Подошли какие-то мужчины, то ли грузчики, то ли художники, стали быстро, чуть ли не бегом носить коробки в помещение музея — большое каменное здание. Ирина Грачева руководила разгрузкой, считала коробки. Измученный тряской, полусонный, я стоял около автобуса, не думая ни о чем. Неожиданно ощутил опасность. Она накатывалась сзади. Сон мигом слетел, я неторопливо развернулся. Из полумрака выплыл незнакомец библейской наружности — очень велик, черноволос, с короткой прической ежиком, чтобы за волосы не ухватить, с чудовищной мускулатурой. Ему бы ходить босиком, с засученными по локоть рукавами. Но он в удлиненной кожаной куртке, в мягких штанах, ложащихся на огромные ботинки. Под заметным лбом ледяные, внимательные глазки, лицо несколько туповатое, если он нарочито не косит под простака. Этот орангутанг смотрел не на меня, не на автобус, а на Ирину. Глаза его алчно пожирали молодую женщину, известного искусствоведа из Петербурга. В полумраке трудно заметить, но скорее всего под курткой он носил оружие. Меня он нс замечал, но я ясно чувствовал, что мое нахождение рядом с Ириной для него нетерпимо. — Кто этот тип? — спросил я тихонько у Анны Великорецкой, директора музея. Она ответила приглушенным шепотом: — Местный мафиози, кличка его Ржавый. Ничего и никого не боится. Все ему сходит с рук. Даже если арестуют, то через день-два выпускают. У него нужные люди куплены или запуганы. Он еще в прошлый приезд Ирины положил на нее глаз. Да не вышло. Уловив момент, Ржавый подошел к Ирине, на раскрытой ладони показал старинные золотые часы. — Сколько это может стоить? Она склонила голову: — Трудно рассмотреть, света мало. Он вынул из кармана и включил сильный фонарь. — Не могу определить цену, я не специалист по часам. Но, похоже, музейный экспонат, такие, как правило, цены не имеют, считается, что это национальное достояние, не должно продаваться. Парень рассмеялся глухо, как будто терли друг о друга ржавые гвозди. — Сейиде все продается и покупается. Нужно только цену правильную дать. С последней коробкой Ирина скрылась в музее, автобус развернулся и уехал. Мне неприятно было находиться с подобным типом, но я не уходил, чтобы у него не возникло иллюзий, что он способен воздействовать на меня своими глазками-буравчиками. Ржавый смачно сплюнул себе под ноги. Я тоже сплюнул. Поговорили. Поняли друг друга вполне. Из музея вышли директор фабрики Великорецкий, его жена Анна и Ирина. Пока я глядел, как они спускаются с крылечка, библейский тип неслышно исчез в наступающем сумраке. Я надеялся, что он совсем исчез, но увы, это оказалась первая встреча, можно сказать, пристрелка. Достаточно я повидал подобных типов, думать о местном мафиози не хотелось, ведь мы были в знаменитом поселке — Холуе! Уже совершенно стемнело, когда Великорецкий повел нас к себе домой. Было страшно оступиться, где-то рядом, под невидимым обрывом, тяжело дышала река. Дорога спустилась вниз, от воды дохнуло густой влагой. С утробным воем река рвала наплавной мост, доски дрожали под ногами. Казалось — мост сейчас с нами оторвет, унесет в непроглядную темень, закрутит и проглотит. Скользя по грязи, выбрались на плоский берег, где темными глыбами прижались к земле избы. Липкая грязь чавкала под ногами, приходилось ступать точно по следам директора, чтобы не ухнуть в невидимую бесконечную лужу, заменявшую здесь дорогу. В полном мраке светились лишь три-четыре окошка, задернутые занавесками, обрисовывая высокие горшки с цветами. А дождь все лупил, и в рычавшей внизу реке, в прочных уземлившихся домах, в вязах на берегу реки, необъятно толстых и кронами вросших в низкое небо, жила немеренная сила. Дружественная она или враждебная, я понять не мог и настороженно оглядывался. Дорогу нам преградила новая фигура, высокая и плечистая, оказалось, главный художник фабрики Ильин. Я вспомнил — ото он подвозил Ирину на мотоцикле. Витиеватыми речами, ссылаясь на некие производственные нужды, он хотел умыкнуть незамужнего иоскусствоведа. Ирина дипломатично молчала. Директор взвешивал доводы секунды три и наотрез отказал: — Оки поселятся у меня, места, хватит. — Раздосадованный художник отступил и исчез во мраке. Ирина весь путь проделала в белых сапожках. Когда мы добрались до директорского дома и получили домашние тапочки, сна небольшой тряпицей быстро вернула сапожкам первозданную белизну: — Нормальная деревенская грязь, не то, что в Петербурге — жирная копоть, не ототрешь. Освещенный желтоватыми лампочками дом директора казался пустым и просторным. Только что в нем отгремела свадьба. Директор женил второго, младшего сына, летчика, и они с невесткой уехали. Накормили нас котлетами, маринованными огурчиками и капустой, приготовленной заботливой хозяйкой. Спать меня директор определил на диванчике в комнате сына. Последнее, что я разглядел в тот день — модели самолетов, подвешенные леской к потолку и ведущие встречный бой. Во дворе загавкала хозяйская собака, показалось, что из темноты за домом наблюдают. Выключил свет, но в непроглядной темноте много разглядеть не удалось. Уснуть не пришлось — в окно легонечко постучали. Я вынул из-под подушки пистолет, нащупал и достал из кармана пиджака фонарик, встал рядом с окном. Стук повторился. Отведя фонарик как можно дальше от себя, посветил в окно. Плотного сложения парень в черном берете показывал мне рукой на форточку, прося открыть. Сн подтащил лесенку, забрался на нее и, прижавшись лбом к раме, торопливо заговорил: — Я младший брат Людмилы Катениной, Владимир. Нам надо поговорить. Попробуйте открыть окис. — Рамы запечатаны на зиму. — Ничего, рваните посильнее. Я достал складной нож, прорезал бумагу на раме и дернул. С треском окно подалось. В соседних комнатах было тихо, наверное, не услышали. В окно дохнули ночная сырость и холод. — Одевайтесь, пойдемте со мной, — торопил Володя. — Зачем, куда. Может, здесь поговорим? — Не стану я с вами толковать в доме убийцы. Вылезайте, пока хозяин не услышал. Я оделся покрепче, натянул взятый про запас свитер, сунул пистолет в карман и прыгнул вниз, на мягкую землю огорода. По невидимой тропочке Володя вывел меня к хозяйской бане, и мы скрылись в предбаннике от ветра. — Почему такая спешка и таинственность, Володя? Я хотел прийти к вам завтра в школу. — Пришел вас предостеречь. Будьте осторожны. Великорецкий страшный человек. Это он убил Соснова-старшего и Людмилу. Попробуйте стать на его пути — расправится и с вами. — Почему вы так решили, зачем ему уничтожать своих людей? — Я так и знал, что вы мне не поверите. Пойдемте со мной, сами посмотрите. Володя не обращал внимания ни на порывистый ветер, ни на хлеставший дождь. Через четверть часа мы пришли к какой-то стройке. Глаза уже привыкли к темноте, я различил груды кирпича, доски, поднимающийся остов солидного дома, какие с размахом строят себе новые русские. — Видите? — опросил Володя. — Вижу. Сейчас придет сторож с ружьем и засадит нам заряд соли в теплое место, чтобы мы не утащили доски. — Не бойтесь, сторожу эту стройку я, как бывший десантник. Это в темноте мой голубей берет черным кажется. — Почему мы здесь стоим и мокнем под дождем? — Чтобы вы своими глазами увидели — здесь живет мой сосед, Модест Куливанов. Он из Иванова, предприниматель из новых русских. Приехал два года назад, купил дом, разводит павлинов, сейчас уже шестнадцать птиц. — Куда ему столько? Он что, на диете из павлиньих яиц? — Сюда приезжают богатеи и покупают птиц для украшения вилл. Платят миллионы. — Похоже, ты его не очень любишь? — За что его любить? Он скупает акции фабрики, хочет приобрести контрольный пакет и стать полным нашим хозяином. Еще скупает наши миниатюры, которые художники пишут для себя, отправляет их в Петербург, в Москву, живет этим. Он стал кружить вокруг Соснова-старшего, подбил его создать ассоциацию молодых, талантливых художников и через Соснова командовать ими, диктовать свои условия. — Ассоциация успела оформиться? — Документы уже готовы. Великорецкий решил, что, оставшись без молодых художников, он не имеет будущего, и убил Соснова-старшего. У всех на глазах отравил грибами. — Откуда вам здесь могут быть известны подробности? — Мне в школу Людмила с вокзала позвонила. — Дословно, что она говорила? — «Через грибы у нас одного художника меньше станет. Приеду, все расскажу. Встречай меня, потому что страшно». Думаю, директор сам ей проговорился, он был с ней в тайной связи. И Людмила в страхе бежала без оглядки. Вот он ее нашел на вокзале и… как свидетельницу. — Алиби на это время у него действительно нет. — Вот видите, это он! За свою фабрику он станет драться насмерть со всем миром. Сейчас время такое. За фабрику стоит драться. Я сам на его месте тоже бы, наверное, мог… Мне стало холодно и мерзко. Не могу видеть, как люди звереют, набрасываются на государство, рвут его на части, давятся откушенными кусками, при этом безжалостно убивают друг друга. А те, кто остался в стороне от большего пирога, нищают, пищат, жалуются, но и сами готовы драться за упавшие со стола крохи. Одежда моя впитала воды столько, сколько смогла. Теперь начала эту воду отдавать. Но уже внутрь. Холодные струйки потекли по спине, между лопаток. Володя услышал, как лязгают мои зубы. — Я тут рядом живу, зайдемте, высушим одежду. Мы зашли в его бревенчатый дом, и я окунулся в запахи, знакомые с детства — чисто вымытого деревянного пола, самотканых половиков, лампадного масла, лука, висящего в косицах перед русской печкой… В свете лампадки, горящей перед иконой, я увидел, как поднялась за занавеской жена его Галя. Володя пошептал ей что-то, и она, поправив одеяльце на ребенке, снова легла. Мы сняли мокрую одежду, развесили у печки. Исключительно в лечебных целях выпили по стакану первача. Володя размяк, подобрел, рассказал, что родом он из деревни Растяково, в шестидесяти километрах от Холуя. Мать — доярка, отец — тракторист, и сам он работал на тракторе. Старший брат и сестра уехали после школы в Холуй. Однажды он увидел альбом с рисунками лаковой миниатюры и сильно захотел рисовать такие. Служил в армии под Воронежем и не расставался с альбомом — все время рисовал. Отслужил и прямо в гимнастерке приехал сюда. В актовом зале художественной школы их посвящали в ученики. На сцене построена пещера, и в ней заседал совет старшекурсников — все ряженые. — Прибыли новые ученики, — сказал Садко. — Поймать, изловить! Володя рассматривал пещеру и среди ряженых в полумраке увидел девушку с округлым личиком и прямым пробором. Взгляды их встретились. На сцене разыгрывалось громкоголосое сказочное действие, а он, не отрываясь, смотрел на вишневые губы, на ямочки на щеках… Садко уже набирал дружину из новичков. Пришел и Володин черед. Полез, как и все, в пасть Змея Горыныча и оказался на сцене. Шепотом спросил девушку: — Как тебя звать? — Галя, — засмеялась сна и, посвящая в ученики, обмакнула огромную кисть в бочку с эмульсией, старательно окропила парня. Солдат действовал по-армейски стремительно: — Пойдешь за меня замуж? Все так же улыбаясь, Галя пристально посмотрела и поняла, что новичок не шутит. Окунула кисть еще раз в бочку и так охропила, что струи потекли за воротник. Солдат не дрогнул. — А ты ничего себе, — ответила Галя. Она была способной учительницей. Начал Володя с того, что копировал ее работы. Часто рисовал старого коня, что служил при магазине. Но Володины длинноногие кони получались волшебными, скакали через горы, несли богатырей. Рос Володя стремительно, обогнал жену, занял хорошее место на конкурсе, в числе трех лучших учеников ездил в Москву, ходил в Третьяковку, Андроников монастырь, Оружейную палату. Володя налил мне молока и дал хлеба. — Я знаю, наши не любят чужаков. Если вам понадобится убежище, приходите ко мне. Понадобится помощник, рассчитывайте на меня. Я хоть с кисточкой работаю, но армейской закалки еще нс потерял. И оружие у меня есть. — Володя показал длинный трехгранный штык от винтовки. В шесть утора в воздухе начали вспыхивать искры солнечного света. Великорецкий попил на кухне чаю и ушел. В окно я видел, что река еще больше вздулась и уже перехлестывала через мост. Директор потоптался на берегу, оглянулся, затем быстро снял ботинки, закатал брюки и зашагал прямо по пенящейся, льющейся через мост воде.