Я видел только амбразуру окна, слышал лишь голос человека, читавшего список… Хассам Жозе! Это имя сорвалось с губ человека и с силой ударило меня в грудь. Никогда мое имя не произносили таким торжественным тоном. Никогда я не чувствовал такой связи с этими четырьмя слогами. Если бы это имя не было произнесено, возможно, я обратился бы в камень. Мои товарищи обнимались, обнимали меня. — Мы все сдали! Все десять! — кричали они. Я не прыгал, не кричал, а молча улыбался, предоставляя им делать со мной что хотят. Мосье Рок был страшно взволнован и не мог противостоять бурным проявлениям чувств своих учеников. Он только повторял с улыбкой, больше напоминавшей гримасу: «Хорошо, хорошо!» — и смотрел на нас глазами, блестевшими за стеклами очков; начинал что-то говорить, останавливался и кричал: — Уже поздно, дети, нам надо торопиться! Улицы Сент-Эспри, освещенные фонарями, были полны оживленных учеников. Мосье Рок отвел нас в гараж и нанял такси, в которое он впихнул всех десятерых вместе с собой. На Фюзилевом дворе уже улеглись спать, когда мы приехали в Петибург. Но мама Тина не спала. Стоило мне толкнуть дверь, припертую, по обыкновению, изнутри камнем, как она тут же зажгла лампу и спросила: — Жозе, как у тебя дела, сыночек? Я размахивал руками и приплясывал. — О, благодарю тебя! — воскликнула мама Тина, прижав руки к сердцу. И все. Она снова легла, сказав мне, что ужин на столе и что моя подстилка будет сегодня мягкая, так как она весь день проветривала ее на солнце. На следующей неделе уроки, по существу, кончились и наши занятия в школе состояли в основном из игр. Мосье Рок велел мне опустить письмо, объявив, что в этом письме речь идет обо мне; он просит допустить меня к конкурсу на государственную стипендию. Почему только меня? Оказалось, что все остальные, получившие аттестат, старше положенного возраста. Конкурс должен был происходить в Фор-де-Франсе. Если я выдержу, я поступлю в школу в Фор-де-Франсе — в лицей[18]. Мосье Рок говорил мне обо всем этом без улыбки, без восторгов, но я угадывал, какое значение придает он моему поступлению в это учебное заведение. Правда, у меня самого обо всем этом было весьма туманное представление, поэтому результаты конкурса меня не слишком волновали. Когда мы учились, мы всегда строили планы на будущее, но на самое ближайшее. Рафаэль собирался на Высшие курсы в Сент-Эспри, где уже учился его брат Роже́, подготовляясь к окончанию элементарной школы[19]. Мерида́ — ну и везло же ей! — сказала, что почтальонша берет ее к себе в почтовое отделение и будет учить на телефонистку. Две другие девочки собирались учиться на портних. Только у Лоре́тты не было никаких планов — родители не хотели отпускать ее одну в Сент-Эспри, боясь, как бы она не завела плохих знакомств. Все это было теперь не для меня. Если я попаду в лицей и кончу его, я смогу в дальнейшем стать адвокатом, врачом. Но мне что-то не верилось. Однако я был счастлив при мысли о том, что поеду сдавать экзамен в Фор-де-Франс и увижу там свою маму Делию. После беседы с мосье Роком мама Тина решила: — Ну что ж! Для такого путешествия надо мне приготовить нижнюю юбку с вышивкой. МЫСЛИ О БУДУЩЕМ Я часто видел море издали. С высоты Отморна, за болотной низиной, видны большие заводи широкой реки и вдалеке море, в которое она впадает. Море было для меня чем-то видимым, прекрасным, но недостижимым, как небо. Однако озеро Женипа, в котором я часто купался, могло мне дать некоторое представление о том, каким должно быть море вблизи, и я был страшно взволнован, когда, отправившись из Петибурга в Фор-де-Франс на пароходике, мы вышли в открытое море. Пассажиры из деревни, босые, в грубых соломенных шляпах, и хорошо одетые люди болтали между собой, смеялись, делились хлебом и фруктами. Но я смотрел только на воду. Какие необозримые пространства! Меня поражала пустота между небом и морем. Я удивлялся, почему вода так двигается во все стороны, словно табун голубых коней, которые налетали, пенились, ударялись о пароходик и убегали, задрав белые гривы, чтобы напасть на пиро́ги, разбросанные вокруг нас и как будто никуда не направлявшиеся. В конце концов мама Тина, заметив, как я возбужден и утомлен, положила мою голову себе на колени, и я заснул. Когда мы высадились в порту, я забеспокоился, сумеет ли мама Тина найти место, где принимают экзамен. Город показался мне огромным и страшным, как бескрайний дремучий лес. Сколько улиц! Сколько автомобилей! Какой ужасный шум! Но мама Тина не растерялась, как я. Она не торопясь надела ботинки, привела себя в порядок, расправила свою юбку и потом, крепко держа меня за руку, вступила в город. Мы останавливались на каждом перекрестке. Мама Тина спрашивала дорогу, потом мы шли дальше. Моя бабушка была необыкновенная женщина. Мы пришли в женский лицей — там принимали экзамен. Та же обстановка, что и в Сент-Эспри в день сдачи на аттестат: ученики, толпящиеся во дворе с учителями и родственниками, хождение, перешептывания. Диктант показался мне легким. А задачи, по сравнению с теми, которые мосье Рок заставлял нас решать, и вовсе пустяковыми; но когда я вернулся во двор и услышал, как другие ученики перечисляют ответы, то понял, что в одной задаче допустил ошибку. Я очень расстроился, но старался не подать виду маме Тине. Да я и сам быстро забыл об этом, потому что нам предстояло навестить мою мать… Вернувшись в Петибург, я не скрыл от мосье Рока затмения, которое нашло на меня при решении второй задачи. Сначала он стал меня ругать, потом спохватился: — Неважно, главное — это аттестат. А он у вас уже есть. Но что со мной будет? Не один раз слышал я, как мама Тина причитала: — Господи, где я возьму средства отправить этого ребенка на Высшие курсы? Она не знала никого, кто бы мог приютить меня в городе в обед. Лично я вполне мог бы без этого обойтись. Опыт с мадам Леонс произвел на меня неизгладимое впечатление, и я предпочел бы завтракать под навесом школы чем бог пошлет. Но самым непреодолимым препятствием был вопрос обуви. На Высшие курсы нельзя было ходит босиком. Конечно, у меня оставались ботинки от первого причастия и я мог бы ходить в них, если бы носил их в руках и надевал только при входе в класс. Но они износятся довольно скоро. А потом? Мне приходила мысль наняться на время каникул в группу малолетних, чтобы заработать на обувь. Вержи́ния и ее брат поступали так каждый год, чтобы приобрести костюм к началу учебного года. Но я не мог преодолеть ужас, который мне внушали поля сахарного тростника. Несмотря на удовольствие, которое я испытывал, посасывая стебель тростника, поле всегда оставалось для меня проклятым местом, где невидимые палачи принуждали негров с восьмилетнего возраста полоть, рыхлить, копать под дождем и палящими лучами солнца. К старости эти негры превращались в жутких чудовищ с остекленелыми глазами, с ногами, раздутыми слоновой болезнью; и им негде отдохнуть, кроме как в грязных, вонючих хижинах на узких досках, покрытых тряпьем. Нет, нет! Я не слышу дивных мелодий, раздающихся в зарослях тростника. Я не вижу мускулов погонщиков мулов, красоты молодых негритянок. Слишком долго моя бабушка умирает медленной смертью у меня на глазах, чтобы я мог восхищаться яркой зеленью сахарного тростника. Поэтому я отверг мысль наняться на плантации. Да ничего бы и не вышло. Мама Тина воспротивилась бы этому. Приближались каникулы и с ними перспективы далеких прогулок, рыбной ловли, сбора фруктов. Увлеченный всем этим, я позабыл о своих заботах. МНЕ ВЕЗЕТ В самом начале каникул женщина, которая убирала у мосье Рока, прибежала за мной к маме Тине и сказала, что учитель зовет меня к себе. Когда я вошел, мосье Рок сидел за столом. — Мальчик, — сказал он, — вы счастливчик! Вот смотрите, что я получил. Он взял голубую бумагу, лежавшую около его прибора, развернул ее и сказал: — Вы приняты в лицей по конкурсу стипендиатов. Он протянул мне телеграмму. Глаза его блестели, рот полуоткрылся, обнажая зубы. Это была не совсем улыбка, но такое выражение бывало у него в минуты величайшей радости. И на прощание он снова повторил: — Счастливчик, поздравляю! ЧАСТЬ III СЧАСТЛИВЧИК КВАРТАЛ СВЯТОЙ ТЕРЕЗЫ