— Я обращаюсь к вам от имени моих товарищей фелинологов. Мы хотели бы встретиться с вами и проконсультироваться. Завтрашнее утро у вас занято? — Скажу вам честно, Александр Николаевич, я в жизни не держал кошек и ничего в них не понимаю. — Я вам все расскажу, и вы поймете. Перед нами встала проблема, и мы хотели бы разрешить ее с вашей помощью. Так как насчет завтрашнего утра? — Я не зоолог и не юрист. Я — детектив. — Я собрал о вас некоторую информацию. В девять тридцать для вас не рано? На прошлой неделе, защищая своего клиента, Грай был вынужден вступить в схватку сразу с тремя боевиками. Убегая, один из них послал пулю, которая застряла в плече детектива. После выписки из больницы обычный распорядок жизни Грая изменился. Ему приходилось ходить на перевязки и на процедуры, доктор категорически на этом настаивал. Правда, Грай и не спорил с врачом, ему самому хотелось побыстрее выздороветь — что это за детектив с одной рукой? А другая даже на перевязи беспокоила его. Он не признавался в этом, но я-то видел. Вместе с пулей Грай получил страховку, которая позволяла ему дней десять не работать. Но Грай только что открыл свое агентство и не хотел закрывать его даже на день, чтобы не потерять клиентов. Так что ему требовался помощник. Он позвонил в наше районное Авторское отделение милиции старому знакомому, начальнику уголовного розыска Георгию Головатому и спросил, нет ли у того на примете молодого человека в помощники или в ученики, не робкого, способного действовать самостоятельно. Георгий рассказал Граю про два выстрела на улице Пушкина, про то, как мы с ним ликвидировали банду, и, признаюсь, несколько приукрасил мои заслуги. В общем, кроме злополучной пули и страховки Грай получил еще и меня. Я поступил к нему на службу как медбрат, сиделка, телефонистка, как помощник на все про все, смотря по обстоятельствам, и — как оперативный сотрудник. О том, почему я не остался в Старой Ладоге на ферме, расскажу в другой раз. Сейчас это свежая рана, и ее тревожить не могу. Так я поселился в Автово, на проспекте Стачек, дом 126, в старинном двухэтажном особняке. Дом принадлежал бывшему рыбаку, капитану Алексею Бондарю. Прежде здесь жила его большая семья. Но тридцать лет проплавал по морям рыбак, растерял всех родственников и к старости остался один в доме. Чтобы не скучать, сдал комнаты Ярославу Граю под частное сыскное агентство. При этом сказал: «Какой же моряк не умеет готовить?» — и взял на себя обязанности повара. Кирпичный особняк был зданием древним, едва ли не петровских времен. Тогда умели и любили строить надежно, чтобы дом был как крепость и зимой углы не промерзали. Шесть окон по фасаду в два ряда, крылечко в пять ступенек, козырек над крылечком, а над козырьком — причуда хозяина — прикреплен спасательный круг с траулера. Название траулера стерлось, но сам круг капитан подкрашивал красной краской каждый год. Он был заметен издали и стал местной достопримечательностью. Во входную дверь встроен иллюминатор, и если открыть «броняшку», то есть бронзовый круг, который прикрывает стекло, то можно увидеть, кто пришел в гости. Еще здание украшала башенка, выдвинутая вперед со второго этажа с круглым, тоже словно иллюминатор, окном наверху. На шпиле башенки вместо флюгера крутился, ловя ветер, «колдун» — выкрашенный красными полосами мешок из прозрачной ткани, зауженный к концу. Такие любят мастерить для своих нужд метеорологи, летчики и моряки. Наш особняк, в ряду таких же крепких зданий старой постройки, стоял лицом к заливу на гребне холма, вдоль которого протянули шоссе. По склону сбегали деревья, в самом низу покрылся льдом старинный пруд, за ним повторяли извивы холма асфальтированная дорога и трамвайная линия. За трамвайной линией, в прежние времена широкой полосой километров в пять, а ныне — поуже, рос камыш, за ним, как голубая сталь кинжала, блестела ровная полоска воды — Финский залив — начало морской дороги на Запад. На нее и смотрели окна домов. Когда-то отсюда наверняка было видно, как петровские галеры уходили на войну со шведами… Отсюда еще мальчишкой Бондарь видел, как уходят и возвращаются в гавань рыбацкие суда. Внутри дом весьма уютен. В прихожей возле двери вешалка, слева — рабочий кабинет Грая, там стоит и мой стол. Справа — комната, которую мы называем библиотекой, в ней действительно стоят шесть шкафов с книгами, принадлежащими Бондарю. Еще там есть стол, диван. Но с таким же успехом библиотеку, можно было бы назвать и мастерской — у окна небольшой верстак и ящики с инструментом. За библиотекой находится кухня, или камбуз, как ее называет старый капитан. Напротив нее — столовая, или кают-компания, где втроем едим, гоняем в свободное время чай и смотрим телевизор. Два пролета лестницы наверх — там мы живем. Грай — над своим кабинетом в комнате с башенкой. Я — над кают-компанией, и Бондарь — над библиотекой. Над кухней находится кладовая, где сложен реквизит, принадлежащий Граю и необходимый ему для работы. Наши съестные припасы хранятся в подвале. Повесив трубку после разговора с Шуваловым, Грай вопросительно посмотрел на меня: — Как полагаешь, этот новоявленный граф Шувалов — самозванец, или из потомственных? И зачем мы ему понадобились?. Грай старательно подчеркивал слово «мы» — видимо, сам привыкал к тому, что он теперь не один, и приучал меня к этой мысли. Про графа Шувалова я ничего не мог сказать. Грай раскрыл настольную записную книжку: — Давай позвоним нашему консультанту, ответственному секретарю газеты «Вечерняя Нева» Дмитрию Кокорину. Набери-ка мне его домашний номер. Дмитрий оказался дома и сразу ответил. Грай нажал кнопку на селекторе и снова разговаривал, не снимая трубки, так что я мог все слышать. — Нам нужна информация о графе Александре Николаевиче Шувалове, — сообщил Грай. — Добрый вечер, Ярослав, — послышался свежий голос из динамика. — Мы сейчас готовим материал по этой международной кошачьей выставке, и я вчера просматривал наше досье. Там много про кошек и мало про Шувалова. Откуда он взялся среди кошатников — неизвестно. Выскочил, словно черт из бочки. Человек состоятельный, среди этих любителей вообще много зажиточных людей. Я понимаю, что этого мало, но, может быть, вас интересует что-то конкретное? Наклевывается интересное дело? — Дела никакого еще нет, есть предварительный разговор, Шувалов хочет обратиться к нам за консультацией. Интересно бы узнать, как его семья сумела выжить в нашем городе после революции. — Я думаю, что это семейная тайна, он вряд ли ее раскроет. Может быть, поэтому и обращается не в милицию, а к частному детективу? — Возможно, — задумчиво произнес Грай. — Если будет что-то интересное, могу я рассчитывать узнать в числе первых? — Разумеется, Дмитрий. После разговора с газетчиком Грай придвинул к себе микроскоп и снова стал внимательно изучать пулю, недавно убившую одного из его клиентов. Я же время от времени поглядывал на его руку, висящую на перевязи, и незаметно покачивал головой: сантиметров десять левее, и… и сейчас он был бы уже на небе, давал отчет Господу Богу и Артуру Конан Дойлу. Оторвавшись от микроскопа, Грай предупредил: — Завтра, Виктор, начнется первое ваше дело в моем агентстве. Предупреждаю: это — испытание. Выдержите его — мы и дальше станем вместе работать. Если нет, то не обижайтесь… * * * В субботу с утра мело. На моем подоконнике даже вырос маленький декабрьский сугробик. Я встал еще затемно, в семь часов, и вышел на кухню. — Боишься первого клиента проспать? — рассмеялся Бондарь, задрав шкиперскую бородку. — Помочь не нужно? — смутился я. — На камбузе — флотский порядок. Ты вон дорожку от снега расчисти перед домом. Большая лопата в подвале. Около входной двери в нашем доме судовой колокол со старого траулера. Когда с улицы дергают за ручку — бронзовый язычок бьется в колокол. Сначала я вздрагивал: казалось — пожар! Но привык довольно быстро и стал находить в звоне колокола удовольствие — звонил он мягко, заливчато, звук имел, что называется, малиновый. В девять двадцать раздался звон колокола, и я подумал — вот пришли люди, у которых случилась беда. Открыл дверь и впустил посетителей — сразу семь человек. Они вошли, отряхивая от снега шапки и воротники, вытирая неги о толстый мат, собственноручно сплетенный Бондарем из корабельного троса. Я принял у всех одежду, повесил на крючки и проводил в кабинет, расположенный слева от входа. В кабинете вдоль двух стен — полукругом большой диван, напротив стол Грая и сейф, рядом с дверью мой стол. Шувалов оказался высок, почти с меня, но плечи уже, изящен. Я бы назвал его лицо породистым, хотя с трудом бы объяснил, в чем эго выражалось. Может быть, все дело в тонких чертах лица, твердом взгляде темных глаз, в обаянии силы, исходящей от человека? Шувалов внес, держа за ручку, пластмассовую, импортного производства коробку с дырочками наверху и по бокам — любители кошек называют его кейсом. — У двери поставлю, не возражаете? — Пожалуйста, — ответил я. Хотя изнутри не доносилось ни звука, нос подсказал, — в коробке кто-то живой. Гости расположились на диване. В центре, где валиками выделено главное место, сел Шувалов. Вошел Ярослав Грай. Лицо бледное — рука, висящая на перевязи, сегодня сильно беспокоила. Грай сделал легкий поклон головой. — Доброе утро! Я и мой помощник Виктор Крылов к вашим услугам. Он прошел к своему столу и сел на вертящийся, с колесиками стул. Грай неплохо смотрелся на фоне стенда из черного бархата, на котором поблескивали клепкой старинные пистолеты — коллекционное оружие. Шувалов представил пришедших с ним людей, а я записал их имена в блокнот для памяти. Рядом с Шуваловым, председателем клуба «Котофеич», села его заместитель Ирина Харитонова, приятная молодая женщина. Ирина старалась прикрыть глаза длинной пушистой челкой, но я сразу заметил, что ее левый глаз немного косил, и казалось, что она очень уж стреляет глазами по сторонам. Кассир клуба Копейкин — человек серьезный, важный, с плотно сжатыми губами. Активист Геннадий Дмитриев — носатый крепышок в башмаках на удлиненном каблуке, с неестественно замедленными движениями. Наверняка, думал я, он соображает медленно, неторопливыми движениями рук прерывая речь и выигрывая время для обдумывания ответа. Еще один активист, Валерий Верхов, хмуро поглядывал на меня из-под лохматых подвижных бровей, словно старался напугать. Зачем это ему понадобилось? Я сразу взял Верхова на заметку — не люблю, когда меня пугают. Он не так уж и крепок, наверняка грудь у него цыплячья, если снять пиджак и жилетку. Но гонору и энергии на троих. Секретарь клуба Надежда Молчанова — девушка лет двадцати трех с толстой русой косой, которую она ленивым движением головы эффектно забрасывает за плечо. Надежда села на стул, достала блокнот, но ничего не записывала. Герман Еремин — рослый, уверенный в себе молчун лет сорока — задержался в прихожей, чтобы выкурить сигарету, потом сел рядом с Ириной. — Я сначала хотел пойти в уголовный розыск Автов-ского микрорайона, — начал Шувалов. — Но посоветовался со знакомым из милиции, понял, что в районном отделении мою просьбу сочтут несерьезной, это для них мелковато. Мне рекомендовали обратиться к вам, в частное агентство. — Что-нибудь произошло с кошками? — спросил Грай. — Да, именно об этом я и хочу поговорить с вами. — Но, повторяю, я ничего не смыслю в этих животных, — напомнил Грай. — Чтобы было понятнее, может быть, придется начать издалека. К тому же, — улыбнулся Шувалов, — я долгое время старался держаться подальше от милиции и не могу преодолеть некоторую робость перед карательными органами. — Можно ли спросить, почему? — поинтересовался Грай. — Вы родились в России? — Ваш вопрос мне понятен. Именно об этом я и хотел рассказать. Почти все семейство Шуваловых в те времена, когда пришел к власти гегемон, отправилось из Петербурга — туда… — Он посмотрел в окно, где на краешке горизонта был виден б хорошую погоду Финский залив, а за ним туманились вдали Финляндия, Швеция, Норвегия… — Оставшиеся Шуваловы насильственным образом оказались отправлены туда, — и он поднял голову и посмотрел наверх, где над нашим потолком находилось небо. — Мой отец, когда ему было восемнадцать лет, оказался в тифозном госпитале. Рядом с ним умирал рабочий парень такого же возраста, и отец за ним ухаживал. Парнишка пожалел отца: «Если ты выживешь, тебя все разно убьют. Я наших знаю. Возьми мои документы, я уже не жилец, а ты помогал мне, как мог». Так мой отец сменил имя. Когда в конце своей жизни он мне все эго рассказал, я спросил, можно ли взять свою фамилию, и услышал ответ: «После моей смерти». Так сильно он боялся. Теперь ситуация в стране изменилась, я смог наконец стать Шуваловым. Меня признали родственники, живущие за границей, помогли стать на ноги. Шувалов вздохнул, явно переживая что-то про себя. Хотя по его лицу было видно, что он полностью владеет своими эмоциями и у него можно узнать только то, что он сам пожелает сказать. — А теперь маленький экскурс в далекую историю, — предупредил Шувалов. Грай уселся поудобнее. — Никому неизвестно, как появились русские голубые кошки. Есть только легенды, — начал рассказ Шувалов. — Полагаю, что выводить их начали лет триста назад в боярских вотчинах, которые теснились вокруг Москвы. Там были свои конюшни, свои псарни. Царь приглашал на охоту, и следовало являться с собаками. Псам жилось неплохо, но и людям тоже нравилось. Недаром царь Алексей Михайлович издал указ — вольных людей, которые записывались в крепостные холопы, следует бить кнутом и ссылать на Лену. Хозяйство бояре вели натуральное, на усадьбах, в амбарах и погребах собирали большие запасы продуктов. Сюда на кормежку сбегались полчища мышей и еще — черные крысы, разносчики чумы, от которой тогда гибли целые народы. Нам трудно теперь представить, как много значили кошки для наших предков. Появление русских голубых в Европе связывают с именем императрицы Екатерины Великой, которая якобы подарила английской королеве на коронацию пару русских голубых кошек. Дальнейшая история русских голубых печальна. Чистопородные животные, которые остались в Зимнем дворце и в других домах, растворились среди уличных кошек. Порода исчезла, русские голубые погибли, как погибло многое из того, чем гордились наши деды. — Более позднюю историю я знаю. Для ленинградских кошек она тем более печальна, — согласился Грай. — В блокаду практически всех кошек съели. Когда сняли блокаду, в наследство от нее достались полчища крыс. Леонид Пантелеев сделал запись в блокадном дневнике в январе 1944 года: «Котенок в Ленинграде стоит 500 рублей». Сравним — за 50 рублей можно было с рук купить килограмм хлеба, а сторож получал зарплату 120 рублей. Пришлось собрать по стране и привести специально в Ленинград два эшелона кошек. Старожилы вспоминали — чтобы получить кошку, приходилось отстоять очередь. Расхватали их быстро, многие вернулись ни с чем. — Видите, как тесно связана история кошачьего рода с историей людей? — усмехнулся Шувалов. — Судите сами. У нас в квартире, сколько я помню, всегда жила кошка. Я с удовольствием возился с ней. Когда отец открыл мне нашу тайну, я поехал в пригород, на берег Финского залива в Шуваловский парк, посмотреть на огромный дворец, в котором жил мой дед. Во дворце располагалось морское училище. Множество курсантов находились внутри здания, у входа стоял дежурный и внутрь меня не пустил. Около входа я заметил двух кошек — необыкновенных, голубых! Кошки сильные, хорошие охотницы. В зубах одна принесла крысу и положила к ногам дежурного. Он достал припрятанный кусочек колбасы и угостил кошек. Видно было, что их здесь знают и любят. Я рассказал об этом отцу. Он в го время был уже плох и не мог ходтъ. Отец заволновался, глаза заблестели, сказал, что, судя по описанию, это и есть та самая знаменитая русская голубая, которую он считал погибшей. Больших трудов мне стоило подкараулить одну кошку у Шуваловского дворца и схватить. Но я не успел убежать. Курсанты заметили меня и поймали. Сгоряча хотели дать взбучку, но я все им рассказал — про отца, про дворец, про кошек, что я биолог и хочу восстановить! породу, считавшуюся утерянной. Курсанты поверили мне, отдали кошек и сказали, что неподалеку, вроде, жил старик, который прежде служил во дворце и сохранил кошек с самой революции. Старик не так давно принес им в корзинке двух этих кошек, сказал, что собирается умирать, оставить животных некому. Еще сообщил, что у его соседей тоже есть такие же кошки, две или три.