РАССКАЗЫ КОСЮКА Луга от деревни тянутся нескончаемо. Когда набегает упругий ветер, кажется, что они растекаются зелеными волнами. Жарко шуршат кузнечики, будто кто-то невидимый жует тонкую прозрачную бумагу. Захватывает дух, колотится сердце, хочется кричать, мчаться, раздирая об острую траву ноги, чувствуя, как солнце скачет по лицу и крепко пахнет сухим деревом. В низкой роще садятся на прохладную землю и отдыхают. Лизка разглядывает пальцы на руке, поет как-то непонятно, растягивая губы, — песня без слов. — Айдате ночью в луга. Мне мать сказывала, там по ночам ктой-то ходит, черный, лохматый и все-то птицей кричит, зазывает. Страху-то. — Ванька свертывает губы трубочкой и издает пронзительный свист. — Брось врать. Зубы выпадут, — тянет Сонька. — У тебя у самой выпадут. Я говорю, ходит и орет то волком, то птицей. Ох, и страху. Я слыхал… Айдате ночью… — Он вдруг заливается мелким смехом и крутит головой. — Где вам… Страху ужасть натерпитесь. — Зубы выпадут… У Петьки пастуха все до одного повыпадали. А Лизка и не слушает вовсе, поет, положив голову на руки, и глядит непонятно куда. Где-то далеко охает паровоз, и роща вздрагивает. — Мой папаня поехал. Наверняка привезет мне гостинцев. Он у меня и в Ливерпул ездил, столько навез. Стола не хватило. — Куда? — чуть ли не визжит Сонька. — В Ливерпул… Страна такая. Негры по улицам ходют… — Вань, а, Вань? — Чего? — Зубы выпадут… Лизка закрывает глаза, слушает, как Ванька сердито сопит и врет так складно и хорошо, а кругом солнца много и птицы звенят, словно монеты клюют. Лизка вспоминает. Света в избе не было, только луна синей длинной струей падала в окна, проливалась на постель, и Лизке хотелось пощупать рукой синий дым. Тянулась она горячими пальцами, гладила, и чудилось ей, что уходит она по этой синей тропе через окно, и платье у нее до полу, и в волосах голубая лента. Потом вдруг тропа раскололась и рассыпалась искрами. Черная лохматая тень пошла прямо на Лизку. Она закричала, но себя не услышала. Кто-то большой был в комнате, его качало, бросало от стенки к стенке, и он, цепляясь громадными руками за стулья, падал, шумно дышал и орал нехорошим страшным голосом: «По сте-пии… По стее-пии». — Мама, — всхлипнула Лизка от жути и накрыла голову одеялом. Потом стало тихо. Мать сказала: — Житья нету из-за тебя… Храпишь, ирод. Надрызгался, спасу нет. Тьфу! Лизка видела, как мать перекрестилась в угол и, вздохнув, улеглась рядом с тем, большим и черным, — рядом с отцом. А утром, когда Лизка проснулась, мать долго вглядывалась в нее, для чего-то поворачивала лицо к свету, опять крестилась в угол, закусив платок, плакала. Лизка вырвалась и, весело загребая ногами пыль, побежала к озеру. На шатком мостике, где завсегда стирали белье и чистили кастрюли, сидел Ванька, опустив ноги в воду, и ловил рыбу. — Не тарахти… — зашептал он, — чего с самого ранья воду мутить. Ступай отседова… Лизка разделась и зашлепала по зеленой воде, смеясь от холода, от солнца, окатила Ваньку с ладони и поплыла. Любила Лизка это тихое озеро, с темным дном, где, будто русалочьи волосы, вились водоросли, любила заплывать далеко к желтым кувшинкам, вылезать на другой, луговой берег и лежать в траве, следя за рассыпающимися облаками. Когда Лизка приплыла назад, Ванька перематывал удочки и грозился: — Выдеру крапивой, то-то будешь мешать. У Архиповны крапива, как соль, волдырястая… Вот поревешь. Но Лизка знала напрасные Ванькины угрозы. Она вскарабкалась на тополь, что стоял у самого озера, уронив к воде тугие ветви, словно разглядывая свое могучее отражение, словно гладил его листьями и всегда удивлялся себе. Лизка села на сук и показала Ваньке язык. — Прыгай. Чего не прыгаешь? Ванька боялся тополя. Как-то он тоже забрался наверх, глянул вниз и обмер — Петька на траве валяется, ухватив руками живот, и хохочет: — Штаны-то… штаны-то лопнули. Ой, Вань, где ты их порвал? Все наружу. А у Ваньки руки тряслись, в глазах черно было. Так и спустился назад, поддерживая трусы, красный и злой… — Прыгай! — снова кричит он Лизке. — Чего, страшно? Ага… Лизка смеется, раскачивается на суку и нарочно медлит. — Вань, а помнишь трусы… Ой! — И точно сорвавшись, летит в воду, а вынырнув, рассыпается смехом и Ванька, в который уже раз перематывает удочки и ковыряет ботинком землю. Но когда она встала перед ним, маленькая, с острыми плечиками, еще отдуваясь от воды, Ванька вскрикнул и проговорил почти шепотом: — Косая… Чтой-то, а? Ты куда глядишь?.. Косая! — И убежал, волоча за собой удочки. Лизка долго сидела у озера, думая — что такое с Ванькой, потом вдруг увидала себя в воде, зажала руками лицо, снова глянула, широко, просяще и, вскочив, помчалась к дому, на ходу натягивая платьице и всхлипывая: — Косая… Косая… Озеро стояло за ее спиной тихое, круглое, покачивая желтые кувшинки. С тех пор Лизка не купалась в этом озере, ей казалось, что в нем навсегда осталось чужое отражение ее лица с того солнечного утра… На деревне прозвали ее Косюкой. В роще тихо. Светлое небо накрывает луга голубой, чистой крышей. Лизка слушает, как Ванька врет — голос у него вкрадчивый, тоненький и глаза не косые, а правильные, и у Соньки глаза тоже красивые. Лизка вздыхает, поет, едва шевеля губами, поет грустно — и песня без слов. — Я с маманей в воскресный день в церкву ходил. Старух там — ужасть сколько. Попа видел… черный, с бородой. Такие книжки золотые по стенкам стоят. Страсть, как интересно. Свечки горят тоже золотые и всем леденцы дает поп. А мне так полную ладонь насыпал. Хороший поп. «Ты, говорит, заходь, Ванька, ко мне сюда, свечки зажигать будешь». Сам поп говорит… А я не пойду, дураки туда ходют. — Скажу матери, что ты так. — У Соньки глаза большие, испуганные. — Скажу… — Попробуй. Я попу на тебя нажалуюсь. Во будет… Спужалась? — Ванька заливается смехом, и щеки его довольно краснеют. — Зубы выпадут, — уже просто, чтобы что-то сказать, вставляет Сонька. Над рощей заплескался белый лоскут облака, лениво понесся в сторону, и опять над головой чистая голубая крыша. Лизка поднимается с травы, оправляет платье. — Пошли, выкупаемся. На Большое. — Не, на Очки. На Большом, сказывают, крокодилы есть. — Трусишь? Устал, поди, врать-то? — Не устал. Чего мне уставать. Я целый день могу, без передыху. Люблю врать. А вам чего, не все равно, что ли? Снова по лугам, наматывая траву на босые ноги, идут втроем. Ванька забегает вперед, из-под его ног стреляют птицы и черными комочками неподалеку опять падают в траву. Очки — длинное, всегда голубоватое озеро — блестит на солнце двумя гладкими пятачками, соединенными тонкой полоской воды. Как-то из города приехал рыбак в ученой шляпе, с непонятной удочкой в полоску и с колесиком, на котором была намотана толстая леска. Ванька помнит, как называлась эта странная удочка: «спиннинг». Рыбак пощурился на озеро, вытер платком лицо и сказал: — Да разве это очки? Замечательно… Прямо пенсне. — Дядь, а что такое песне?