И тут я получил новый удар. — Несчастный! — воскликнула моя бабушка. — Ты хотел бы, чтобы я отправила тебя с малолетними! Значит, ты этого добивался, когда устроил безобразие в поселке? Э-бе! Конечно, надо было отправить тебя собирать гуано, как всех других! Ты бы сразу узнал, что такое несчастье, и научился вести себя как следует! И пошло, и пошло! Она осуждала родителей, отправивших своих детей работать. Она называла их «неграми без всякого смысла и гордости». — А? Мыслимое ли дело, чтобы отцы сами посылали детей на несчастье? Э-бе! Уж если я твою мать не отправила с малолетними, тебя я тем более не отправлю. Она проклинала мосье Габриэля, который, по ее словам, запретил детям оставаться на улице, чтобы загнать их на плантации. Я и раньше слышал, как она поносила мулатов (мосье Габриэль был мулат) за то, что они всегда рады услужить беке и нагадить неграм. А потом, ворча, снова возвращалась к моей матери: если она не явится за мной через две недели… Я смутно понимал, что мама Тина не посылала меня работать для моего же блага, но перед товарищами мне было все равно неловко. Каждую неделю в час получки у меня было ощущение, что они отдаляются от меня, что они выросли, стали взрослыми, обогнали меня. Хотя в их обращении со мной даже после получки я не замечал ни высокомерия, ни гордости. Мы виделись теперь редко. Кончилась наша свобода. Но в нашем возрасте стыдно было жаловаться. А потом, на что жаловаться? Разве всех нас не ждала та же судьба, что и наших родителей? В конце концов я даже полюбил новый распорядок. Я находил в нем много преимуществ. В сезон манго мама Тина спрятала несколько незрелых плодов в тростниковую солому, где они дозревали постепенно. Так что довольно долго вкусный и сочный десерт дополнял наш завтрак. Иногда после работы мы с ней отправлялись за плодами хлебного дерева. Я помогал выбирать спелые плоды и следил, куда они падают, когда она трясла дерево. Заросли под деревьями были густые и запутанные, и часто плоды откатывались далеко. Мое умение находить их удивляло маму Тину. Потом наступал сбор урожая. Это время всегда казалось нам праздником. Теперь мы могли́ сосать стебли тростника хоть целый день. Мы сами подбирали стебли в полях и сосали непрестанно, и сок стекал у нас по губам на одежду или на голые животы. А на этот раз мне не надо было никуда ходить за стеблями сахарного тростника. Даже незачем было спрашивать позволения. С самого утра я брал первые же срезанные стебли и сосал их, забавляясь соломенным чучелом, кожурой дерева, какой-нибудь ерундой, слушая пение резчиков, которые вкладывали в песни силу и грацию своих движений. Я следовал за ними, проникался ритмом их жестов. Все было восхитительно: полуобнаженные черные и бронзовые тела, блестевшие на солнце; пот, лившийся у них по груди и спине и дававший на солнце такие же блики, как лезвие резака при каждом взмахе руки; шуршание сухих листьев у них под ногами; снопы, брошенные назад и на лету подхваченные вязальщицами, связывавшими десять стеблей в одну связку и сваливавшие десять связок в одну кипу; несмолкаемые песни, прерываемые подчас вздохом или хрипом, вырвавшимся от усилия из чьей-то груди. В эту музыку вливаются скрип повозок, топот мулов, ругательства погонщиков и возчиков. Густые напевы, неутомимые мелодии одурманивают, обволакивают меня, я тоже начинаю петь: Собрал пожитки человек, Пошел работать В Ти-мо-нэ. От повторения одних и тех же слов на один и тот же мотив песня оседает во мне и переполняет меня грустью. Я останавливаюсь. Но все поле продолжает упорно работать и напевать в ускоренном ритме все те же слова на тот же мотив. Пошел работать В Ти-мо-нэ. Во время сбора тростника рабочие зарабатывали больше денег. В субботу вечером на улице было больше торговцев, и праздник продолжался дольше. Шла игра в кости и в карты под открытым небом вокруг факела или костра, и эти игры часто кончались свирепыми драками. В поздний сезон мне выпала большая радость — мы с мамой Тиной оказались на поле, через которое протекала река. Вернее, спокойный ручей с заводями, местами совсем пропадающий в камышах, росших по его берегам. Я не знал, откуда и куда он течет, да я и не знал, что реки откуда-то вытекают и куда-то впадают, как люди, отправляющиеся в путешествие. Река для меня была без конца и начала. Просто текущая вода. Я спрашивал у мамы Тины, нет ли там рачков. Она объяснила мне, что есть, конечно, но здесь их не достанешь руками, как в Газели, потому что у этого ручья дно илистое. Она сделала мне крючок из булавки, прицепила его к бамбуковой палке на длинной нитке, смастерила поплавок из сухого дерева и научила меня ловить рачков на удочку. Это было чудесно. Затаив дыхание следил я за леской; сердце мое замирало при малейшем движении поплавка. А потом, какой восторг, когда рачок трепыхался на конце лески, а удочка дрожала у меня в руке! С невероятным усердием вытаскивал я ее из воды! Мне удавалось поймать штук десять — двенадцать в день, а мама Тина уверяла, что я мог бы наловить больше, если бы был внимательнее и терпеливее. Моему воображению рисовался сказочный мир, в котором жили рачки: долины, тропинки, дороги, поля, дома. И все это в прозрачной воде. Там обитали прозрачные рачки: раки — папы, раки — мамы, раки — дети, и говорили они на своем водяном языке. Когда я вылавливал большого, я считал, что это мама или папа, возвращавшиеся с работы. Я воображал себе неутешное горе их детей, от слез которых в реке прибывала вода. Когда попадался маленький, я представлял себе опечаленных родителей. А если рачок срывался с крючка, я боялся, как бы он не предупредил остальных, что надо остерегаться моего коварного червяка. Словом, благодаря всем этим забавам я чувствовал себя прекрасно. МЫ ИДЕМ В ГОРОД Как-то в воскресенье мама Тина надела чистое платье, заставила меня натянуть штанишки, в которые я еле влез — так давно я их не надевал, — и объявила, что мы отправляемся в Сент-Эспри́. — Зачем? — Не твое дело. Но, продолжая возмущаться моим любопытством, она невольно выдала цель нашего путешествия. Моя мать ответила на ее письмо, сообщив, что пока не может приехать, так как дела ее не улажены, но посылает немного денег. Остального я не понял. Мама Тина взяла свою корзину, и мы отправились в путь. Она шла быстро. На каждом шагу ее пятки, задевая за жесткий, тяжелый подол платья, издавали глухой звук. Я с трудом поспевал за ней. Мы спустились с горы по тропинке, потом вышли на широкую дорогу из белого туфа, по которой сновали женщины в цветастых платьях, мужчины в белых брюках, ослики, тяжело груженные корзинами с овощами и фруктами. Мама Тина встречала знакомых. — Ты, видно, торопишься? — спрашивали они. — О да, — отвечала она, — я хочу поспеть хотя бы к концу службы в церкви. Мы оставили большую дорогу. И долго пробирались по тропинкам среди полей сахарного тростника; потом оказались под высокими деревьями; потом шли вдоль железной дороги и пересекали мостики без парапетов. Как я ни старался, расстояние между мной и мамой Тиной все увеличивалось. Я начинал бояться, что она бросит меня здесь и я заблужусь, потому что нам больше никто не попадался навстречу, а мама Тина шла себе вперед, совсем позабыв про мое существование, разговаривая вполголоса сама с собой. До меня доносилась лишь барабанная дробь ее пяток. Я остановился, в отчаянии крикнул: «Мама Тина!» — и разразился рыданиями. Бабушка обернулась, удивленная моим криком и слезами. Она как будто только теперь вспомнила, что я следую за ней. Я догнал ее с виноватым видом. Тогда она подняла меня и посадила к себе на плечи. Наше путешествие продолжалось куда более приятным образом. ЦЕРКОВЬ Паперть церкви запружена народом. Большинство пришло из деревни, как мама Тина. Почти все босые. На женщинах такие же платья, как у мамы Тины. Я ничего не вижу за толпой. До меня доносятся звон колокольчика и жалобно поющие голоса. Потом я слышу неподалеку звяканье монеток, падающих одна на другую. Мама Тина нагибается ко мне и говорит, что это монах делает сбор. — Он поднесет к тебе маленькую коробочку, чтобы ты опустил в нее одно су, — объясняет она потихоньку, — не забудь при этом наклонить голову. И не бойся. Когда раздался звон во все колокола и толпа повалила из церкви, мы вошли наконец внутрь. Мама Тина вела меня за руку. Она поспешно преклоняла колени перед разными фигурами, стоявшими в нишах или на подставках, украшенных цветами. Иногда она становилась на колени, шепотом приказывала мне делать то же самое и молилась. Так она поступала перед двумя или тремя из этих личностей — по-видимому, ей они нравились больше других, но я не находил в них ничего особенного. Больше всего меня удивил субъект, прибитый гвоздями к кресту. У него была борода и длинные волосы; он был почти голый и такой худой, что ребра просвечивали. Он напомнил мосье Медуза, лежащего на голой доске в своей хижине. Его поза на кресте была так же неудобна, как поза Медуза… А ведь он, кажется, был не негр… Мама Тина несколько раз обошла рынок. Площадь, заваленная мешками, корзинами, горами овощей и фруктов, кишела людьми. Мама Тина брала щепотку маниоковой муки из каждого мешка, пробовала, торговалась и проходила дальше. Она немало перепробовала, прежде чем купила две кружки муки. Потом она возобновила свой обход, поднимала и ощупывала иньямы, долго сомневаясь, прежде чем купить одну штуку. То же повторилось и с авокадо. А потом с толоманом и, уж конечно, с кочнами капусты. Но я за ней не ходил. Она поставила свою корзину под деревом на краю площади и посадила меня рядом. Она возвращалась со связкой лука, подсчитывала, сколько осталось денег, раздумывала, снова уходила. Свои покупки мама Тина завершила четвертью фунта мяса для супа, соленой рыбой, сахаром и жиром.