— Хорошо, пойдём. Они обе поднялись, пересекли поляну и медленно и молча двинулись по тропе к вигваму. Девушка терялась в догадках, а её подруга, казалось, глубоко задумалась о чём-то очень серьёзном. Её лицо то было печально, то освещалось выражением волнения, нетерпения и нежности. В лесу сгустились послеполуденные тени, и Сара, желая попасть домой до темноты, отказалась войти в вигвам. Индианка ненадолго вошла туда и вернулась с куском берёзовой коры, на которой она набросала карандашом несколько слов. — Передай это молодому человеку, — сказала она, положив кору в руку Сары, — а сейчас спокойной ночи… спокойной ночи. Сара взяла кору и торопливо пошла по лесной тропе. Она была взволнована, она чувствовала, что должно произойти нечто болезненное. С любопытством, которое было вызвано странным поведением индианки, она прочитала записку на куске коры; там была просьба о том, чтобы Уильям Данфорт встретился с автором сегодня вечером в указанном месте на берегу речки Катскилл. Под посланием стояла подпись: Малеска. Малеска! Странно, но Сара Джонс раньше не знала имени индианки. Глава 14 Диким был её вид, диким был её облик, Волосы струились по её плечам… Пряди, которые никогда не будут затенять её лоб, Поднялись на её голове; Казалось, её фигура стала выше… В бледном свете луны из бледных губ Вырвался неистовый крик… И жизнь её обратилась в вечную ночь. Мыс у речки Катскилл, описанный в начале нашей истории, плавно поднимается от места соединения двух потоков и превращается в широкий, прекрасный холм, который снова спускается по направлению к горам и расстилается обширной равниной, сегодня нарезанной на хорошо обработанные фермы. Разнообразие ему придают небольшие возвышенности, рощи и значительный участок болота. У южного края речки холм принимает вид величественного, живописного берега, который местами нависает над водой крутыми рвами в сорок-пятьдесят футов высотой, а местами спускается вниз более пологими, но всё же довольно крутыми склонами. Он разрезан небольшими оврагами и густо покрыт порослью молодых деревьев. Тропа вьётся от каменного жилища, которое мы уже описывали, по верху этого берега до равнины, завершаясь необычным выступом в несколько футов длиной, который вдаётся в поток в форме большой змеиной головы. С этого выступа открывается прекрасный вид на деревню, жителям которой он по традиции известен как Хмельной Нос. Тропа, которая здесь завершается, интересна из-за постоянного присутствия единственного существа, которое ходит по ней много лет. Час за часом, день за днём, и в бурю, и в солнечную погоду видят, как оно плутает среди деревьев или медленным шагом движется по тропинке, окаймлённой густой травой. Долгие годы оно остаётся безмолвным — не из-за немоты, а из-за привычки к молчанию. Оно доброе и безвредное, и по его спокойному поведению небрежный наблюдатель может принять его за размышляющего философа, а не за человека, охваченного лёгким, безобидным помешательством, о котором свидетельствуют своеобразное выражение его ясных, голубых глаз и его упорное молчание. Но сейчас мы описывали последствия, а не то, что произошло во время нашей истории. Тогда склон холма и вся обширная равнина были сплошным лесом, но берег у речки был почти такой же, как сегодня, только заросли были немного более пышными. Хмельной Нос был покрыт густым слоем травы, на нём росли два-три деревца и кое-где полевые цветы. После восхода луны вечером того дня, когда Сара Джонс разговаривала с индианкой, эта необычная женщина стояла на Хмельном Носу, ожидая появления молодого Данфорта. Несколько раз она подходила к краю выступа, жадно оглядывала реку, затем снова возвращалась в тень и со сложенными на груди руками продолжала своё дежурство. Наконец до неё донёсся слабый звук с другого берега. Она выскочила вперёд и, опираясь о деревце, нагнулась над потоком. С повисшей в воздухе ногой, с полуоткрытым ртом, левой рукой отбрасывая со лба волосы, она пыталась определить природу звука. Под её весом деревце согнулось и затрещало, но она не двигалась. Она не отрывала взгляда от места, откуда исходил звук, и её глаза сияли при лунном свете странным, неопределённым блеском. Каноэ отошло от берега и направилось в ту сторону, где стояла индианка. — Это он! — вырвалось из её уст, когда луна осветила ясный лоб и изящную фигуру молодого человека, который стоял в лодке. Сделав глубокий вдох, она отступила назад, сложила руки на груди и ожидала его прихода. Деревце едва успело выпрямиться, когда юноша завёл каноэ во впадину в береге, забрался вверх по крутому склону Хмельного Носа через заросли и подбежал к индейской женщине. — Малеска, — сказал он и дружески протянул руку, показывая, что он её узнал. — Моя славная, добрая нянюшка, поверь мне, я так рад, что снова тебя нашёл. Малеска не взяла его за руку. Она внимательно, жадно посмотрела в его лицо и бросилась к нему на грудь, рыдая в голос, бормоча нежные, ласковые слова и содрогаясь всем телом от непреодолимого порыва чувств. Юноша отшатнулся и нахмурил свой высокий лоб. Его предрассудок был оскорблён, и он силился оттолкнуть её от себя. Даже благодарность за всю её доброту не могла победить то отвращение, которое он почувствовал от объятия дикарки. — Малеска, — почти сурово сказал он, пытаясь отцепить её руки от своей шеи. — Ты забыла… я больше не мальчик… успокойся… Скажи, что я могу для тебя сделать? Но она вцепилась в него ещё сильнее и ответила мольбой, которая потрясла его до глубины души: — Не отталкивай свою мать… она так долго ждала… сын мой… сын мой! Юноша не осознал всего значения этих слов. Они были полны таких трогательных чувств, с какими он раньше не сталкивался; но она была его нянькой, они давно не виделись, и сила её привязанности на миг заставила его забыть о её расе. Он был тронут почти до слёз. — Малеска, — добродушно сказал он, — до сих пор я не знал, что ты меня так любишь. Но в этом нет ничего странного — я помню, что ты была мне почти как мать. — Почти! — вскричала она, подняв голову, и луна осветила её лицо. — Почти! Уильям Данфорт, клянусь, и пусть бог будет мне свидетелем, что ты мой сын! Юноша вздрогнул, как будто в его сердце вонзился кинжал. Он оттолкнул от себя взволнованную женщину и, склонившись, сурово посмотрел ей в глаза. — Женщина, ты обезумела? Как ты смеешь такое утверждать? Он почти свирепо схватил её за руки. Казалось, что он борется с искушением ударить её за оскорбительные слова, но она подняла глаза, и в них было такое нежное выражение, которое отличалось от его почти сумасшедшего взгляда. — Обезумела, сын мой? — сказала она серьёзным голосом, от которого спокойный воздух задрожал. — Это было священное безумие — безумие двух искренних юных сердец, которые забыли обо всём ради того, чтобы навсегда быть вместе; это было безумие, которое заставило твоего отца прижать к груди дикую индианку, совсем юную девушку. Безумие! О, я могу впасть в безумие от нежности при мысли о тех временах, когда тебя, такого кроху, положили ко мне на руки, когда моё сердце заныло от любви, чувствуя хватку твоей маленькой ручки и слыша твоё тихое бормотание. О, это было сладостное безумие. Я бы умерла, чтобы познать его снова. Юноша ослабил хватку и стоял, отрешённо глядя на неё и бессильно опустив руки. Но когда она снова кинулась к нему, он впал в буйство. — Боже милосердный! — почти завопил он, обхватив ладонями голову. — Нет, нет! Этого не может быть… Я — индеец? Полукровка? Внук убийцы моего отца? Женщина, скажи правду. Я хочу услышать проклятую историю моего бесчестия. Если я твой сын, докажи это… докажи! Когда бедная женщина увидела, какую ярость она вызвала, она сжалась в тихом ужасе и долго не могла ответить на его дикую мольбу. Наконец она сбивчиво заговорила. Она рассказала ему обо всём — о его рождении, о смерти его отца, о своём путешествии на Манхеттен, о жестоком обещании скрывать родственные отношения между ней и её ребёнком, которое была вынуждена дать. Она рассказала о своей одинокой жизни в вигваме, о страстном желании, которое заставило мать заявить о любви к её единственному ребёнку, когда тот оказался поблизости. Она не просила, чтобы он признал её своей родительницей, она хотела только жить с ним хотя бы в качестве слуги, если он пожелает, только смотреть на его лицо, только говорить о своей любви наедине, когда рядом никого нет. Он стоял и молчал, склонив к ней бледное лицо, слушая её быструю, сбивчивую речь. Затем она увидела, как его лицо содрогнулось при лунном свете. Он задрожал и схватился за деревце. — Малеска, — ошеломлённый, убитый горем, сказал он, — отрекись от своих слов, если ты не хочешь видеть меня мёртвым у своих ног. Я молод, и меня ожидает мир счастья. Я собираюсь жениться на такой нежной… такой чистой… я, индеец… собираюсь отдать свою запятнанную руку милому созданию с неиспорченной кровью. Я, который так гордился, что вознесу её в более возвышенное положение. О, Малеска! — вскричал он, неистово хватая её за руку. — Скажи, что это выдумка — печальная, жалкая выдумка, которой ты хотела наказать мою гордость; только скажи, и я отдам тебе всё, что у меня есть — до последнего фартинга. Я буду любить тебя больше, чем тысяча сыновей. О, если у тебя есть милосердие, опровергни эту проклятую ложь! Он весь трясся от волнения и смотрел на неё так, словно молил о спасении жизни. Когда несчастная мать увидела, какое страдание она принесла своему гордому и чувствительному сыну, она готова была отдать жизнь, лишь бы отречься от своего рассказа, вызвавшего такую муку, но при этом не запятнать свою душу ложью. Но слова — это ужасное оружие, которое проверяется только в действии. Они пронзают сердце, как острые стрелы, и их не может выдернуть даже та рука, что их пустила. Подчас пропитанные ядом, они навсегда отравляют память. Слова — это, в самом деле, ужасно! Бедная индейская мать не могла отказаться от своих слов, но она попыталась утешить гордость, которую так сильно задела. — Почему мой сын так презирает расу своей матери? Кровь, которую она подарила ему, была кровью храброго королевского рода, кровью воинов и вождей… Юноша перебил её тихим, горьким смехом. Предрассудки, которые были заложены в его природу, гордость, отчаяние, все чувства, приводящие к безумию и злу, зажглись в его сердце. — Значит, я должен хвалиться, что по праву рождения принадлежу к роду смуглых вождей. Если бы я знал это, когда предлагал свою руку этой милой девушке. Она ведь совсем не знает, в каком высоком звании она окажется после брака. Отец небесный, моё сердце разбито! Я схожу с ума! С этими словами он дико огляделся, и его взгляд уставился на тёмную воду, безмятежно текущую внизу. Он мгновенно успокоился, как человек, который нашёл неожиданный выход из своего горя. Его лицо было совершенно бесцветным и мерцало, как мрамор. Он повернулся к своей матери, которая стояла в смиренной позе в нескольких шагах от него, не решаясь снова приближаться со словами нежности. Все сладостные надежды, которые она лелеяла в своей душе, были полностью уничтожены. Сердце несчастной женщины было разбито, в этом мире у неё не осталось никаких надежд. Молодой человек подошёл к ней, взял её за руки и с печалью посмотрел ей в лицо. Его голос был спокойным, глубоким, но лёгкая хрипотца придавала его словам неестественную торжественность. — Малеска, — сказал он, подняв её руки к небу, — поклянись богом, которого мы оба почитаем, что ты говорила только правду. У меня не должно быть сомнений. В его позе, в его торжественном спокойствии было нечто величественное. Бедная женщина плакала, но слёзы прекратили литься, и когда она посмотрела в белое лицо, склонившееся над ней, её бледные губы содрогнулись, а затем крепко сжались. — Клянусь богом, в присутствии которого мы встретимся с тобой, сын мой, что я говорила только правду. — Малеска! — Ты не назовёшь меня матерью? — с трогательностью спросила кроткая женщина. — Я знаю, что я индианка, но твой отец любил меня. — Матерью? Да, бог не простит мне, если я откажусь назвать тебя матерью; боюсь, что я часто был груб, но я не знал, что ты ждёшь моей любви. Даже сейчас я слишком жесток к тебе. — Нет, нет, сын мой. — Я помню, ты всегда была кротка, всегда прощала меня. Ты простишь меня теперь, моя бедная мать? Малеска не могла говорить, она упала к ногам сына и покрыла его руки слезами и поцелуями. — Есть один человек, который будет переживать глубже, чем мы с тобой. Ты позаботишься о ней, не так ли, Малес… мама? Малеска медленно встала и посмотрела сыну в лицо. Она испугалась его детской мягкости, ей стало тяжело дышать. Она не поняла почему, но всё её тело содрогнулось, её сердце забилось сильнее, как будто должно было произойти какое-то ужасное бедствие. Молодой человек шагнул ближе к краю берега и остановился, глядя в воду. Малеска подошла к нему и положила руку на его плечо. — Сынок, почему ты встал у края? Почему ты так страшно смотришь на воду? Он не ответил, но прижал её к груди и поцеловал в лоб. Из глаз матери снова хлынули слёзы, и её сердце потрясло сильное, почти болезненное чувство. Он поцеловал её впервые с тех пор, как был ребёнком. Когда он отпустил её и мягко отстранил от края выступа, она задрожала от благоговения и нежности. Она отошла и обернулась… Она видела, как он поднял руки над головой и прыгнул. Послышался плеск, низкий рёв воды, а затем пронзительный, полный ужаса вопль, который разнёсся над рекой, как предсмертный крик человеческого существа. Крик вырвался у несчастной женщины, когда она сорвала с себя одежду и прыгнула вслед за самоубийцей. Дважды луна освещала её мертвенно-бледное лицо и длинные волосы, которые струились по воде. В третий раз на поверхности появилось ещё одно мраморное лицо. С почти сверхчеловеческой силой мать одной рукой ухватила безжизненное тело своего сына, а другой гребла к берегу. Она вытащила его на крутой берег, по которому ни одна женщина не смогла бы вскарабкаться даже без ноши, и положила его на траву. Она разорвала на нём рубашку и положила руку на сердце. Сердце не билось. Она растирала ладонями его мраморный лоб и накрывала его своим телом, стараясь из своего холодного сердца вдохнуть жизнь в эти мраморные губы. Всё было тщетно. Когда она в этом убедилась, она прекратила все попытки, упала ничком на землю и лежала неподвижно, тихо рыдая. Жители деревни услышали ужасный вопль и бросились к реке. Они спустили лодки и когда достигли Хмельного Носа, увидели, что там лежат два человека. На следующее утро жилище Артура Джонса было погружено в скорбь. Миссис Джонс была в слезах, дети бесшумно ходили по дому и переговаривались робким шёпотом, как будто мёртвый мог проснуться. Тело Уильяма Данфорта лежало в гостиной, завёрнутое в белый саван. Возле него, не отрывая взгляда от мраморных черт сына, сидела несчастная индейская мать. К вечеру её волосы, которые сохраняли густоту и блеск юности, стали совершенно седыми. За одну ночь их изменил мороз горя. Она сидела рядом с мёртвым, недвижная и безропотная. В её горе не было упрямства. Она отвечала, когда с ней заговаривали, и терпеливо переносила своё страдание, но все видели, что это было спокойствие разбитого сердца, смирившегося с отчаянием. Когда жители деревни собрались на похороны, Малеска кратко рассказала о своих отношениях с покойным и попросила их похоронить его рядом с отцом. Гроб вынесли, и торжественная процессия направилась в лес. Все женщины и дети шли за гробом.