Капитан любой спортивной команды – важная персона в Рептоне. Он решает, кому из игроков участвовать в важном матче. Он и только он вручает остальным знаки отличия. После матча он может подойти к любому члену своей команды, пожать ему руку и сказать: «Поздравляю лучшего игрока». Это волшебные слова. На новоназначенного лучшего игрока сыплются всевозможные привилегии, включая ленту специального цвета для соломенной шляпы, особый плетёный шнур для отворотов блейзера, особую новую форму для игр и прочие особые знаки, которые сразу же выделяют счастливчика и делают его первым среди равных. Вне зависимости от вида спорта – футбол, крикет, пятёрки, сквош – на капитана команды возлагалось множество обязанностей. Именно он в день матча вывешивал на школьную доску объявлений информацию о составе игроков. Он и только он был уполномочен вести переговоры о матчах с другими командами, назначать день встречи и так далее. Как только я стал капитаном, ко мне перешли и все капитанские обязанности. Но с одной из них вышла неувязка. Дело том, что по сложившейся традиции капитана, в знак признания его талантов, было принято назначать ещё и стариком, старостой – если не старостой школы, то хотя бы старостой факультета. Но администрация школы не хотела назначать меня старостой. Она не очень мне доверяла. Потому что я не люблю правил. Я непредсказуем. В общем, я не из тех, кто становится старостами. Не все рождены, чтобы управлять и властвовать. Я – точно нет. Наставник факультета мне всё это растолковал, и я вполне с ним согласился. Из меня вышел бы никудышный староста. Я бы, чего доброго, отказался бить маленьких, разрушая тем самым основы основ старостата. За всю историю Рептона я, похоже, был единственным капитаном спортивной команды, который так и не стал старостой. Точнее, даже капитаном двух спортивных команд – потому что вскоре я стал ещё и Капитаном Сквошистов. И, чтобы уже совсем ослепить вас сиянием своей славы, – я также играл в школьной футбольной команде. В английской частной школе к мальчикам, которые достигли каких-то спортивных успехов, учителя, как правило, относятся уважительно, даже почтительно. Это как у древних греков: те тоже почитали своих атлетов и ставили им мраморные статуи. Атлеты были полубогами. Они входили в число избранных. Они вершили славные подвиги, которые были не под силу простым смертным. В наши дни отличные футболисты, бейсболисты, бегуны и прочие великие спортсмены тоже становятся всеобщими кумирами, поэтому их приглашают рекламировать кукурузные хлопья к завтраку. Со мной такого не произошло, и должен сказать, что я совершенно этим доволен. Но всё же благодаря спорту жизнь моя в Рептоне была не совсем безрадостной. Спорт вообще в радость любому школьнику, если у него всё получается. Вот если нет – тогда это пытка. Мне повезло, у меня получалось. Долгие часы после занятий, проведённые на футбольном поле, на пятёрочных площадках и на площадках для сквоша, пролетали для меня легко и незаметно и скрашивали унылые школьные будни. Второе, что доставляло мне массу удовольствия в школьные годы, была фотография. Ни один мальчик в Рептоне, кроме меня, не занимался ею серьёзно, да и пятьдесят лет назад это было не такое уж простое занятие. В тёмном чулане музыкального корпуса у меня имелась крошечная фотолаборатория, где я заряжал фотопластинки в кассету, проявлял негативы, а потом вставлял их в фотоувеличитель и печатал фотографии. У нас был наставник по искусству – скромный пожилой учитель, которого звали Артур Норрис. Мы с ним подружились, и в мой последний год в Рептоне он даже устроил выставку моих фотографий в кабинете искусств и сам помогал мне подбирать рамки. Выставка имела успех, и многие наставники, которые в предыдущие четыре года ни разу не удосужились перемолвиться со мной словом, теперь подходили ко мне и говорили: «Поразительно… Мы и не догадывались, что среди нас скрывался такой талант… А вот это у тебя продаётся?» Артур Норрис приглашал меня к себе домой, поил чаем с пирожными и рассказывал мне о настоящих художниках, таких как Сезанн, Мане и Матисс. Наверное, именно тогда, за воскресными чаепитиями и тихой беседой в маленькой учительской квартирке, во мне родилась великая любовь к художникам и их искусству. После школы я ещё долго занимался фотографией и научился делать неплохие снимки. Сегодня любой может стать заправским фотографом, для этого надо всего лишь купить 35-миллиметровую камеру со встроенным экспонометром. Но полвека назад всё было не так просто. Вместо плёнки тогда пользовались стеклянными пластинками, и, прежде чем отправляться на съёмку, надо было зайти в тёмную комнату и вставить каждую пластинку в специальную кассету. Обычно я носил с собой шесть таких заряженных кассет. То есть в запасе у меня было всего шесть кадров, поэтому, прежде чем щёлкнуть затвором, я предпочитал как следует всё обдумать и заранее просчитать, что получится. Верьте или не верьте, но в восемнадцать лет я получал призы и медали от Королевского фотографического общества в Лондоне, от Фотографического общества Голландии и т. д. У меня даже есть большая красивая бронзовая медаль из Каира – от Египетского фотографического общества, и сохранился снимок, за который меня удостоили такой награды. На нём – одно из так называемых Семи чудес света, арка Ктесифона в Ираке. Это самая большая в мире арка, стоящая без дополнительных опор. А сфотографировал я её, когда в 1940 году проходил лётную подготовку перед службой в Королевских военно-воздушных силах. Это был один из первых моих самостоятельных полётов, я – как всегда, с фотоаппаратом на шее – летел над пустыней на стареньком биплане «хокер-харт». Заметив громадную арку среди песчаного моря, я завалил самолёт на крыло, отпустил штурвал и висел на ремнях и стропах, пока не навёл объектив и не щёлкнул затвором. По-моему, вышло отлично. Прощай, школа! В мой последний рептонский год мама спросила: – Хочешь поступить в Оксфорд или Кембридж, когда кончишь школу? В те дни попасть в любой из этих двух великих университетов не составляло труда, лишь бы деньги были. – Нет, спасибо, – ответил я. – Я лучше сразу поступлю на работу в какую-нибудь компанию, чтобы ездить в командировки в далёкие и прекрасные края – в Африку, например, или в Китай. Тут важно понимать, что в начале 1930-х годов практически не было пассажирского авиасообщения. Корабль из Англии шёл в Африку две недели, а до Китая нужно было добираться пять недель. Это были волшебные дальние страны, куда никто не ездил просто так, отдыхать. Туда ездили работать. Сегодня можно в считанные часы долететь куда угодно, и ничего волшебного в этом не будет. Но в 1934 году дела обстояли совершенно иначе. Так что в свой последний семестр я разослал заявления о приёме на работу только в те компании, которые, я был уверен, отправляют своих сотрудников в заграничные командировки. Это были компании «Шелл» (восточное отделение), «Империал Кемикалс» (восточное отделение) и какая-то финская лесозаготовительная компания, название которой я забыл. В «Империал Кемикалс» и в финскую лесозаготовительную компанию меня готовы были взять, но мне почему-то сильнее всего хотелось попасть на работу в «Шелл». Когда пришла пора ехать в Лондон на собеседование, наставник моего факультета сказал, что смешно даже пытаться. – Восточное отделение «Шелл» – это сливки, это лучшие из лучших, – сказал он. – Там будет не меньше сотни претендентов, а вакансий примерно пять. Туда может попасть разве что староста школы, а ты ведь даже не староста факультета! Насчёт претендентов заведующий оказался прав. Когда я приехал в Лондон, в главное управление компании «Шелл», то собеседования ждали сто семь юношей. А мест было всего семь. Пожалуйста, не спрашивайте меня, как мне удалось получить одно из них. Я и сам не знаю. Но я его получил, и, когда по возвращении в школу я сообщил эту радостную новость своему наставнику, он не поздравил меня и не пожал мне по-дружески руку. Он отвернулся и пробурчал: – Одно скажу: я чертовски рад, что не стал вкладываться в акции «Шелл»! Но мнение наставника меня больше не интересовало. У меня всё сложилось. У меня была работа. Это было здорово. В июле 1934 года я навсегда распрощаюсь со школой, а через два месяца, в сентябре, как только мне исполнится восемнадцать, поступлю в «Шелл». Я буду стажёром в восточном отделении с окладом пять фунтов в неделю. Я получил работу в «Шелл»! 16 июля 1934 года Мистеру Р. Далю Школа Рептон, Рептон, Дербишир Уважаемый сэр, в продолжение нашего с Вами недавнего собеседования о приёме на работу сообщаем, что мы получили отчёт об удовлетворительных результатах Вашего медицинского обследования и готовы предложить Вам место в нашем лондонском штате с испытательным сроком и с годовым доходом в 130 фунтов стерлингов, с тем чтобы в дальнейшем, через некоторое время после того как Вам исполнится 21 год, Вы перешли на работу в одно из наших заграничных отделений – если Ваша работа и поведение в нашем лондонском офисе окажутся удовлетворительными и если Вы на протяжении испытательного срока продемонстрируете успехи, ожидаемые от кандидатов, отбираемых нами для служения нашей компании за рубежом. Во избежание недоразумений излагаем ниже то, что было сообщено Вам устно в ходе собеседования: в случае если Вам будет предложено занять место в каком-либо из наших филиалов за пределами Европы… В то лето я впервые в жизни не поехал с семьёй в Норвегию. Я смутно ощущал, что напоследок, прежде чем начать работать, должен сделать что-то особенное и важное. Так что в свой последний школьный семестр я записался на август в экспедицию некоего «Исследовательского общества частных школ». Руководил этой организацией человек, ходивший с капитаном Скоттом в его последнюю экспедицию на Южный полюс, и он набирал группу старших школьников для исследования внутренних районов Ньюфаундленда во время летних каникул. Это звучало заманчиво. Без малейшего сожаления я навсегда распрощался с Рептоном и отправился обратно в Кент на своём мопеде. Эту великолепную машину, «Ариэль» с объёмом двигателя 500 кубических сантиметров, я купил годом раньше за восемнадцать фунтов и весь последний семестр тайно хранил в гараже в двух милях от школы на Виллингтон-роуд. По воскресеньям я шёл в гараж и, хорошенько замаскировавшись посредством шлема, мотоциклетных очков, старого плаща и болотных сапог, носился по всему Дербиширу. Здорово было с рёвом мчаться прямо по территории Рептона, пролетая неузнанным мимо учителей, нарезая круги вокруг грозных и надменных старшеклассников-стариков, вышедших на воскресную прогулку. Я и сейчас вздрагиваю при мысли, что они сделали бы со мной, если бы я попался, – но я не попался. Так что в последний учебный день я весело посигналил клаксоном и покинул школу навсегда. Мне ещё не было восемнадцати. Дома я провёл всего два дня – и отправился в Ньюфаундленд с «Исследовательским обществом частных школ». Наш корабль отходил из Ливерпуля в начале августа и через шесть дней должен был прийти в порт Сент-Джонс. В экспедиции было примерно тридцать мальчиков моего возраста и четверо руководителей – взрослых и опытных. Смотреть в Ньюфаундленде, как я вскоре выяснил, было особо не на что. Целых три недели мы таскались по пустынной местности с тяжеленными рюкзаками. Мы волокли с собой палатки, и непромокаемые подстилки, и спальные мешки, и кастрюли, и провиант, и топорики, и всё, что может понадобиться человеку посреди не нанесённой на карты, необитаемой и негостеприимной земли. Моя собственная поклажа, я знал, весила ровно сто четырнадцать фунтов, и по утрам я не мог сам, без помощи, взвалить рюкзак на спину. Питались мы чечевицей с добавлением мясного концентрата, а те двенадцать из нас, что ушли отдельно в так называемый «дальний поход» – с севера на юг острова и обратно, – сильно страдали от нехватки пищи. Помню, как мы экспериментировали с поеданием варёных лишайников и оленьего мха, чтобы разнообразить рацион. Однако это было настоящее приключение, и домой я вернулся закалённым и готовым ко всему. 11 августа Дорогая мама, это будет очень короткое письмо. Мы сейчас отправляемся в базовый лагерь в 30 милях отсюда. Мы прибыли в Сент-Джонс и сразу сели на поезд до Гранд-Фоллс, вечером около 5 часов. Природа в Сент-Джонсе прямо как в Норвегии, чем дальше в глубь, тем зеленее… Затем последовали два года интенсивного обучения в компании «Шелл» в Англии. Нас, стажёров, поступивших на работу в один год, было семеро, и каждого тщательно готовили к тому, чтобы высоко нести знамя компании в той или иной далёкой тропической стране. Мы неделями торчали в порту на гигантском нефтеперегонном заводе с инструктором, который рассказывал нам всё, что только можно, про нефтяное топливо, и дизельное топливо, и газойль, и смазочное масло, и керосин, и бензин… За этим последовали месяцы в главном управлении в Лондоне – там мы изучали изнутри, как функционирует большая компания. Я по-прежнему жил в Бексли, в Кенте, с мамой и тремя сёстрами, и каждое утро, шесть дней в неделю, включая субботу, я надевал унылый деловой тёмно-серый костюм, завтракал ровно в семь сорок пять и в мягкой коричневой фетровой шляпе и со сложенным зонтиком в руке спешил вместе с толпой мужчин в таких же деловых тёмно-серых костюмах на поезд в Лондон, отходивший в восемь пятнадцать. Мне было легко сливаться с этой толпой. Все мы были очень серьёзные, исполненные чувства собственного достоинства джентльмены, спешившие в свои конторы в лондонском Сити, где каждого из нас ждали – так мы думали – крупные финансовые операции и другие чрезвычайно важные дела. Большинство моих попутчиков были в котелках, а некоторые, как я, в мягких фетровых шляпах; тогда, в 1934 году, в том поезде не было ни единого человека с непокрытой головой. Выходить на улицу без шляпы было неприлично. И все мы до одного, даже в самые солнечные дни, ходили со сложенными зонтиками. Зонтик был нашим опознавательным знаком. Без него мы чувствовали себя словно голые. Кроме того, это был признак респектабельности. Сантехники или дорожные рабочие никогда не ходили на работу с зонтиками. Иное дело мы, деловые люди. Деловой человек Мне это нравилось, очень. Я начал понимать, как просто и легко жить, когда у тебя один и тот же строгий распорядок дня, нормированное рабочее время, твёрдый оклад и тебе не нужно думать самостоятельно. В сравнении с такой жизнью жизнь писателя – абсолютный ад. Писатель сам заставляет себя трудиться. Он сам назначает себе часы работы, и, если он вообще не подойдёт к письменному столу, некому будет его распекать и стыдить. Если он пишет художественную прозу, то мир его полон страха. Каждый новый день требует новых идей, а писатель никогда не знает наверняка, придёт ему что-то в голову или нет. Два часа за письменным столом выматывают этого писателя до полного изнурения. За эти два часа он побывал в дальних странах, за много миль от своего письменного стола, он провёл это время среди совершенно других людей, и попытки вернуться в знакомую гавань требуют гигантских усилий. Это почти шок. Писатель выходит из рабочего кабинета, как сомнамбула. У него пересохло в горле. Ему хочется выпить. Он не может не выпить! Почти каждый писатель в мире пьёт больше виски, чем следовало бы, это неоспоримый медицинский факт. Он делает это, чтобы придать себе веры, надежды и храбрости. Только круглый дурак становится писателем. Его единственная награда за этот выбор – абсолютная свобода. Над ним нет начальства, кроме собственной души, потому-то, я уверен, он и выбирает писательство. Компания «Шелл» оказала нам, стажёрам, большую честь: после года в главном управлении нас всех отправили в отделения «Шелл» в разных уголках Англии – изучать искусство торговли. Я попал в Сомерсет и провёл несколько славных недель, продавая керосин престарелым дамам в сельской глуши. На своём керосиновозе, у которого сзади был краник, я заезжал в Шептон-Мэллит, или в Мидсамер-Нортон, или в Темпл-Клауд, или в Чу-Магну, и, заслышав рёв моего мотора, все старушки и девчонки выходили из своих домиков с кувшинами и вёдрами, чтобы купить галлон керосина для ламп и обогревателей. Это прекрасная работа для молодого человека. Никто ещё не заработал нервного срыва или сердечного приступа от продажи симпатичным крестьянкам керосина из краника в хвосте керосиновоза в тёплый летний денёк в Сомерсете. Но в 1936 году меня внезапно вызвали обратно в Лондон, в главное управление. Один из директоров пожелал меня видеть. – Мы отправляем вас в Египет, – сказал он. – Трёхгодичная командировка. Потом полгода отпуска. Готовьтесь, у вас неделя на сборы. – Но сэр! – воскликнул я. – Почему Египет? Я совсем не хочу в Египет! Этот великий человек отпрянул в своём кресле так, будто я швырнул ему в лицо тарелку с яйцами всмятку. – Египет, – произнёс он медленно, – один из наших самых прекрасных и самых важных регионов. Мы делаем вам большое одолжение, отправляя вас туда, а не в какие-нибудь комариные болота! Я молчал. – Можно поинтересоваться, почему вы не хотите ехать в Египет? – спросил он. Я прекрасно знал, почему не хочу, но не знал, как это выразить. Я хотел, чтобы были джунгли, и слоны, и львы, и чтобы высоченные кокосовые пальмы раскачивались над серебристыми пляжами, а в Египте ничего такого не было. Египет был пустынной страной – один песок, гробницы, пирамиды и египтяне, и всё это меня не радовало. – Что с ним не так, с Египтом? – снова спросил директор. – Там… там… – запинался я, – там слишком пыльно, сэр. Он вылупил на меня глаза.