие вещи – одежду, обувь, деньги, письма – погружали в уксус для обеззараживания. Уксус должен быть «злой», «винной», «жестокой». Но больше, чем в других местах, на Севере прибегали к помощи холода. Дома, где жили умершие, вымораживались, по нескольку недель находясь с открытыми дверями, «вокнами», трубами, после чего топились можжевельником. То же делалось с вещами: «А платье заморное вымораживать и вытресать тех людей руками, которые в той болезни не были, к тому отнюдь ни к чему не касатца, покамест платье выморожено и вытрясено будет»[408]. Было замечено, что зараза легко передается через деньги. Велено было медные деньги мыть в воде текучей, перетирая с песком. Это вызывало недовольство. Люди жаловались, что деньги такие не берут, потому что «от перетирки песком они будут красны и гладки и клеимы будут не знатны… и таких денег за хлеб и за которую харчь негде имать не будут»[409]. Здоровые люди, находясь в подозрительных по эпидемии очагах, сидели дома, ни с кем не общаясь, следуя точно укоренившейся традиции: «На ветр не ходить, а сидеть в избе топленой и окон на ту сторону (где мор) не открывати»[410]. При выходе на улицу смазывали все тело чесночным соком, а головки чеснока жевали «безпрестани во рьте», верхняя «таковская одежа», шапки, колпаки и даже «виски (волосы) главныя» опрыскивались дегтем в смеси с уксусом. Некоторыми особенностями отличалась борьба и предупреждение сибирской язвы. При сибиреязвенных эпизоотиях среди лошадей и других домашних животных все внимание было устремлено на разобщение этих животных от человека. Не допускался пригон лошадей, в особенности табунами, и всякий прогон из заморных мест через поселки, где не было больных. Как видно из старинных миниатюр и произведений художественной литературы XVII в., на рынках для животных отводились особые места («конские площадки»). К «обыскам» но поводу сибирской язвы в эпидемических очагах привлекались крестьяне, барышники, кожевники, пастухи, ямщики, «извозные люди», конюхи, шубники, шевцы, скорняки. Принималась во внимание всякая деталь, могущая пролить свет на особенности эпизоотии: «С которого времени начался скотской падеж, в каких деревнях, у каких именно крестьян и отчего начался»[411]. В очаге строго запрещалось соприкасаться с трупами павших животных, сдирать с них кожу, ездить на больной скотине, подпускать здоровую к больной, продавать или убивать на мясо. Предписывалось также закапывать трупы «не мелко», не бросать их в буераки, не отвозить в лес, не метать в реку, а отволакивать веревками или длинными шестами с железными крючьями, надевая при этом на руки кожаные голицы. На место захоронения, которое отводилось во время эпизоотии в строго определенном участке, далеко за окраиной поселения, накладывался пригнет из деревянных колод, «чтобы никто то трупие не выкопал, чтобы не растаскали собаки, лисы, росомахи и кости их не глодали, чтобы тое могилы зверь никакой не унюхал и не раскопал, на тое могилу накласть огню боле и нажечь гораздо»[412]. К сибиреязвенным карбункулам у человека тоже запрещалось «дотыкатися голыми руками». «Лечьцам» их показывали шильями деревянными, булатными, на то специально откованными в кузнях. На место укола шилом прикладывалась «ягода изюмная». На Севере было широко распространено лечение сибиреязвенного карбункула («прища») каленым железом. Больного туго привязывали к «лавке лекарской» (операционному столу) и держали руками несколько сильных мужчин. Прожигали «прищ» до кости, пока не запахнет «смрадом костяным», потом – «обяза» (повязка) с обильным поливанием раны маслом, водными растворами лекарственных зелий. Незаразные болезни Бичом Севера были также болезни от недостатка питания, среди которых на одно из первых мест должна быть поставлена цинга («синьга»). Все бытописатели Севера единодушно заявляли, что Север всегда отличался голодными годами. Хлеб не дозревал, часто оставался на корню и зимовал под снегом из-за ранних холодов, нехватки рабочих рук. При употреблении в пищу прозимовавшего под снегом хлеба появлялись жестокие эпидемии болезней, в клинике которых теперь нетрудно определить типичные признаки алиментарно-токсической алейкии, потому что сам народ такую болезнь называл «горляной жабой» (септическая ангина). Эрготизм на почве массового употребления зерна, зараженного спорыньей, носил название «коркота», «корча», «корчета», так как у больных на первый план выступали судорожные явления. Болезнь со всеми драматическими подробностями часто описывалась в памятниках северной письменности XIV–XVII вв. – в летописях, житиях. Новгородцы, в 1399 г. воевавшие Вологодскую землю, Устюг, Подвинье, при возвращении домой сильно пострадали от этой болезни: «И бысть на них на пути коркота, начало им корчить и руки, и ноги и хребты им ломити, и мало их приидоша здоровых в Новгород, и там на них слепота бысть»[413]. Несколько позднее «коркота» отмечена летописцем в Карелии (1422 г.), но и население более северно расположенных территорий – Поморье, Кола, Пермская земля, Печора – часто страдало от «корчеты». Среди прочих ее симптомов писатели обращали особое внимание на «ползание мурашек под кожей», походку «пияници». По выздоровлении у больных выпадали волосы, сходили ногти, у «женок» наблюдалось расстройство «менстровы», у всех переболевших – продолжительная неясность зрения, нервно-душевные нарушения. К самым же ранним и четким признакам относились приступы тонических судорог, которые появлялись то в одной конечности, то во многих, и часто разом. Сгибание и разгибание в суставах сопровождались острой болью, заставлявшей больных неистово кричать, со слезами на глазах просить себе смерти. Вид такого больного производил удручающее впечатление, судороги свивали его «ужвием» (веревкой), заставляя все тело сбираться в «камык малый» (комочек). В народе был распространен обычай для облегчения болей вставлять больным в сгибы конечностей «облыя», т. е. круглые палки, «катки», «клюшки», с которыми больные не расставались до исчезновения судорожных явлений. По житийным рассказам из одного монастыря, куда в надежде «на милость угодников божиих» стекались тысячи больных, сторожам приходилось выметать со двора «облыя клюшки» целыми возами и сжигать их в оврагах. Церковники стремились подобные массовые исцеления истолковать как «чудо», между тем как они имели самое естественное объяснение. События эти всегда приурочивались к весеннему времени. Больные приезжали в полую воду (на «лодийцах»). Голодавшие всю зиму крестьяне по кабальной договоренности с монастырем получали «братской поварне» солод, толокно, ели доброкачественный хлеб, пили добротный монастырский квас. Родственники больных собирали им травы, коренья, птичьи яйца, ловили рыбу. Все это и приводило к выздоровлению от «корчеты»[414]. В старинных северных требниках XVI в. содержатся часто молитвословия об избавлении людей от «болезни чревныя». Так в древности называлась холера, дизентерия, банальные поносы. Для Севера, и в особенности Поморья, холера не была характерным заболеванием. Что же касается поноса с кровью, то не только спорадические случаи его, но и вспышки случались даже далеко у «моря Студенаго». Эти вспышки в Устюге, на Перми, в Вологде совпадали иногда с возвращением «воев» (воинов) из казанских походов, что имело место, судя по летописям, в течение всей 1-й половины XVI столетия. Поэтому болезнь приобрела на Севере название «низовой». Подобный же заносный характер с Понизовья носила и «трясця» (или «трясавица», «студеница») с тем лишь различием, что она проникала до Соловков и оставляла после себя ряд долго не исчезавших рецидивных волн. По крайней мере такие письменные памятники, как Житие Антония Сийского с Подвинья (XVI в.), Соловецкий патерик этой же эпохи, говорят о «трясце» среди постоянных жителей Севера, возникающей по преимуществу весной. О связях между укусами комаров, мошек, клещей и заболеваниями человека в то далекое время не подозревалось. И если борьба с «мшицами, комарами и овадами» все-таки велась северянами, то она имела своей целью лишь стремление избежать мучительных укусов, тем более, что насекомых в лесах, у болот была масса: «Многое множество комаров и овадов яко рой бяши видети толкущеся, обседаху все лице и шию и плечи и пияху кровь нещадно»[415]. Для отпугивания комаров в домах и хлевах жгли горы «можжееловых ветвий», хвои, навоза. В жилье ночью, да и днем спали только под «запонами», «завесами», как назывались пологи ситцевые, миткальные, холщовые. Без полога северянин не выезжал на покос, рыбную ловлю, в покруту. Работая на открытом воздухе, на голову надевали «куклю» – колпак, башлык из холста с завязками в виде ушей; шапки, носильные колпаки головные пропитывались дегтем в смеси с ворванью. Этим же составом с прибавлением рыбьей желчи смазывали себе птичьим крылом руки, ноги, а скотине – все тело.