Собутыльники согласно закивали головами. — Передай зуда, — я тоже сыграл под пьяного и показал пальцем вверх, — пока дело не закончу, пусть не беспокоят. — Тебе надо ехать в Питер, ловить бомжей-убийц, а не выглядывать здесь, кого из благородных вольных художников схватить за горло! Мне не нравилось, что полупьяные приятели Панфила согласно кивали головами, подзадоривая лидера. А тот расходился все больше, вытянул из кармана кусок грязной веревки и показал мне: — Хочешь знать, как там было на вокзале?.. Подставь шею, покажу. Его приятели шутку одобряли и громко захохотали. Нс хотелось мне, ох, не хотелось заводить никчемную драку с пьяными. — Твой глаз, Панфил, зажил. Не пора ли освежить синячок, как думаешь? Панфил вдруг обиделся: — Куда бы меня ни ударили, всегда попадают в глаз… Кстати, пистолет у тебя есть? Решил ответить, чтобы знали. — Есть. — Покажи. — Нельзя, заряжен. Вдруг выстрелит? — Ха-ха, ты на ночь его под подушку прячешь? — захихикал Панфил, и протянул обрывок веревки. — Положи рядом с пушкой, может быть, пригодится. Я швырнул веревку в сторону и ушел. Встреча оставила тяжелый осадок, меня хотят выпроводить, как чужака. Посмотрел на часы и заторопился к обеду, как договаривались с Анной Великорецкой. К сожалению, меня ждал не обед, а еще более неприятная встреча. Хозяйский песик, обычно веселый и ласковым, прежде бегал по двору, звонким гавканьем встречая пришедших. Теперь он труслив» забился в будку, выглянул на секунду посмотреть, кто пришел, и спрятался обратно. Я немного постоял за поленницей, рассматривая твердую дорожку к дому. Следы плохо просматривались, но, похоже, в дом прошли мужчины, один отпечаток ботинка сорок третьего размера просматривался четко. Стоять за дровами неловко, если меня видели в окно, то могли посчитать за труса, а давать повод для таких мыслей я никому не желал. На всякий случай вынул пистолет из кобуры, загнал патрон в ствол и сунул за пояс. Не скрываясь, прошел к дому, без лишнего шума открыл дверь в узковатый коридорчик. Вход в дом не с фасада, а сбоку, так что если из дома не вели специального наблюдения, меня могли и не заметить. Так оно и вышло. Разговор велся в той комнате, что выходила окнами в огород. Я припал ухом к щелке в двери. — Повторяю еще раз, чтобы ты понял, а то, вижу, наложил в штаны и ничего не соображаешь. — Голос глухой, низкий, похоже, говорил Ржавый, — Вот перед тобой граната. Если ты со своей женой хочешь жить — живи, и дай другим жить. Не хочешь жить — не живи. Забудь про детей, внуков. Одно мгновение, и вас обоих нет на свете, одни ошметки останутся. Ну, жизнь или смерть? — Витя, — всхлипнула Анна Великорецкая, — да возьми ты его на фабрику, возьми! Ведь у него тормозов нет, он и на самом деле нас взорвет. Я лихорадочно думал — ворваться? Сколько там человек, сколько у них стволов? Люди на взводе, без стрельбы не обойтись. Нет, это не по мне. За два года, что я служил в разведке, усвоил твердое правило — девяносто процентов времени надо потратить на наблюдения, а десять на действие. Тогда результат получил наверняка. Поэтому, сжав зубы, продолжал стоять за дверью, слушая, как мафиози запугивает людей. — Хорошо, — произнес осипшим голосом Великорецкий. — Возьму вас на фабрику своим заместителем. — Ну, вот и договорились, — повеселел тот. — Завтра я хочу увидеть на доске объявлений приказ и получить ключи от кабинета рядом с вами. А главного художника можно подвинуть подальше… Не надо огорчаться! Если думать головой, а не… гм, можно чудесно дожить до пенсии и ничего с тобой не станет. Время такое пришло — каждый за себя, надо уметь жертвовать и договариваться. Я затопал ногами, словно только что вошел в дом, и открыл дзерь. У стены сидела на стуле Анна Великорецкая, вытирая заплаканные глаза ладошкой. С одной стороны ее держал мордатый охранник в клетчатой кепке — хитрая бестия, артист по натуре, я узнал по дороге, его фамилия Ребров. С другой стороны стоял тощий, как спичка, тип с остренькой бородкой, нервным лицом и безумными глазами. У него явно не в порядке голова. Руки оба держат в карманах, оба готовы сразу начать стрельбу. Сам Великорецкий сидел за столом. Библейский подонок Ржавый держал рядом с его грудью гранату-лимонку. Осколков у нее достаточно, чтобы уничтожить нас всех. Я тут же начал играть под дурачка: — Добрый день, я проголодался, спешу к обеду, а у вас тут гости, разговор серьезный. Ирина просила передать — на обед не придет, ее главный художник на мотоцикле увез к себе в гости. Вам, я вижу, не до меня, я схожу лучше в буфет… Ржавый буравил меня холодными глазками, словно хотел уничтожить. Я был для него уравнением с одним неизвестным. — С завтрашнего дня я заместитель директора фабрики. Тебе на моей фабрике делать нечего. Ребров! — Слушаю! — Запомни этого типа. Если он появится в цехе, я тебе зуб выбью. — Запомнил, шеф. Он и близко не подойдет, не так ли, приятель? — Если так настаиваете, не подойду. Зачем мне фабрика? Если решим поболтать, запросто можем встретиться в другой обстановке, около церкви или на автобусной остановке. Важно, чтобы встреча была обоюдоприятной. — Я все сказал! — рявкнул Ржавый. — Ты, питерская ищейка, запомни. — Он распахнул полы куртки. У пояса в новейших импортных кобурах гнездились два пистолета ТТ, сильное оружие, пробивающее почти любой бронежилет. Новенькое, насколько я мог судить по беглому осмотру, выполненное в Китае по нашей лицензии и благополучно сюда доставленное. — Понял? — прорычал Ржавый, — Всегда можешь получить хороший гостинец. — И направился к двери. За ним потянулись его люди. Когда они скрылись, Великорецкий простонал: — Какая жуткая сволочь… А ведь за горло взял, подлец… Лучше бы вам этого не видеть, Виктор. — И вам бы лучше со жлобом не сталкиваться. Но разве на него нет управы? — Жаловались на него, даже арестовывали. Ну и что? Подержат день-другой и отпустят под залог или под расписку. Он со своей бандой является к тому человеку: «Это ты нажаловался?» Тот на следующий день бежит, забирает свою жалобу назад, мол, ничего и не было, это я так, от нерзев насочинял. — Знакомая картина, — согласился я. Жена Великорецкого тяжело вздохнула: — Не переживай, Виктор. Отдай ты им фабрику. Детей мы вырастили, а до пенсии можно и так дожить… Пойдемте, я вас накормлю, чем Бог послал, — поднялась и побрела на кухню. * * * Вода в Тезе прибывала. Из будки выглянула собака. Страх ее прошел, и сна занялась обычными делами. Ее приятельница, курица Пеструшка, привыкла нестись, как говорила хозяйка, в собачьей будке и заодно обедать в собачьей миске. Вчера собака разжилась мозговой косточкой и, чтобы не делиться с объедалой Пеструшкой, закопала в сторонке. Теперь побежала проверить — цела ли косточка, но на этом месте уже бурлила и пенилась покрытая сором вода. Собака пятилась и обиженно лаяла на воду. Директорский кот Рыжик решил заглянуть в подвал. Прыгнул туда и — фр-р! — ошарашенно выскочил. Только кончик хвоста сухим остался. Река разливалась широко, дома стояли словно островки в море. Директор подтянул высокие резиновые сапоги, столкнул лодку с поленницы, привязал к калитке. — Теперь за молоком на ледке. К колодцу, что стоит выше, на бугре, на лодке, на работу на лодке. Сосед пришвартовал ботник к калитке: — Поплыли к нам на обед! Кот Рыжик любил кататься на лодке, но увидев, что не до него, шагнул в воду и поплыл по своим делам на большую землю, совсем как пароход, только морда и хвост торчали из воды. За обедом казалось, что Анна Великерецхая совсем пришла в себя, рассказывала: — Улица каша называется Кавказ. А почему? Здесь зимой надувает горы снега с реки, сугробы по самый верх заборов. Идем в кино по тоопочке, кто оступится, сразу ныряет с головой и кричит: «Давайте скорее лопату, меня откапывайте!» Ольга Ивановна, учительница, ей девяносто лет, обращается к встречным по-французски и удивляется, что ей не отвечают… Летом из дома выйдешь — цветы, трава, речка. Соседка приветствует: «Петровна, доброе утро!» Ну как же на такой природе не рождаться талантам? Увидев, что муж сидит над остывшей едой, уставясь в одну точку, Анна всхлипнула, прикрыла глаза рукой и убежала. От стука двери директор нервно вздрогнул, посмотрел на меня и мрачно поинтересовался: — Вы закончили свое расследование, Виктор? — Нет, к сожалению. Пробую вжиться в промысел. Может, поступить в профшколу, в ученики? Тогда станут понятнее внутренние пружины действий преступника, пока же он ловко маскируется. — Я ничего не понимаю в работе детектива, но, как директор, могу дать вам один совет? — Пожалуйста, с благодарностью выслушаю все, что вы скажете. — Если вы сейчас не имеете доказательств вины того или иного человека — это печально. Но еще хуже, если поиск затянется. Художники — люди тонкие, нервные. Вы сами видите, что у нас творится, ваше прибывание здесь дополнительно будоражит, травмирует их. Это сказывается на творческих возможностях людей, на показателях фабрики. Сейчас сложное время. Фабрика с трудом выживает. Мы не можем позволить себе роскошь снизить темпы и качество работы. Уже потеряны два прекрасных художника. Как директор фабрики, я отвечаю за финансовое состояние предприятия, за творческий настрой коллектива. И поэтому вынужден попросить вас прекратить следствие, покинуть Холуй как можно скорее. — Но вы же сами пригласили меня сюда. — Пригласил сопровождать груз. Работа окончена, давайте по-хорошсму расстанемся. — Вы ставите меня в трудное положение. Нужно еще сходить в художественную школу, нас с Грачевой пригласили в Южу. Потом я позвоню в Петербург и поступлю в соответствии с тем, какие получу инструкции. За гостеприимство спасибо, сегодня с квартиры съезжаю. — Пека вы в Холуе, вам лучше жить здесь, не обижайтесь. Меня пугает энергия, с которой вы раскручиваете следствие и втягиваете в него людей. Вас видела уже вся фабрика, весь Холуй говорит о вас и ждет, кого вы схватите. Я, наконец, не могу гарантировать вашу безопасность. Я вежливо улыбнулся: — Об этом не стоит беспокоиться. Вечером мы с искусствоведом Грачевой поехали в Южу, крошечный городок недалеко от Холуя, несколько остановок на автобусе. Там жил заслуженный художник России Онисов. С ним соседствовал народный художник России Веселов. Похолодало, мягкий снежок забелил весеннюю грязь, высветил тихую улочку на окраине Южи следи голенастых яблонь. В конце переполненного автобуса я заметил знакомую клетчатую кепочку, это не испортило настроения, но заставило насторожиться. Ирине ничего не сказал. Встреча с Онисовым входила в мой план, и хорошо, что он нас пригласил. Я перенял от Грая правило — все узнавать из первоисточника, да и самому было интересно побывать в гостях у Мастера. Онисов и Веселов друзья с детства, оба коренастые, энергичные. Дом Онисова просторный, бревна отфугованы, гладкие, блестят матово, лакированным шкатулкам здесь живется хорошо. В домашнем музее Онисова шкатулки с пейзажами старинных русских городов Ростова Великого, Суздаля, Пскова. Нашлась и одна работа Веселова «Вещий Олег», оказалось, рисунок невозможно рассмотреть невооруженным глазом, до того тонкая работа. — Его называют Холуйским Левшой, — улыбнулась Грачева. Стол накрыт праздничный — с красной рыбой, бужениной, грибами солеными и маринованными, посреди стала отпотевала литровая бутылка «Столичной». Хозяева и гости — неплохие едоки, но главное за столом — рассказы. — После революции, — повествовал Онисов, — нашито, холуйские, разбежались. Земли нет, дома один к одному без промежутка. Ну, коров держали. В Палехе колхоз создали, а у нас отказались — нечего обобществлять. Мастера разбрелись по всей стране. Работали ткачами, подмастерьями, извозчиками, декораторами, матросами на Тезе. В начале НЭПа в Холуе возникла артель по раскраске деревянных кукол. Но видных мастеров малоценная работа не заинтересовала, и кукольная артель распалась. Когда услышали, что в Палехе и Мещере стали расписывать изделия из папье-маше, начали возвращаться. Время ставило все на свои места. Создали артель на полном хозрасчете, с круговой порукой. Бывшие иконописцы рисовали на полотняных ковриках «Утро» Шишкина. Но четверо уже начали делать лаковые миниатюры. В тридцать седьмом году артели предложили участвовать во Всемирной выставке в Париже. Ну, к большим выставкам иконописцы привычны. Послали подлинно русское, чтобы показать национальный характер — ларчик, расписанный с восьми сторон, «Князь Игорь». Из Парижа пришла бронзовая медаль. А уж артель готовилась к следующей выставке в Нью-Йорке.