Типи был так забит женщинами и детьми, что никто не мог сидеть. Они стояли и смотрели на меня, не прерывая своей песни смерти. Их волосы были растрепаны, а щеки в знак скорби расцарапаны. Маленькие дети, увидев мой мундир, хватались за ноги матерей и зарывались лицами в их подолы. Одна старуха голосила громче всех, и передать все колена и переливы ее визгливой песни язык не в состоянии. Казалось, что у нее не легкие, а мехи, поскольку вой был заливист и крайне продолжителен. Говорить в таком шуме я не мог, и мне оставалось только ждать. Наконец старая карга заметила мое присутствие, прервалась на полуноте и злобно бросила: — Уходи! Дай нам умереть от горя! Мне показалось, что подобное выражение чувств, впрочем явно преувеличенных, преследовало одну-единственную цель: выяснить, понимаю ли я по-шайенски. И едва я дал ей понять, что язык этот мне знаком, она вцепилась мне в рукав и снова лицемерно запричитала: — Я сестра Черного Котла. Я говорила ему, что нас всех убьют, если он не запретит своим молодым воинам нападать на белых людей. Но он не слушал меня. «Заткнись, глупая женщина!» — говорил он мне. А разве я была не права? Черный Котел мертв, все наши воины убиты, и мы совсем беззащитны. Я говорила ему, что не надо воевать с белыми людьми, которые всегда поступали с нами, как друзья. Они добрые и хорошие, и я понимаю, за что они наказали слабых и глупых Людей. И вот теперь нам, беспомощным женщинам, придется расплачиваться за дела наших плохих мужчин. — Заткнись, глупая женщина! — сказал я, узнав наконец эту старуху. Ее звали Красные Волосы, хотя она и была почти седой. Но вот то, что она доводилась вождю сестрой, я слышал впервые. Впрочем, если она и не солгала, то это было единственной крупицей правды во всей ее болтовне. Нет, я ее не осуждаю, поскольку старая ведьма избрала верную тактику, которая впоследствии могла и сработать на генерале Кастере, но в тот момент меня интересовало совсем другое. В ответ на мой окрик она немедленно прекратила рыдать и совершенно нормальным голосом осведомилась: — А не хочешь ли ты, чтобы самая красивая наша девушка принесла сегодня ночью в твой типи луну и звезды? Все это время я вглядывался в лица вокруг себя, но так и не увидел среди них Солнечного Света. — Солдаты не убьют вас, по крайней мере, сейчас, — сказал я. — И хватит тебе, старуха, говорить языком змеи. Если бы ты не была так занята собственной ложью, то узнала бы меня. Ты же знаешь, что я не солдат. Я помог нашему народу спуститься вниз по реке и теперь вернулся, нарядившись так, чтобы меня не схватили синие мундиры. Старая гарпия хитро взглянула на меня и ответила: — Я тебя сразу узнала. Но считала, что ты стал предателем. Это довольно вольный перевод ее слов. На самом деле она сказала буквально следующее: «Я подумала, что, увидев, как белые люди едят жирное вкусное мясо, ты стал их собакой». — Я ищу жену и сына, старуха, и хочу найти их до того, как они достигнут твоего возраста, когда мозги высыхают, рассыпаются в прах и ночной ветер выдувает их через уши. В ней тут же проснулся былой азарт к обмену подобными любезностями, и она заявила, что не понимает, зачем мне жена, если я все равно не смогу ничего с ней сделать… ну и так далее. Казалось, что все это происходит не в битком набитой палатке, окруженной кавалерией США, а в кругу соседей, собравшихся отведать вареной собачатины. Будь у этой старухи нож, она бы не задумываясь распорола сержанту брюхо при малейшей надежде на спасение. Короче говоря, она ничего не слышала о Солнечном Свете. В остальных палатках мне также не сообщили ничего нового, и, мучимый самыми дурными предчувствиями, я отправился на дальний конец лагеря — туда, где стоял мой типи. Там меня ждал лишь обгорелый каркас да несколько клочков бизоньих шкур. Снег растаял до самой земли, образовав грязно-желтый круг. На лугу начали расстреливать лошадей. Обезумевшие животные метались перед строем своих убийц, тщетно пытаясь скрыться от летящего в них свинца. Посмотреть на бойню приехал и сам Кастер, чтобы подбодрить хмурых солдат, и даже показал им, как надо лучше убивать, собственноручно пристрелив нескольких лошадей. Это доставило ему явное удовольствие. Обойдя луг стороной, я направился в другой конец лагеря, где солдаты готовились зарывать трупы индейцев. Тела лежали в несколько рядов, и я не заметил среди них скальпированных или расчлененных. Казалось, своим аккуратным видом они говорили окружающим: «Это вам не Песчаный ручей, это вам не добровольческий полк. Профессиональная регулярная армия против излишнего кровопролития, она делает все быстро и четко!» Здесь я снова увидел Черного Котла. Его серебряная медаль исчезла. А рядом с ним лежали тела Вунхай, Медведицы и еще восемнадцати-двадцати мужчин и женщин. Кукурузного Початка с детьми среди них не оказалось. Должно быть, они все-таки успели к реке. Но что сталось с Солнечным Светом и Утренней Звездой? Слава Богу, их тоже не было среди мертвых. Но и к Уошито они тоже не спускались, иначе я бы их обязательно встретил на косе. Дождавшись, когда солдаты похоронят Вунхай и Медведицу, я покинул это место. На душе у меня было прескверно. Бродя по лагерю, я нашел еще три тела, но опознать их не представлялось возможным, так их лица изуродовали пули. Однако я знал, что Солнечного Света среди них нет. Во мне, клокоча, поднималась черная ненависть. Вернуться на южный берег и привести сюда шайенов? Их более чем достаточно, чтобы отбить деревню у Кастера, особенно сейчас, когда солдаты заняты пленными и лошадьми, но… Кастер чертовски хорошо все продумал. Стояла лютая зима, а он сжег их жилища и шкуры. Индейцы не могли нормально жить без лошадей, а он их расстрелял. Он держал под арестом не меньше пятидесяти женщин, а ни один шайен не станет нападать, рискуя их жизнями… Индейцы боялись, что Кастер двинется дальше, к лагерям в низовьях Уошито, и он знал это и собирался туда, надеясь воспользоваться их растерянностью и паникой. Но о его планах я узнал позже. А в тот момент, стоя рядом с лесом, я слушал, как горнист трубит сбор. Не пройдет и получаса, как весь отряд выступит в новый поход, вниз по реке, увозя с собой пленных на сохраненных специально для этого лошадях… Не хочу даже говорить об их сборах и намерениях. Все слишком просто. Зимой, в долине замерзшей реки, ружейный выстрел слышен на расстоянии пяти миль. А теперь представьте себе, сколько шума может наделать отряд солдат, особенно если он шумит намеренно. Далеко, там, куда не хватало взгляда, шайены в ужасе хватали пожитки, собирая свои семьи в дальнюю дорогу. Да, сэр, этот Кастер знал немало всяческих уловок, уж можете мне поверить. Все, что он делал по отношению к прочим живым существам, можно описать одной фразой: «Я — победитель, а вы — побежденные!» Когда, судя по звукам, арьергард отряда достиг песчаной косы, я снова вернулся на место былого лагеря. Перед отходом армия разрушила и сожгла все оставшиеся палатки. Некоторые все еще горели. Трупы восьмисот лошадей покрывали луг. Из-за холода они еще не достигли кондиции, нужной охотникам до падали, но на верхушки окрестных деревьев уже слетались вороны, а примерно в миле я заметил трех койотов. Холодный вечерний ветер поднимал черный пепел и нес его к реке… Кастер приказал также пристрелить всех индейских собак, и теперь их маленькие распластанные тела валялись среди куч пустых банок, гильз и прочего мусора. Снег и оттаявшая от пожаров земля были обильно залиты кровью, замерзшей в тени темно-багровыми пятнами и сохранившей свой живой красный цвет лишь там, куда падали лучи заходящего солнца. Из нескольких сотен душ, населявших это место, я остался один. Я сел на высокий берег реки и посмотрел вниз. Никогда еще в нее не вливалось столько крови, но кто теперь знал об этом? Вода поглотила, смешала все, и какой-нибудь парень, вышедший напиться в тысяче миль ниже по течению, никогда, ни по цвету, ни по вкусу не догадается, что держит во рту растворенные соки чьей-то жизни. Солнце проваливалось в туманную дымку горизонта, окрашивая его края золотом, словно блестящий пояс, повисший на самом краю западного небосклона. Золото, любимый цвет Кастера… Даже небо в тот день носило его цвета. Мои злость и ненависть сменили горечь и жалость к себе. В самом деле, стоило мне успокоиться, полагая, что я подчинил себе ход событий, как они оборачивались против меня. Мне стукнуло уже двадцать шесть, но, поверьте, тогда я впервые в жизни увидел причину своих бед в ком-то конкретно. Я прожил бы в лагере на Уошито всю зиму, а потом, с появлением первой зеленой травы, мы разорвали бы мирный договор и отправились на север, охотясь по дороге на пауни, бизонов и антилоп, если, конечно, железная дорога не распугала их окончательно, а затем пришли бы к Пыльной реке, где бы доблестно сражались с кроу и устраивали засады на медведей в предгорьях Бигхорна. И все это время со мною были бы четыре женщины, исполняющие любой мой каприз… Во всех своих теперешних горестях и потерях я винил одного человека. Генерала Кастера. Не зная еще, когда и как, но я твердо решил тогда убить эту скотину. Глава 19. К ТИХОМУ ОКЕАНУ И ОБРАТНО Что же случилось с Солнечным Светом? Трупа ее я так и не нашел, следовательно, ей удалось спастись. Возможно, дождавшись, когда солдаты минуют наш типи, она выскользнула из-под шкур и сумела добраться до берега. Моя индейская жена вообще была женщиной изобретательной и решительной, а по части всяких трюков могла бы дать мне сто очков вперед. Индейцы куда больше нас, белых, приспособлены ко всяким несчастьям, и их не мучат лишние сомнения. Взять хоть меня: с одной стороны, я собирался убить Кастера, а с другой — решил никогда больше не жить с шайенами по той простой причине, что устал от своей нелепой роли свидетеля кровавых боен. Темнота застигла меня все еще на берегу Уошито, вынашивающим планы убийства. Становилось дьявольски холодно, а солдаты, отправившиеся в атаку налегке, растащили в лагере все, что не успели сжечь, вплоть до последнего одеяла. Я не думал даже об оружии: прежде всего требовалось хоть как-то утеплиться, иначе погода покончила бы со мной быстрее, чем я успел бы разобраться с Кастером. Я направился к тем палаткам, где держали пленных. Здесь мне посчастливилось отыскать довольно приличный, хотя и обугленный по краям, кусок шкуры, и я немедленно в него завернулся. Выделанная, лишенная шерсти бизонья шкура грела мало, но и это было уже что-то. Из-за облаков вышла луна и залила своим призрачным светом все вокруг, в том числе и лошадиные трупы, к которым подкрадывались койоты. Рядом мелькали тени больших серых волков, в воздухе висели звуки хлюпающего чавканья, негромкого рычания и треска мертвой плоти, разрываемой клыками. Находиться неподалеку от этого пиршества вурдалаков было, прямо скажем, препротивно. Я собрался развести огонь и бродил по изувеченному лагерю в поисках еще тлеющего уголька, когда услышал со стороны реки глухой стук лошадиных копыт. Кастер возвращался. Волки, койоты, а с ними и я бросились спасать свои шкуры. Спрятавшись в кустах, я по слуху, так как боялся высунуться, определил, когда колонна миновала сожженную индейскую деревню, а потом последовал за ней, держась примерно за четверть мили. Стоял жуткий мороз, и несколько часов пути меня почти доконали. Я рассчитывал только на то, что мерзну в эту ночь не один и солдаты рано или поздно просто обязаны устроить привал. Так оно и случилось. Вскоре послышались звуки отрывистых команд, отряд спешился и стал разводить большие походные костры. Да, я шел за ними, чтобы перерезать Кастеру глотку, но холод сделал свое дело: мне едва ли удалось бы поднять руку, а не то что достать нож и верно рассчитать удар. Прежде всего требовалось хорошенько отогреться. Я проскользнул мимо часовых и спокойно подошел к ближайшему костру. Какой-то солдат, закутанный в индейское одеяло, спросил: — У тя есть че пожевать? Я отрицательно покачал головой. В его мутных глазах плясал отсвет пламени. — Слышь, — продолжал он, — а Упрямец-то и взаправду мужик башковитый. Ловко он допер до того, чтобы оставить все тяжелое снаряжение в лагере. Небось ему за это еще одну медаль повесят. — Ну-ну, — отозвался другой солдат, — уж можешь не сомневаться, свой-то тулупчик он прихватил, да и жратву тоже. Сидит щас там небось и чавкает, а мы тут… — Точно, — с чувством подхватил первый, — уж себя-то он никогда не забывает. На него цыкнули, опасаясь быть услышанными каким-нибудь доносчиком. — Да ну его, — ответил Мутноглазый. — Что он мне может сделать? Снять с довольствия? — Брось, парень, — ответил ему второй солдат, — ты же знаешь, что ему раз плюнуть отправить тебя на несколько футов под землю, а сверху снежком присыпать. — Да неужто? — спросил я, стараясь держаться как можно естественнее. — Неужто? Ты, видать, из новичков, иначе бы знал, что устроил Кастер в прошлую кампанию. Вон Гилберта спроси, — и он кивнул на длинного худющего солдата со сломанным носом, совавшего дрожащие от холода руки в самое пламя костра. — Так оно и есть, — отозвался тот. — Дело было летом. Двое наших парней что-то не то сказали, так он приказал вырыть яму, посадил их туда, засыпал по горло землей и держал так до вечера на солнцепеке. Один потом рехнулся, а второй… вторым был я. — А сам Упрямец тем временем смылся к своей бабе, — продолжил Мутноглазый. — Его за это на год отстранили от командования, так знаешь, что он сделал? Отправился к себе в Мичиган и преспокойно ловил рыбу! — Хоть я этого гада и ненавижу, — снова заговорил Гилберт, — но за самоволку не осуждаю. Баба у него что надо! — Правда? — спросил я, чувствуя, что начал согреваться, и снова возвращаясь к планам мести. — Бог ты мой, еще бы! Ты не видел миссис Кастер? Помяни мое слово, едва это случится, ты взвоешь, упадешь на брюхо и будешь лакать из лужи у ее ног. А потом помчишься в ближайший бордель и перетрахаешь там всех девиц без разбора… Кстати, кто сходит к пленным за какой-нибудь маленькой скво? Если вы хоть немного знакомы с армейской жизнью, то поймете, что разговор тут же переключился на сальности. Я отправился дальше. Чтобы убить Кастера, его надо было сначала найти, причем не вызывая подозрений. Пленные шайены сидели плотным кольцом вокруг двух небольших костров и спали. Ничто на свете не может лишить краснокожего сна. Чуть дальше, на приличном расстоянии от основного табуна, стояли низкорослые индейские лошадки. По углам лагеря пылали огромные сторожевые костры. Совершенно бесполезная охрана, ведь индейцы никогда не воюют по ночам. А враг между тем давно уже проник в лагерь. Я имею в виду себя. Так, переходя от костра к костру, я нашел наконец Кастера. Он расположился отдельно от своих офицеров, на вершине небольшой возвышенности, и, сидя прямо на земле, писал что-то при желтом свете костра. Его денщик, исполнявший скорее роль обычного слуги, подбрасывал в огонь дрова, которые несколько бедняг рубили всю ночь в лесу и таскали в лагерь. Дождавшись, когда денщик отправился возобновлять запас дров, я подошел к нему и спросил: — Как дела у генерала? Слуга, как я и ожидал, оказался достаточно недалеким малым. Ему явно льстила роль связующего звена между великим человеком и внешним миром. Даже не поинтересовавшись, откуда я взялся и что мне, собственно, понадобилось, он ответил: — Можешь не беспокоиться, все отлично. Подай-ка мне эту пару поленьев. — Я просто подумал, что он, должно быть, ужасно измотан. Денщик рассмеялся и сказал: — Очень нужна ему твоя забота! Да он, если хочешь знать, может вообще не спать и не есть. Разбив одних краснозадых, он тут же принимается за других. — Я видел, он что-то пишет? — Да, письмо жене. Он делает это почти каждый день. В те времена не было еще ни почтовых ящиков, ни особых курьеров, так что Кастеру приходилось посылать одного из своих солдат за добрых сто-двести миль, дабы отправить письмо. Воистину этот молодой генерал был для младших чинов хуже, чем кактус для лошади. Стоило мне уже решить, что я втерся к денщику в доверие, как тот, подозрительно прищурившись, спросил: